Наконец, был назначен день и час отправки эшелона театра. Кроме меня к Черкасовым присоединилась семья Щербинских. Николай Арнольдович не мог ехать с нами из-за жены, у которой была парализованная мать. В смысле отбора вещей – какие оставить, какие взять с собой – мои дочери были в несомненно лучших условиях, чем я. Они решали все вопросы совместно с членами своих семей, а я была одна, и мозговые центры у меня были в то время не в полном порядке. В эшелоне театра было три классных мягких вагона, 55 теплушек, два багажных вагона. Черкасовы имели купе в мягком вагоне, няня при ребенке ехала с ними. Мне было сказано, что я еду вместе с Щербинскими в теплушке. Теплушка была несравненно вместительней, она давала возможность не стесняться количеством вещей. Но общеизвестны неудобства теплушки, особенно тяжелые для моего возраста.
Екатерина Петровна Фомичева отправляла своих девочек в деревню, сына в армию. Она помогала мне складываться, и сколько глупостей я наделала с ее помощью. Скажу только, что я оставила, например, хрустальную чернильницу с массивной серебряной крышкой, на ней большая золотая монограмма, а взяла три старые эмалированные кружки. Ясно, что дорогие картины надо было вынуть из рам, взять ценные чехлы от диванных подушек и т.д. Все невзятые вещи остались на хранении у Екатерины Петровны, т.е. перешли в ее собственность. Перепало ей вещей приблизительно тысяч на 1012. Также неразумно поступила я и в отношении иностранных учебников, взяв с собой, главным образом, все, что было по испанскому языку. За три года пребывания в Новосибирске я ни разу не раскрыла пакета с испанскимм книгами и горячо жалела об оставленных английских и французских материалах. Вернувшись, я, конечно, ничего не нашла. Екатерине Петровне недолго пользовалась моими вещами, она погибла, и никто не знает, как – ушла из дома и не вернулась.
20 августа, в день нашего выезда, Николай Константинович дал мне знать, что он за мной заедет, и я должна быть готова к определенному часу. Накануне вечером был у меня Николай Арнольдович и грустно прощался со мной: «Прощай, моя Женечка, мы больше с тобой не увидимся». Я старалась его подбодрить, говорила, что мы скоро вернемся, но он стоял на своем и был прав. На другой день он пришел на несколько минут на вокзал проститься со всеми нами, и это было прощанием навеки. Готовая к отъезду, я сидела в передней на своих вещах, и никто за мной не заезжал, я уж начала волноваться. Но скоро всегда заботливый Николай Константинович прибежал запыхавшись на минутку, чтобы успокоить меня. «Не волнуйтесь, заеду за вами через час на машине». И действительно очень скоро он перевез меня с вещами на вокзал. Носильщик взвалил мои вещи на тележку и, к моему удивлению, Николай Константинович сказал ему: «Вагон № такой». Оказывается, мой добрый гений уступил мне свое место в купе, а сам поместился на временно свободном месте в купе директора театра. А потом Николай Константинович перешел в свое купе и мы все прекрасно разместились. От неожиданности у меня был момент замешательства. Я готовилась к теплушке и взяла некоторые вещи специально, чтобы устроиться там по возможности удобнее, и между прочими вещами особенно пугал меня большой матрас. Я хотела его просто оставить на тележке, но тут пришла на помощь добрейшая Анна Адриановна, мать Николая Константиновича – она немедленно сговорилась с проводником, чтобы он взял этот большой пакет к себе, сказав, что Черкасов оплатит его услугу. Как пригодился мне в Новосибирске этот прекрасный матрас, как удобно мне спится на нем и сейчас.
С одной стороны нашего купе помещалась семья народного артиста К.В. Скоробогатова . Он ехал с женой, врачом Анной Васильевной, дочкой Лерой и внучкой Анечкой, почти ровесницей нашего семимесячного Андрюши. Рядом со Скоробогатовыми было купе народного артиста Николая Константиновича Симонова . Таким образом, в вагоне оказались рядышком трое новоиспеченных народных артистов и лауреатов Сталинской премии – Черкасов, Скоробогатов и Симонов. Семья Симонова состояла из жены, тоже актрисы Анны Григорьевны Белоусовой, тещи и двух дочерей - Лены и Катюши. Леночка, дочь Белоусовой от первого брака, была совсем худенькая, бледная девочка лет 89. Четырехлетняя Катюша - толстая, румяная, обладала всеми данными будущей русской красавицы, тип, так удачно запечатленный художником Маковским. Теща Симонова – приемная мать или мачеха Белоусовой Мария Константиновна – в прошлом политкаторжанка с очень интересной жизнью вплоть до побега из тюрьмы. Наверное, она сама напишет свои воспоминания, а я ее видела в роли удивительного педагога, всю свою душу отдавшего детям Симонова. У Марии Константиновны были неисчерпаемые источники фантазии для изобретения детских занимательных игр и нужной самоотверженной любви к ним. В дорожной скуке я, стоя в коридоре вагона с Андрюшей на руках, часто с интересом следила за их увлекательными детскими играми под руководством Марии Константиновны. С другой стороны нашего купе помещался народный артист Юрий Михайлович Юрьев со своей «нянюшкой Настей». Называю я ее так, потому что это симпатичнейшее существо Настенька была также необходима ему, как бывают хорошие няни для младенцев. Она участвовала в его одевании и раздевании, не отходила от его постели, когда он был болен. Настенька ездила с ним на халтурные выездные спектакли. Раньше она была прислугой его матери, и 30 лет после ее смерти провела с ним. В какой-то степени она заменяла ему и мать. Настенька обожала Юрия Михайловича, несмотря на то, что он, избалованный ею, часто сердился на нее и бывал просто грубым, когда ей не удавалось ему угодить. С Настей интересно было поговорить о театральных делах. Она знала все пьесы, в которых участвовал Юрий Михайлович, говорила хорошим русским языком культурного человека. Во время нашей поездки она часто выходила из купе расстроенная: «Он любит рыбу к обеду и все сердится, что я ему не даю».
Забегая вперед, скажу, как она убивалась после его смерти, а он почему-то никак не обеспечил ее. Но Юрий Михайлович тоже был очень привязан к Насте. Когда в последний раз перед смертью он вернулся из больницы, то, выйдя из машины, посмотрев кругом, вдруг разрыдался, говоря: «Почему Настя меня не встречает». А Настенька захлопоталась в квартире, ожидая его возвращения.
Следующее купе занимали две Катюши, как звала Наталия Сергеевна Рашевская Екатерину Павловну Корчагину-Александровскуюи ее дочь Екатерину Владимировну Александровскую. Тетя Катя выезжала из Ленинграда в очень тяжелом настроении, в слезах. Она долго не могла решигь, ехать ей или оставаться. А когда ее, наконец, уговорили ехать, категорически отказалась от выезда ее старая, преданная Поля.
Насколько помню, следующее купе занимал Леонид Сергеевич Вивьенс женой Евгенией Михайловной Вольф-Израэль , дочерью Мариной и тещей, которая ехала больная, все время лежала и не выходила из купе. Леонид Сергеевич, всегда на вид спокойный, выдержанный, с неизменной трубкой в зубах, пользовался каждой остановкой поезда, чтобы подвигаться и даже побегать со своей 15летней дочкой Мариной.
В одном купе находилась еще одна лежачая больная – Музилькак мне потом сказали. Проходя мимо этого купе, я всегда оборачивалась на взгляд ее прекрасных живых глаз, которые с большим интересом всматривались в меня, наверно, как и в каждое новое лицо. Я всегда с участием смотрела на нее, думая: какая, должно быть, тоска лежать вот так, неподвижно. Ее сын – режиссер Пушкинского театра, только что поставил очень удачный спектакль тургеневского «Дворянского гнезда». Говорят, его мать очень поправилась в Новосибирске и возвращалась домой в совсем другом состоянии.
В одном из купе ехали супруги Сушкевичи Бромлей с маленькой собачкой. За все две недели нашей поездки я ни разу не видела Бромлей без шляпы с вуалью и перчаток. Всегда в полной форме. Почти на всех больших остановках супруги, а чаше одна Бромлей с собачкой выходила на прогулку. Горда и величава была она необычайно. За наше длинное путешествие мы постоянно сталкивались с ней лицом к лицу. После нескольких таких встреч я как-то однажды невольно поздоровалась с ней. Она не ответила мне, сделав вид, что не слышала моего приветствия. Экая гордыня!
Во время пути все наше с Ниной внимание было сосредоточено на кормлении и пищеварении Андрюши. Кормилица моя дочь Нина была такая же плохая, как я в свое время. Очень рискованная вещь была эта поездка для младенца такого возраста. Приходилось давать ему молоко, купленное на станции, от неизвестных коров. Но выбора не было, и, в конце концов, все обошлось благополучно.
До Тихвина два раза над нами показывались германские самолеты, поезд останавливался, желающие выходили из вагонов. Я лично два раза выходила в поле с Андрюшей на руках и ждала окончания тревоги. В первый налет тетя Катя с дочкой вышли вместе со мной, а по возвращении в поезд обе подошли и крепко меня поцеловали. Они со мной очень дружили в Новосибирске, и этот поцелуй как будто скрепил нашу будущую дружбу.
Очень тяжелое впечатление осталось у всех при проходе поезда мимо станции Мга. Там только что был налет, кругом валялись изуродованные, побитые самолеты и масса еще не убранных трупов. Я рада была, что близорукость дала мне возможность видеть картину в сильно смягченном виде.
Мы часто встречали воинские поезда, направляющиеся в Ленинград, и перегоняли заводские эшелоны. На стоянках красноармейцы и рабочие, узнав, что наш поезд везет в Новосибирск эвакуируемый Пушкинский театр, вызывали и приветствовали своих любимцев Черкасова и Симонова.
Питание у всех было свое, но все-таки как нас устраивала возможность получать на больших остановках кипяток и заранее для нас заготовленную горячую пищу в виде супа или каши. Очень нас выручал и взятый в дорогу симоновский громадный самовар.
Проводник ставил его несколько раз в день, и мы были обеспечены кипятком. Николай Константинович Симонов в трезвом состоянии отличается редкой добротой и благородством, также как его супруга, но раз как-то случилось ему «выпить», и вид кипящего самовара, из которого, как обычно, все временные обитатели нашего вагона брали кипяток, вызвал в нем сильное раздражение. Он стал скандалить, кричал на весь вагон, что никому не позволит пользоваться кипятком из своего самовара, пусть каждый, кто хочет пить чай, обзаведется собственным самоваром и т.д. Все молча разошлись по своим купе, зная, что в таком состоянии он не способен разговаривать. Накричавшись вдоволь, он лег спать. Купе было открыто, когда я, проходя мимо, увидела трогательную картину: Николай Константинович спал рядом со своей дочкой Катюшей, в ногах у него лежал опрокинутый самовар. На другой день все, разумеется, отказались от услуг самовара. Несколько дней сконфуженный Николай Константинович на каждой длительной стоянке уходил с ведром и обслуживал кипятком весь вагон. Конечно, все скоро простили ему обиду и вернулись к прежнему порядку. Мария Константиновна как-то сказала мне по секрету: «Хоть бы самовар-то был его, а то ведь мой!»
Я не помню, в каком произведении Толстой отмечает свои наблюдения над течением дорожных мыслей. В первую половину пути мы, по его мнению, всем существом продолжаем быть связанными с только что покинутым местом и людьми. Во второй половине, отрываясь от прошлого, мы переносимся мыслями в будущее. Правильность этих наблюдений можно было проверить, следя за сменой настроений нашего поезда. Первое время среди нас царила подавленность от разлуки с Ленинградом и панический страх перед возможными налетами. После Тихвина, когда эта опасность миновала, наступил период некоторого успокоения. В нашем клубе-коридоре вагона стали слышаться оживленные разговоры – шутки, остроты. Тетя Катя стала проявлять признаки свойственной ей жизнерадостности. Дочь ее, узнав, что я преподаю английский язык, заявила о своем давнишнем желании изучить его и предложила мне заниматься с ней по приезде в Новосиирск. Л.С. Вивьен захотел побриться и, вспомнив, что забыл запастись порошком для бритья, пришел к Нине просить, не выручит ли она его. Он ушел довольный, когда Нина дала ему какой-то свой крем, сказал: «Вы будете пахнуть, как фея».