Последние месяцы 1939 года и первые месяцы 1940 года мы пережили небольшую войну с финнами, которые неожиданно напали на нас. Это была предвестница большой мировой войны, которая уже разгоралась в Европе. Хотя и ненадолго, мы впервые познакомились с такими неприятностями, как затемнения и осадное положение. Финны были отогнаны с позором. И эту войну мы выиграли с большими для нас преимуществами. Кроме войны, эта зима ознаменовалась еще невероятной для нашей местности стужей. Говорили, что такие морозы (около 45 градусов) были в нашей местности сто лет тому назад и еще раньше, во время нашествия Наполеона. В окрестностях Ленинграда погибла масса фруктовых деревьев.
Переезд из организованного, установившегося быта нашей семьи в отдельную комнату привел меня к полному самообслуживанию. Раньше, бывало, встанешь утром, у няни уже готова горячая вода для мытья, на стол подается горячий кофе, и так целый день все для тебя готово, все сделано. В таком баловстве прошла вся жизнь, а в 56 лет все коренным образом изменилось.
Понятно, что я старалась всеми способами снять с себя тяготы жизни. Обедать я стала в вегетарианской столовой, и это пришлось мне очень по вкусу, а главное, упрощался вопрос хозяйства. Я совершенно отменила отопление моей, правда, по природе своей очень теплой комнаты. «Доставать дрова, топить печку ни за что не стану». И так я прожила в холоде лет 78. Посередине комнаты у меня стояла электрическая плитка, которуя я потом дополнила рефлектором, благо тогда не было лимита на электричество. Как меня ни уговаривали окружающие топить печку, я упрямо стояла на своем. Ну, а когда зимой 19391940 гг. начались лютые морозы, я сбежала к Оленьке, которая жила на Советской, близко около меня. Переночевала две ночи, меня потянуло домой, вернулась в свою совершенно замороженную комнату с заиндевевшими окнами, включила рефлектор, но это мало помогло. Утром я проснулась с температурой, получила глубокий бронхит.
Оля перевезла меня к Нине, где я пробыла до полного выздоровления. С тех пор я стала заботиться о дровах и топить печку. Полюбила тепло, нахожу уют в топящейся печке и в потрескивании дров.
20 января 1941 г. появился на свет мой внук Андрюша Черкасов , дорогой мальчик, озаривший светлым, теплым лучом всю мою жизнь. Удивительно, как первые три года, проведенные в непрестанном общении с только что родившимся существом, делают его навсегда близким и дорогим. Как радостно переживается первый сознательный лепет, первый шаг ребенка. Мне кажется, что и родство тут не играет большой роли. Когда я впервые увидала Андрюшу в колыбельке, я была поражена его миловидностью, так несвойственной младенцам в этом возрасте. Миловидность с годами перешла в шарм, к которому присоединились ум и оригинальность – качества, которыми щедро наделен мой внук. Ему скоро минет 9 лет.
9. Война и эвакуация
В половине июня 1941 г. я закончила свои уроки с Масленниковыми. При прощании обсуждался вопрос, какой язык они начнут изучать с осени, английский или итальянский. Николай Сергеевич стоял за итальянский, Надежда Александровна за английский. На следующий день я отправилась на житье в Куоккала, где в этом году нанимали дачу Черкасовы. Вскоре после моего приезда Нина с пятимесячным Андрюшей, которого она кормила, поехала на несколько дней в город, где ее и застало известие о начале войны. На даче в то время находилась еще моя внучка Наташа и мать Николай Константинович Анна Адриановна . Дача была большая, в два этажа, и часть ее занимала семья адвоката Воробейчикова. Наша снаружи красивая дача стояла почти напротив репинских «Пенат». Я так и не успела осмотретъ музей в те несколько дней, что мне удалось прожить в Куоккала. Большой парк вокруг нашей дачи спускался прямо к морю, заканчиваясь хорошей плошадкой для купанья. Я поселилась наверху, в большой неуютной комнате, очень скудно обставленной, и никак не могла обжиться. Холодная погода не дала мне возможности оценить по достоинству все местные красоты.
И вот настал знаменательный день 22 июня 1941 года. Часа в два пополудни я сидела наверху в своей комнате, когда услышала снизу голос Воробейчикова, зовущего меня на балкон. Он обратился ко мне с такими словами: «Евгения Алексеевна, вы все упрекаете меня, что я не привожу новостей из города. Так вот вам новость: сегодня ночью немцы перешли границу и вторглись на нашу территорию». Рядом с ним стояла ледная, как смерть, Анна Адриановна. «Мы пропали», – повторяла она со слезами в голосе. Внутри меня что-то задрожало и заныло, но в такие минуты я всегда сохраняю наружное спокойствие. «Что вы, что вы, с нашей Красной армией мы никогда не пропадем!» – бодро ответила я на ее полный отчаяния возглас, и какими пророческими оказались мои слова. Испуг от страшной вести о начале войны как-то странно сменился разрядкой ненормальной веселости. За обедом нас смешила до упаду Анна Адриановна, рассказывая разные эпизоды из своей жизни.Эта маленькая толстушка, немногим младше меня, сохранила до глубокой старости жизнерадостность и заразительную веселость. Мы хохотали так, как будто бы стремились истратить весь наличный запас смеха, предчувствуя грядущие бедствия.
заразительную веселость. Мы хохотали так, как будто бы стремились истратить весь наличный запас смеха, предчувствуя грядущие бедствия. Черкасовы тогда только что приобрели прелестный маленький «Форд» (при эвакуации Николай Константинович отдал его в распоряжение правительства). И вот часов в 7 вечера, когда мы все были в недоумении, что нам делать, у дачи появляется «Форд» с Николаем Константиновичем. Сильно встревоженный, он приехал, чтобы забрать нас в город. Он рассказал, что в Ленинграде вводится осадное положение, в окрестностях летают и сбрасывают бомбы германские самолеты. Дорогой мы видели их собственными глазами, но проскочили благополучно. В автомобиль, который проезжал по той же дороге через час после нас, была сброшена бомба. Возвращался с дачи какой-то генерал, ему оторвало обе ноги, шофер был убит, от автомобиля ничего не осталось. Об этом я случайно слышала разговор на другой день в «Гастрономе», где покупала провизию.
Анна Адриановна Черкасова.
Мы застали Нину в большой панике – как быть, куда спрятаться с ребенком, чтобы быть в безопасности. Подъехали муж Оли Владимир Владимирович Щербинский, Воробейчиков. Судили, рядили долго. Владимир Владимирович убедил Черкасовых поехать пожить в Толмачеве, где на арендуемой им даче жила в то время его мать. Я находила эту поездку безрассудной – спасаться от врага, идя ему навстречу. Все кое-как улеглись спать. Одна я не ложилась и просидела всю ночь на диване, слушая радио. Меня тревожил еще невыясненный вопрос о позиции Англии и Америки. Уже в ночных известиях 22 июня было сообщение о выступлении этих двух стран в союзе с нами против Германии. Я както сразу успокоилась и с той ночи и до самого конца войны была твердо уверена в нашей победе, никогда в ней не сомневалась. Когда немцы захватывали наши города и области, я всегда неизменно говорила: «Это ненадолго, все возьмем назад», поражая домашних своей непоколебимой верой.
В ту же ночь с 22 на 23 июня после последних известий по радио передавали I концерт с роялем Чайковского. Прочно, на всю жизнь, когда я слушаю эту божественную музыку, я мысленно переношусь в ту тревожную ночь, первую после объявления войны.
Утром Черкасовы, послушав совета Щербинского, отправились с Андрюшей в Толмачево. Пробыли там несколько дней и вернулись, поняв, что безопаснее всего в то время было пребывание в городе, который охранялся от налетов. Действительно, до нашей эвакуации 20 августа на город не было допущено ни одного налета.
Утром 23 июня я вернулась в свою комнату. Как провела я эти почти два месяца до выезда из Ленинграда? Внешне я как будто была спокойна, часто, как всегда, навещала своих дочерей, попрежнему обедала в вегетарианской столовой, но внутри меня какое-то гнетущее беспокойство вызывало явно ненормальные психические поступки. Такое совершенно больное отношение проявлялось у меня к двум предметам моего жизненного обихода. Выходя на улицу, я надевала на голову довольно большую черную шляпу, на руке у меня были золотые часы Longine на золотой плетеной цепочке (подарок Николая Арнольдовича). Не проходило и 10 минут пребывания на улице, как я снимала шляпу и, повесив ее за резинку на руку, так продолжала свой путь. С руки я снимала часы и клала их в сумочку. Я отдавала себе отчет в ходе мыслей, стимулирующих эти поступки: «Там воюют, а я в такой большой шляпе, а у меня на руке такие дорогие часы». Мне казалось, что на меня смотрят и осуждают.
Мою дочь Олю вместе с ее сослуживцами посылали за город рыть окопы. Как-то вечером ко мне зашла моя приятельница Лидия Евгеньевна и передала слухи о том, что на поезд, в котором, как я предполагала, выехала Оля, брошена бомба, и много жертв. Мой радиоприемник, по общему распоряжению, был сдан на хранение. В сильнейшем беспокойстве я пролежала в постели до половины шестого утра, а затем надела халатик и быстро направилась к углу Восстания и Жуковской, где находился громкоговоритель. Оказалось потом, что моя тревога была напрасной. Олечка поехала другим поездом. По дороге я, как всегда, сняла часы и сунула их в карман. Села на скамейку около громкоговорителя и стала ждать первых утренних известий. Хотела посмотреть, который час – часиков в кармане не оказалось. Обнаружила я, что в кармане халатика была небольшая дырка. Сзади меня шли два милиционера, в такой ранний час больше прохожих не было. Я спросила их, не подняли ли. Разумеется, ответ был отрицательный. Материальные потери всегда мало трогали меня, но часики прожили со мной 30 лет и уже сделались моим как бы другом. Я немного огорчилась, но быстро нашла утешение. Древние греки, чтобы умилостивить богов, выезжали на лодках на середину реки и бросали в воду драгоценные вещи. Вот и я, по их примеру, предчувствуя бедствия, бросила богам эту жертву, чтобы сохранить жизнь и здоровье родных и близких. Эта мысль и смешила, и утешала меня.
24 июля в Олин день мы все по обыкновению собрались у Олечки. Это был наш последний семейный вечер, проведенный с Николаем Арнольдовичем. За последние годы его здоровье стало ухудшаться, он все худел, у него бывали мучительные припадки головокружения. Они появлялись внезапно, и он должен был, как пьяный, держась за стенку, уходить со службы домой, чтобы несколько часов в полном покое пролежать в постели.
В эти периоды были затруднения в подвозе питания, бывали периоды, когда только путем длительных стояний в очереди можно было достать сахар и масло. Николай Арнольдович и Софья Петровна были заняты на работе. Мать Софьи Петровны, которая раньше вела их хозяйство, лежала несколько лет разбитая параличем. Меня очень беспокоило здоровье моего дорогого друга, так хотелось подольше сохранить его жизнь. Моя соседка по комнате, очень хороший человек, работала на рынке и охотно снабжала меня провизией для Николая Арнольдовича. Помогала мне и няня, которая в то время была еще очень бодрая.
Не помню точно даты, когда было дано распоряжение об эвакуации Пушкинского театра в Новосибирск. Как не хотелось всем покидать теплые насиженные гнезда, удобно налаженную жизнь, бросать на произвол судьбы свое имущество. Бывали моменты успокоения, откуда-то приходили сообщения, что театр никуда не едет, остается в Ленинграде. Эти колебания в распоряжениях заставляли всех откладывать сбор вещей до последней неизбежной минуты. Администрация театра оказалась очень распорядительной. Были тщательно собраны сведения о членах семей актеров театра, едущих вместе с ними. В целях подыскания помещения в Новосибирске для всех едущих, туда была командирована группа актеров, удивительно плодотворно и точно выполнившая задание.