К моему счастью, в коридоре раздались быстрые шаги.
– Что тут происходит? – спросил господин Ахмет.
– А он шумит, – поморщился стражник.
– Потерпишь, – сказал Ахмет. – А вам, сэр, что понадобилось?
– Я выйти хочу, – сказал я.
– Ты как себя чувствуешь? – спросил Ахмет.
– Ничего.
Я не стал жаловаться. У него были такие колючие черные глаза, что жаловаться было бессмысленно. Даже при моем скудном жизненном опыте мне было ясно, что этот человек не умел жалеть. У нас в подсобке для любимцев был один с такими глазами. Он искусал хозяина, задушил их жабеныша, и его потом затравили с вертолетов…
– Я доволен.
– Я боялся, что ты окажешься хлипким, – сказал хозяин.
– Я нехлипкий. А зачем вы меня сюда привезли? Где госпожа Маркиза?
– Я не знаю никаких маркиз, баронесс и графинь!
– Но Лысый обещал…
– Какой Лысый?
– Он меня привез!
– И продал тебя мне за сто двадцать марок.
– Меня? Продал? Зачем?
– Видно, ему деньги понадобились.
– Но разве можно человека продать?
– Если найдется покупатель.
Он не смеялся, он был серьезен, он стоял в дверях камеры и спокойно, терпеливо объяснял. Ахмет вообще никогда не суетился – в его опасном деле суетиться нельзя. Но это я узнал позже.
Лицо у него было как бы сдавлено с боков, так что нос выдавался слишком далеко вперед, и его лицо загорело настолько, что кожа была темнее зубов и белков глаз. И еще у него были усы – я никогда раньше не видел у людей таких усов. Это были черные, свисавшие на концах усы. Он был похож на черного сома. Но очень скользкого, верткого и подвижного.
– А зачем вы меня купили? – спросил я.
– Чтобы ты стал таким, как они. – Ахмет показал на окно, не сомневаясь, что я в него уже выглядывал. – Храбрым и сильным. Иди за ним. – Он показал на стражника. – Он тебе покажет, где умыться и так далее. Потом придешь во двор. Ясно?
– Ясно, – сказал я. – Но ведь Лысый не должен был меня вам продавать?
– Не знаю, чего он должен, а чего нет. Я его второй раз в жизни вижу.
– Он нечестный человек! Ему велели отвезти меня к Маркизе!
– А что такое честность? – удивился Ахмет, а стражник засмеялся, заухал грудным смехом. И мне показалось, что он сейчас начнет бить себя в грудь волосатыми кулаками.
Ахмет обнял меня за плечи и повел к выходу из камеры.
– Не обращай внимания на мелочи жизни, – говорил он, и его золотые зубы отражали свет ламп в коридоре. – Тебе повезло, что ты оказался у меня. Или тебе нравилось вкалывать на кондитерской фабрике?
– Нет, не нравилось, – сказал я.
– Видишь, как хорошо. Я, например, не выношу, как воняют зарезанные ползуны.
– Я с вами совершенно согласен, – сказал я. – Там дышать невозможно. Я раньше и не думал, что спонсоры едят плоть.
– Проще, мой милый, проще. Жабы жрут себе подобных, а нам вешают лапшу на уши, будто они чистенькие вегетарианцы.
Я невольно оглянулся – не слышит ли кто-нибудь. Ахмет заметил мое движение, усмехнулся, пропустил меня первым в дверь.
Вечерело. Синева залила двор, схожий со двором крепости, правда, стены ее были невысоки, а ворота были решетчатыми, и потому сквозь них был виден луг, потом лес, над которым виднелся клочок зеленого закатного неба.
Люди, которых я условно называл артистами, прекратили бой и стояли, глядя на нас.
– Мальчики, – сказал Ахмет, – я вам новенького привел. Хотите ласкайте, хотите бейте, только чтобы костей не ломать, поняли, гады? Он – мои деньги. А то я вас знаю: утром проснулись – нет Петра Петровича. А где он?
Воины заржали, они пополам сгибались от хохота, а Ахмет продолжал выкрикивать – в нем тоже было что-то актерское:
– А Петра Петровича, отвечают мои мальчики, скушали мышки!
От грубого хохота воинов мне стало не по себе. Я понимал, что все это, к сожалению, имеет отношение ко мне.
Мои худшие опасения начали сбываться через несколько минут.
Клоун Ахмет молча наблюдал за тем, как воины сдавали оружие квадратному горбуну, в громадных пальцах которого мечи и копья казались булавками. Горбун осматривал оружие и передавал двум обнаженным рабам, которые стояли за его спиной. Воины уже забыли о моем присутствии, они переговаривались, смеялись, некоторые побрели в душ, другие сначала очищали себя от пота и пыли специальными скребками.
– Прупис, – сказал Ахмет, – ты распорядишься по части новенького?
– А куда его? – спросил приземистый горбун.
– Положи на койку Армянина, – сказал клоун Ахмет. На улице было видно, что лицо его раскрашено – подведены глаза, подрисованы брови, нарумянены щеки. Неужели ему все можно?
– Не стоит, – сказал квадратный Прупис, – ребята будут недовольны. Недели не прошло, как Армянин погиб.
– Объясни, что другой свободной койки у нас нет.
– А они его прибьют.
– Прибьют – мне такой не нужен.
Я понимал, что речь идет обо мне, и в то же время понять это было немыслимо. Что плохого я сделал этим людям?
Я стоял, опустив руки и ожидая развития событий.
– Мыться пойдешь? – спросил Прупис.
– А можно?
– Если ты не заразный.
– Что вы, меня доктор смотрел!
– Доктор? – тут уж Прупис удивился. – Где он тебя нашел?
– Дома, – сказал я.
– Чудеса, да и только, – сказал Прупис. – Что за дом такой?
– Я убежал, – сказал я. – А потом меня сюда привезли.
– Ага, слышал, – согласился Прупис.
Вперевалку, чуть не касаясь земли пальцами могучих рук, он направился к душу. Я зашел туда следом.
Мне хотелось верить в доброту и справедливость Пруписа. Человек должен надеяться. Я так часто за последние дни лишался надежды, что смертельно устал и готов был пойти на край света за любым человеком, который хотя бы сказал: «Я не буду тебя бить!»
Душевая была разделена на кабинки без дверей – Прупис показал мне на крайнюю. Вода была горячая, на деревянной полочке, прибитой к стене, лежал кусок мыла – я давно уже не видел мыла. Я хорошо вымылся.
Прупис дожидался меня. Когда я вышел, он сказал:
– Ты долго.
Он протянул мне чистую тряпку, чтобы вытереться.
– Я грязный был. После кондитерской фабрики.
Но Прупис не знал, что такое кондитерская фабрика.
– Потом расскажешь, – отмахнулся он.
Он повел меня к одноэтажному зданию – чем-то жилье воинов было похоже на подвал, в котором мы с Иркой провели два дня, но здесь стояли не нары, а койки. И они были застелены серыми одеялами. У каждой койки была тумбочка, а стены в изголовье кое-где были разрисованы. Там были изображены воины или голые женщины – что выдавало вкусы моих сожителей.
Я знал, что убегу отсюда – и как можно скорее. Мне хотелось увидеть Ирку, меня тревожил новый подвал – в нем пахло жестокостью. Я точно ощущал: дом и двор – все вокруг было пронизано злобой и насилием.
Прупис провел меня по длинному залу, мимо коек. Кое-кто из воинов уже вернулся в свою комнату – один что-то зашивал, сидя на кровати, несколько человек уселись вдоль длинного стола, стоявшего между рядами кроватей…
Прупис подвел меня к кровати у стены и сказал:
– Здесь будешь спать.
Потом поглядел на меня, пощупал мои штаны, сшитые из куска мешковины, и спросил:
– Ты настоящую одежду раньше носил?
Жилистый, худой смуглый человек, сидевший на соседней койке, сказал:
– Он дикий, лесной. На что ему штаны в лесу?
Сам засмеялся и кто-то за столом поддержал его смех. Из-за стола поднялся грузный усатый человек со лбом, изуродованным бугристым шрамом, и сказал:
– Мастер, мы не хотим, чтобы он спал на койке Армянина.
– Господин Ахмет велел, – сказал Прупис, который был смущен словами усатого. – Я ему сказал – недели не прошло, а он приказал.
– Пять дней, – сказал жилистый смуглый сосед. У него были раскосые черные глаза.
– Мое дело подневольное, – сказал Прупис. – А вы как хотите.
Потом он обернулся ко мне:
– Завтра напомни, я тебе настоящие штаны дам.
Он пошел прочь, а я поглядел на остальных жильцов комнаты. После душа они переоделись – и что удивительно, оказалось, что у них не только есть штаны, у некоторых широкие, свободные, а у других узкие, из кожи, но еще и рубашки или куртки – здесь никто не обращал внимания на запреты спонсоров. Разумеется, надо было спросить об этом у соседей, но я понимал, что чем меньше они обращают на меня внимания, тем мне лучше.
Я прошел к койке, она была теперь моя. «Какой Армянин? – думал я. – Куда он уехал? Или умер?»
На койке лежало серое одеяло, в головах подушка, набитая сеном. Мне койка понравилась – у меня никогда в жизни не было своей койки. Я сел, чтобы попробовать, мягкая ли она.
– Ты чего расселся? – раздался голос.
Я поднял голову: усач со шрамом возвышался надо мной.
– А ну, долой с койки!
Я поднялся.
– Простите, – сказал я, – но господин Прупис сказал, что я тут буду спать.
– Ах, господин Прупис ему сказали! – с издевкой в голосе повторил усач. Шрам на его лбу стал багровым. Быстрым, резким движением он ударил меня кулаком в щеку, и я, не ожидая такого нападения, упал на койку.
Никто не остановил усача, а все начали смеяться, словно увидели забавное зрелище.
– За что? – выкрикнул я.
– А вот за это! – Усач размахнулся, поднял ногу в башмаке и ударил меня по ноге носком башмака. Я взвыл от боли.
– А ну, на пол! – зарычал усач, который уже распалил себя так, что мог меня убить.
Я сполз с койки на пол и постарался забраться под нее, но черный башмак доставал меня, загонял глубже, в пыль, в темноту – было больно и страшно. Но я же ни в чем не виноват! Когда наказывают любимца, всегда известно, почему! То ли ты разбил чашку, то ли украл пищу. Но здесь? За что?
– Брось его, Добрыня, – сказал мой смуглый сосед, который сидел на соседней койке и не участвовал в моем избиении. – Он же не знал, что Армянин был твоим корешом. Он дикий.
– Ладно, – сказал усач, – не буду на него время тратить. Только ты, мозгляк, учти! Если посмеешь лечь на койку Армянина, убью!
– А что мне делать? – спросил я, выбираясь из-под койки, пыльный и покрытый паутиной. Вид у меня, конечно же, был жалкий. И воины, вставшие из-за стола и подошедшие поближе, чтобы полюбоваться избиением, засмеялись. А я готов был заплакать!
– Будешь спать на полу, – усмехнулся усатый Добрыня.
Я поднялся и только тут увидел, что я с Добрыней одного роста.
Но он был страшный, а я – я никому не страшен.
– А теперь, – сказал он, и ухмылка не исчезла с его наглой рожи, – ты поцелуешь мне руку. На!
Он протянул ко мне кисть руки и, чтобы всем было смешнее, изогнул ее по-женски. Рука подползла к моему лицу – ногти были обломаны, под ними черная грязь.
– Ну!
И тогда я укусил его за тыльную сторону кисти. Я сделал это инстинктивно. Я сам испугался – понял, что теперь мне пощады не будет.
И тут же раздался отчаянный вопль Добрыни:
– Он мне руку прокусил! Он ядовитый, да? Ах ты, сволочь!
Он накинулся на меня, как ураган, но теперь я уже понимал, что меня ничто не спасет – и под койкой от него не укрыться. И я стал отбиваться.
Сначала я отбивался неразумно, бестолково, стараясь лишь избежать ударов, но боль и обида заставили меня отскочить, и постепенно я стал соображать, что к чему. Более того, мне удалось уклониться от прямого зубодробительного удара Добрыни и, уклонившись, как следует врезать ему в подбородок, так что тот замычал и на секунду прекратил меня бить, потому что схватился за челюсть.
А я уже озверел – я сам перешел в нападение.
Конечно, я не имел такого опыта, и все мои драки были драками с иными любимцами, и нас обычно быстро растаскивали хозяева, но все же я в драках не совсем новичок и, кроме того, был куда моложе и подвижнее Добрыни.
Я боялся, что остальные воины накинутся на меня и задушат, но они окружили нас широким кольцом и наблюдали нашу драку, как драку двух петухов – с криками, сочувственными возгласами. У меня вскоре обнаружились свои болельщики, о чем я догадывался по крикам, следовавшим за каждым моим удачным ударом.
Я пришел в себя и убедился, что успеваю отскочить или уклониться от удара, к чему Добрыня оказался совершенно неспособен. Несколько раз я таким образом наносил ему чувствительные удары, тогда как его молоты не достигали цели.
У него был разбит нос и сочилась кровью губа. Я попал ему в глаз и не без злорадства подумал, что глаз у него затечет.
Добрыня все более терял присутствие духа. Видно, он привык к слабым противникам либо счел меня не стоящим внимания и потому не собрался вовремя с силами, но теперь я его уже теснил и знал без сомнения, что через минуту он будет у моих ног.
По гулу толпы зрителей, удивленному и, как мне казалось, угрожающему, я понимал, что мне надо спешить, прежде чем кто-нибудь кинется ему на помощь.
Но тут события приняли непредвиденный для меня оборот: Добрыня отскочил от меня и почему-то побежал вдоль ряда кроватей. Ничего не понимая, я стоял, пытаясь перевести дух и вытирая кровь из рассеченной брови, которая заливала глаз.
– Эй! – крикнул кто-то.
И я увидел, что Добрыня несется ко мне, высоко закинув за голову небольшой боевой топорик. Его лицо было залито кровью, и я подозреваю, что в бешенстве он не соображал, куда он несется.
От смерти меня отделяли секунды, и потому я сразу перепрыгнул через койку, а зрители раздались, пропуская меня.
Добрыня перепрыгнуть через койку не сумел: зацепившись башмаком, он упал поперек нее и захрипел, дергая ногами, словно продолжал бежать.
Именно в этот момент в спальню вошел Ахмет в сопровождении квадратного Пруписа.
Они сразу увидели беспорядок, и Ахмет, умевший делать вид, что ничего особенного не произошло, даже если произошло землетрясение, спросил негромко:
– Что здесь за бардак?
Наступила тишина.
– Он… на меня подло напал… – произнес Добрыня, стараясь подняться, но ноги его не держали.
Топор выпал из его руки и громко ударился об пол.
– А ты что скажешь? – Этот вопрос относился не ко мне – со мной никто не собирался разговаривать. Вопрос был обращен к моему чернявому соседу.
– Добрыня его учил, – сказал чернявый.
– Я до этого подлеца… я до него… ему здесь не жить… – хрипел Добрыня.
– Топором учил? – спросил Ахмет.
Чернявый улыбнулся, оценив шутку хозяина.
– Он бы на танке учил… Он сначала новенького измордовал, – сказал он, – а потом велел руку целовать.
– А новенький руки не целует? – заинтересованно спросил Ахмет.
– Не любит.
Кто-то засмеялся.
Я так устал, словно весь день таскал тяжести – вот-вот упаду.
– А ты садись на койку, – сказал Прупис. – В ногах правды нет.
Я с благодарностью сел на койку. Чернявый кинул мне тряпку. Я поймал ее – тряпка была влажная.
– Вытрись, – сказал он.
Добрыне помогли подняться, и тот, бормоча угрозы, ушел в другой конец помещения, где над его койкой висело несколько плакатов, изображавших обнаженных женщин в соблазнительных позах.
Я вытер лицо.
– Он подло не делал? – спросил Прупис у чернявого.
– Нет, только укусил Добрыню за руку.
– Ладно, сойдет.
Господин Ахмет вышел на середину комнаты, подошел к краю стола и, опершись пальцами о него, сказал со значением:
– Я молчал – я думал, пускай новенький сам себя показывает. Если кто его забьет – сам виноват.
– Правильно, – крикнул кто-то. Весело, со смешком.
– Я Добрыню на него не натравлял. И никто не натравлял.
– Он из-за койки, – сказал чернявый. – Армянин на ней спал, его кореш.
– Я знаю это лучше тебя, – сказал Ахмет. – Но я Добрыню не натравлял. Никто не натравлял. Сам полез. Я думаю, новенький нам подходит, а?
Возгласы были скорее ободряющие, чем злые.
– Тогда разрешите представить, Тимофей… Как тебя по фамилии?
– Хозяевами были Яйблочко, – сказал я.
– Дурак, – сказал Ахмет. – Вот ты сейчас всем ребятам сказал, что был любимцем у жаб, они же над тобой теперь смеяться будут, прохода не дадут.