Но я уже тоже был не тот, как час назад.
– Пускай попробуют, – сказал я.
– Не зазнавайся. Ты еще и не подозреваешь, сколько есть способов научить человека уму-разуму.
Господия Ахмет почесал в затылке.
– Какую мы ему фамилию дадим? – спросил он.
– Чапаев! – крикнул кто-то издали. – У нас Чапаева убили.
– Нет, Чапаева заслужить надо, это знаменитый богатырь…
– Пускай будет Ланселот, – сказал чернявый. – Ланселота у нас давно убили.
– Добро, – сказал Ахмет. – Так и запишем. Тимофей Ланселот. Славный рыцарь, защитник слабых, отважный парень! Фамилия ответственная. Оправдаешь?
– Оправдаю, – сказал я, хотя никогда раньше не слышал о Ланселоте. И не мечтал, что у меня когда-нибудь будет фамилия. Мне говорила когда-то Яйблочко, что у некоторых, самых почетных людей, бывают фамилии, но, честно говоря, я даже не очень представлял, что такое фамилия. А теперь у меня есть. И красивая.
Я про себя повторял: Ланселот, Ланселот, Ланселот… будто конфетку перекатывал во рту языком. Тимофей Ланселот.
– И на афише будет неплохо звучать, – сказал Ахмет. – Тимофей Ланселот.
В первую ночь я спал плохо. Я боялся, что Добрыня, которого заклеили пластырем и забинтовали, поднимется и зарежет меня.
Когда кто-то из моих соседей – а их в комнате было более двадцати – просыпался, чтобы выйти по нужде, я начинал всматриваться в темноту, воображая, что ко мне приближается убийца. В руке я сжимал подобранный перед сном на дворе большой железный костыль. Но шаги удалялись, скрипела дверь – пронесло! Лишь к рассвету я догадался, что Добрыня решил меня не убивать.
Остальным до меня и дела не было.
Утром нас поднял гонг. Все было схоже с утром на кондитерской фабрике, лишь совсем иной была скорость и энергичность движений, разговора, мытья, завтрака – здесь, в отличие от фабрики, собрались сильные, молодые люди, которым хотелось двигаться. Потягиваясь на кровати, которая оказалась куда мягче, чем можно было ожидать, я понял вдруг, что так и не знаю, в чем же заключается занятие этих молодых воинов, одним из которых, очевидно, я должен стать. И было неизвестно, лучше ли убежать или покорно ждать решений судьбы.
– Проснулся? – спросил смуглый чернявый сосед, который был на моей стороне во время драки с Добрыней. – Как спалось?
– Отлично, – сказал я.
Сосед легко соскочил с постели и принялся отжиматься от пола.
– Ты из любимцев, да? – спросил он. Я на всякий случай не ответил. А краем глаза смотрел, как поднимается весь в пластырях Добрыня. Со мной он не встречался взглядом.
– Не хочешь, не говори – не все ли равно, под какой легендой помирать, а, Ланселот?
– Меня зовут Тимофеем, – сказал я. – Тимом.
– Странное имя. Никогда не слышал.
– Меня машина в инкубаторе так назвала. Ей все равно. А госпожа Яйблочко сказала, что так называли крестьянских детей.
– Крестьянские дети? – Он не знал, что это значит. Я тоже не знал. – Значит, из инкубатора, – сказал сосед. – Значит, любимец. Или из идеальчика. Ну, признавайся?
Я увидел, что на спинке моей кровати висят новые штаны и куртка. Я знал, что среди одетых лучше быть одетым, потому оделся. Одежда была тесной.
Чернявый смотрел на меня с улыбкой.
– А меня зовут Батыем. Это такой покоритель был. Он полмира покорил. И всю Россию.
– Россию покорили спонсоры, – сказал я.
– Зови меня Батыем, – сказал мой сосед. – А вообще-то, я – Вова. Вова Батый, добро?
– А почему у нас имена какие-то дикие?
– Потому что мы рыцари, а рыцарям нельзя без рыцарских имен.
– Значит, мы рыцари? А что это значит?
Вова Батый провел меня в умывальню – очередей тут не было.
В столовой был накрыт белой скатертью длинный стол, на котором стояли блюда с кашей и мясом. Со мной некоторые здоровались, но никто не потешался. Я сел рядом с Батыем. Добрыня издали показал мне увесистый кулак, и я удивился, как же я вчера его одолел. Потом понял, что он не ожидал сопротивления от такого щенка, как я.
Мы только начали есть, как вошел господин Ахмет, за ним квадратный Прупис с Нагайкой в руке. Оба были одеты в облегающие кожаные костюмы. Они сели во главе стола. И ели ту же пищу, что и мы.
После завтрака господин Ахмет ушел, а мы последовали за Пруписом во двор. Солнце поднялось невысоко, двор был в синей тени, там было прохладно.
Рабы принесли оружие – кипы мечей и копий. Мы все по очереди подходили к куче оружия, и Прупис выдавал каждому по мечу или копью. И мне выдал тоже, будто я здесь всегда. Меч был очень тяжелый. Тяжелее копья.
Мы сели на длинную скамью, я поближе к смуглому Батыю – я его уже выбрал себе в приятели. Неизвестно было, согласится ли он быть моим приятелем?
Но Батый не возразил, когда я сел рядом. Он бруском точил свой меч.
– Что мы здесь делаем? – спросил я.
– Ничего, отдыхаем, – сказал Батый.
– Что мы должны будем делать?
– Сегодня?
– Сегодня и потом.
– Сегодня будем тренироваться. А потом – драться.
Он говорил со мной тихо, спокойно, но поглядывал на освещенную солнцем середину двора, где стояли Ахмет с Пруписом.
– Мальчики! – крикнул Прупис. – Подтягивайтесь ко мне поближе.
Воины не спеша окружили Пруписа. Здесь не было обычного для меня страха, ведь человек должен всегда бояться – дрессировщика, спонсора, сильного. На кондитерской фабрике тоже был страх. А здесь – нет. И в этом был особый внутренний страх, более глубокий, чем обычный. Если там, где царствует простой страх, ты боишься боли, то здесь ты ощущаешь смерть. Наверное, так, подумал я, чувствуют себя гусеницы-ползуны, когда их привозят на кондитерскую фабрику. Они, неразумные, не знают, что с ними сделают, но трепещут каждой ворсинкой.
– Сегодня, – сказал Прупис, видя, что все его слушают, – мы отрабатываем индивидуальный бой. Для новичков и юниоров тренировка обязательна. Для ветеранов – по желанию.
Добрыня засмеялся. Мне было страшно видеть наклейки на его лице. Такие, как он, не прощают обид.
– Увольнения будут? – спросил он.
– У тебя не будет, – сказал Прупис. – Посиди в казарме.
– За что такая немилость, господин?
– За то, что плохо учил новенького.
Тут все обернулись ко мне.
– Честно сказать, этот мерзавец меня застал врасплох. – Добрыня недобро улыбнулся. – Но я вам обещаю, господин, что я его с грязью по полу размажу. А вот когда – это большая тайна, хочу, чтобы он ждал. Хуже ждать порку, чем когда тебя порют.
Эта сентенция развеселила воинов.
– А я думаю, – сказал Батый, – что ты боишься прибавить себе пластырей.
Добрыня обернулся ко мне и подмигнул:
– Да я хоть сейчас!
Я внутренне сжался, но понимал при том, что если я покажу испуг, мне никогда уже не жить спокойно. Пускай он меня бьет, пускай будет больно, но главное – не бояться. Даже странно, что я тогда так подумал – ведь я привык подчиняться хозяевам.
– А я доволен, – сказал молчавший до того квадратный Прупис. – Новенький мне понравился. Если бы он дал себя исколотить – я бы его выгнал или сделал рабом. А у парня есть характер. Значит, господин Ахмет не зря за него платил. Теперь ты, Добрыня, с Тимом товарищи. Вам с ним рядом биться. Пошевели своими серыми мозгами и сообрази – лучше жить нормально, чем устраивать свары. Ты ведь многим надоел – хочешь случайно спиной на копье напороться?
Добрыня продолжал улыбаться, и улыбка у него была нехорошая. Он ничего не ответил, хотя губы его чуть заметно шевелились, как у человека, который произносит про себя ругательства.
– Вот и отлично, – сказал Прупис. – Начинаем!
Ветераны – а их оказалось среди нас человек семь-восемь– медленно побрели прочь, а оставшиеся, в том числе и я, взяли тяжелые мечи и выстроились в две шеренги лицом друг к другу.
Я не задавал вопросов. Я уже понял – чем меньше вопросов, тем дольше проживешь.
Рукоять меча была удобной, видно, кто-то не раз держал его в руках – даже обмотана изоляционной лентой, чтобы надежнее.
Против меня стоял плотный длинноволосый брюнет. Ноги он поставил широко, а меч направил концом к земле. Он был куда ниже меня, и ему не приходилось для этого нагибаться.
Прупис подошел ко мне и встал рядом.
– Гурген, – сказал он брюнету, – смотри, не задень новичка.
– Пускай защищается, – сказал тот без улыбки.
– Вспомни, каким ты в первый день был.
– Ладно, шучу, – сказал Гурген.
– Ты когда-нибудь меч в руках держал? – спросил Прупис.
Глаза у него были желтые, кошачьи, наверное, они страшны, если этот человек тебе враг.
– Только деревянный, – сказал я, неловко улыбнувшись, будто был виновен в том, что в век компьютеров и космических кораблей мне не пришлось держать меча. – Когда в питомнике был.
– Научишься, – сказал Прупис. – Ты сначала повторяй движения Гургена.
– Я в кино видел! – вспомнил я.
– Первым делом забудь обо всем, что видел в кино, – сказал Прупис.
Прупис прошел между двумя шеренгами, остановился в конце их и поднял громадную руку без двух пальцев, похожую на манипулятор промышленного робота.
Гурген Поднял меч. Я тоже поднял меч.
Гурген взмахнул мечом и попытался ударить меня, я тут же отмахнулся мечом – лезвие моего меча с неприятным скрежетом ударилось о меч Гургена.
– Ты что? – спросил Гурген. – Меч разбить хочешь?
– Я защищался, – сказал я.
– Эй, Ланселот! – закричал Прупис. – Погоди драться. Смотри, как другие делают! Гурген, подожди!
И тут я понял, что мои соседи не дрались на мечах, а совершали ими некие законченные и округлые, почти танцевальные движения, лишь чуть дотрагиваясь мечами, все время меняясь ролями: то один делал выпад и второй отражал его, то другой…
Посмотрев на эти действия несколько минут и послушав, как Прупис распекает учеников, которые были недостаточно точны и аккуратны в движениях, я крикнул Прупису:
– Можно я попробую?
– Давай, только не спеши.
Я понимал уже, в чем смысл этих движений. Главное научиться останавливать свою руку в миллиметре от цели, а это труднее, чем рубануть по противнику.
Я немного освоил эти движения, но вскоре понял, что с непривычки моя рука с мечом так устала, что я вот-вот выроню меч. Я опустил руку с мечом, и Гурген, не ожидавший этого, чуть было не располосовал мне грудь.
– Ты что? – спросил он.
– Устал.
Прупис услышал мой ответ, и это взбеленило его. Не обращая внимания на мечи, он кинулся сквозь строй учеников, поднял руку с хлыстом.
– Кто тебе разрешил останавливаться? – кричал он. – Я тебе покажу, как останавливаться без команды!
Я в страхе отступил назад, и когда он, добежав до меня, хотел стегнуть меня хлыстом, я отбил удар мечом, нечаянно задел острием хлыст, и его конец, как разрубленная змея, упал в пыль.
Все замерли от неожиданности и ждали, что он сделает со мной.
Прупис долго молчал – наверное, целую минуту. И все молчали.
Потом сказал:
– Дурак! За такой хлыст троих, как ты, дают.
– Простите, – сказал я. – Я не люблю, когда меня бьют.
– Втрое дурак, – сказал Прупис, – я в жизни ни одного человека хлыстом не ударил. Замахнуться я могу, изматерить – тоже. Но человека, настоящего, никогда…
– Я же не знал, – сказал я.
Все повторялось как в заколдованном сне: ведь только вчера я сломал хлыст Хенрику, который был главнее меня. И вот – снова такое же преступление!
Прупис нагнулся, поднял конец хлыста и стал приставлять его, словно надеялся, что тот прирастет. Он был искренне расстроен.
– Я починю, – сказал я.
Прупис посмотрел на меня, как будто что-то в моей интонации его удивило и заинтересовало. Он был ниже меня на голову, и ладонь левой беспалой руки была расщеплена так, что получалась клешня.
– И как же ты намерен это сделать? – спросил он.
– Если мне дадут кожу, я нарежу полосок, – сказал я, – я раньше умел плести из кожи.
Я не лгал. И хоть любимцам строго запрещено что-нибудь изготовлять и таким образом уподоблять себя спонсорам, госпожа Яйблочко сама меня научила – она обожала плести. У нас дома было много плетеных вещей, особенно она любила таким образом утилизировать вышедшие из обихода предметы – сапоги господина Яйблочко, собственную сумку, старые шапки (теперь-то я знал, что они сшиты из шкур гусениц).
– Ладно, разберемся, – сказал Прупис. – А ну, по местам! Работать, мальчики, работать.
Мы разошлись по парам, и сначала я фехтовал с Гургеном, стараясь не задеть его меч, а потом нас переставили и моим соперником стал Вова Батый. Батый в отличие от Гургена подсказывал мне некоторые приемы и не издевался над моей неловкостью и неумением. Гурген тоже не издевался, но молчал с каким-то немым осуждением.
Я несколько раз уставал так, что опускал меч, но заметил, что и другие тоже устали. Часа через два Прупис велел всем разойтись и отдыхать. Мы уселись в тень стены, потому что стало припекать. И тут я впервые увидел, как люди открыто курят. Мне об этом рассказывали в комнате отдыха любимцев, и Вик даже уверял, что сам пробовал, но одно дело слышать, а другое увидеть, как у человека изо рта валит вонючий дым, а он совершенно спокойно продолжает разговаривать и не умирает, и никто не кричит от страха и возмущения, так как человек этот нарушил самый страшный экологический запрет.
– Чего уставился? – спросил Батый, который сидел рядом со мной, вытянув ноги. – Сам-то не курил никогда?
– Нет, – сказал я, и, видно, на моем лице отразилось такое отвращение, что Батый хмыкнул и сказал:
– Ну и правильно – только здоровье свое губить.
Как будто речь шла только о здоровье! Нарушался великий принцип: самое страшное преступление – это преступление перед природой. Оно ужаснее даже преступления против спонсора. Курение относится к страшным преступлениям. А Батый делал вид, что ему это неизвестно.
Мне было трудно. Во мне накапливались сведения, наблюдения и события, немыслимые для моей старой жизни. И случилось это всего за три дня. Как будто я прожил всю жизнь, ни разу не увидев воды, а тут неожиданно мне пришлось нырнуть в воду и остаться под ее поверхностью навсегда.
Я узнал, что некоторые люди ходят в одежде, и более того – я сам уже начал ее носить. Я видел грамотных людей и людей вооруженных, я видел, как люди работают на фабриках, курят и даже обманывают спонсоров… Мир с такой скоростью рушился вокруг, словно все, что было раньше, оказалось сном. А может быть, и я сейчас проснусь на своей подстилке?
– Я и сам не курю, – сказал Батый. – Мне нужно в форме быть.
– Зачем? – спросил я.
– Живым остаться подольше, – сказал Батый. – Может, стану мастером, как Прупис, или даже хозяином, как господин Ахмет, – я жить хочу, такое у меня настроение.
Я тоже хотел жить и потому воспользовался моментом, чтобы порасспросить расположенного ко мне Батыя.
– А зачем мы тренируемся? – спросил я.
Батый лениво скосил на меня черный глаз и ответил вопросом:
– А ты как думаешь?
– Не знаю, ты сказал – рыцари, но не сказал, что они делают.
– Ты в самом деле так думаешь?
– А что бы ты на моем месте подумал?
– Откуда ты такой взялся! – в сердцах воскликнул Батый.
Гурген, сидевший неподалеку, обернулся к нам и улыбнулся. Перехватив мой взгляд, он отвел глаза и принялся не спеша перематывать изоляционную ленту на рукояти меча.
– Откуда все, – сказал я. – Из питомника.
– Ты меня не понимаешь, Тим, – сказал Батый. – Я тебя обидеть не хочу. Я тебя понять хочу. Ты хороший парень и Добрыню не испугался. Но какой-то ты странный. Некоторые ребята даже думают, что ты, может, и не человек?
– А кто же?
– Жабы много опытов делали над людьми – это точно известно. И говорят, они специальных людей вывели, чтобы они были послушные, чистые и без всяких недостатков.
– А зачем? – спросил я. – Им что, нас мало?
– А нас, отсталых, они тогда ликвидируют. Были – и не стало.
– Но зачем, зачем? – настаивал я, словно на самом деле был искусственным человеком и старался понять, зачем я нужен.