— Скучные, — с готовностью подтверждал я. — Они тут такого навидались… Зачем им два влюбленных щенка?
— Ах, щенки? — азартно возмущалась Никка, приподнимаясь. И волосы ее, распушенные и освещенные солнцем, пробивающимся через щели в своде, сияли, словно огненная грива. — А если вот так…»
Сомневаюсь, что каменные глаза увидели нечто небывалое. Но для нас небывалым и новым было тогда все.
…Зеленоватый солнечный свет выстреливал из прорех, вымывая из сумрака обломки каменных чаш-светильников, мозаику на полу, отпечаток босой ноги в засохшей глине… Я мог бы накрыть его ладонью. У потомственной рыбачки Никки ступни маленькие, как у императорской дочери Ялирэли.
В дыры свода над головой запустил ветки подранник. Длинные пальцы растения, словно капли крови, усеяли мелкие алые ягоды, опутанные канителью прозрачной паутины.
Давно я здесь не был. С прошедшей весны? Нет, скорее с прошлой осени… А воздухе растворен запах прели и потревоженного дерна, словно люди только что ушли. Вот если закрыть глаза (я закрыл), то можно представить, что к невнятному шелесту листвы примешается легкий, тщетно сдерживаемый смех. И что тонкопалые ладошки накроют сверху веки…
«…— Привет!
— Почему так долго?
— Мы же только вчера…
— Все равно долго!..»
Ветер благодушно теребил листву. Перекликались птицы. По обнажившемуся запястью щекотно полз паук.
И все.
Зло и назойливо заворочалась боль над сердцем. Может, амулет не дает покоя, а может… Не глядя, я потянул руку вверх и содрал с подранника горсть ягод. Прожевал, морщась от горечи и чувствуя, как немеет язык. Через минуту боль растаяла, сменившись ватным оцепенением.
Как болеутоляющее плоды подранника, безусловно, годны, но вызывают паралич на несколько минут, а если слегка переборщить с дозой, так останешься окаменевшим навсегда. Да и от душевных ран ягоды не помогают.
* * *
…Стоило покинуть защиту каменного свода, как солнце, едва разбавленное зеленью крон, брызнуло в глаза, заставив снова жмуриться. Уже прошло пятьлет, как мы встретились с Никкой и больше года, как расстались…Она уехала куда-то на север.
«Понимаешь, я не могу здесь больше…» — Что-то недоговоренное стояло в блестящих Никкиных глазах, как ледок на воде, не давая нырнуть в глубину души.
«Понимаю», — обронил тогда я как можно безучастнее, и во взгляде ее лед застыл, утрачивая хрупкую прозрачность.
«Если что-то пойдет не так, я вернусь весной домой, — в сторону сказала она. — В крайнем случае к исходу лета…»
— Что ж, — произнес я вслух, озадачиваясь новой интонацией в собственном голосе. — Ни весной, ни на исходе лета. Удачи тебе там, Никка.
Царапнуло странное чувство. Зависть к чужой свободе? Прикосновение к несбывшемуся? А все-таки она могла бы послать хотя бы весточку, что жива и невредима. Или она посылала, а я не… Я встрепенулся, хлопнув себя по лбу. Ну, конечно! Даже если Никка и возвращалась на остров, то не обязательно в развалины. Мне бы стоило спуститься к берегу. Туда, где она обычно причаливала на старой отцовской лодке!
…Так. Все-таки этот остров безобразно мал, — размышлял я через несколько минут, с отвращением наблюдая за уже знакомой парочкой, что-то увлеченно копающей на склоне. Обойти их было невозможно — справа и слева разросся угрожающе пышный терновник.
— …да нету здесь ничего! — недовольно ворчал долговязый, долбя почву попеременно гарпуном и лопаткой. — Зря мы сюда… Полдня потеряли, ничего не накопали.
— Ну как же! Шлем нашли, — второй пришелец продемонстрировал нечто смахивающее на мятый жестяной таз.
На человеческую голову вряд ли напялишь. Латы боевой черепахи?
— Толку с него — дырявый весь, — долговязый тоже не оценил находку. — Да и не стоит его брать. Все равно что мертвеца за собой тащить. Сказано же — или золото, или ничего. Проклято тут все.
— Так уж и ничего… На шлеме каменья хорошие. Может, Бун скостит часть долга, — мелкий старательно ковырял ножом краешек «таза».
— Ну да. За гнилую сеть с потопленного баркаса… Да нам таких каменьев знаешь сколько надо?
— А Збор говорил, что сам видел у Булдыги золотые монеты. И что тот хвастал, что дочка его, знает, где еще взять.
— Ну, мало ли чего он наплетет. Збор тоже, как Булдыга, глаза не продирает.
— Так ведь было у них золото! — меньший даже руками всплеснул, сыпанув земляное крошево с лезвия лопаты. — Не зря ж воры в Булдыгин дом залезли! Люди говорили, целый кошель забрали, полный до краев. Хотя, врут поди, — все же прибавил он с сожалением.
Отступив было назад, я остановился. В распахнутом зеве рюкзака, обмякшего чуть в стороне от занятых раскопками пришельцев, торчала оплетенная кожей фляга из рыбьего пузыря. Я машинально облизнул пересохшие губы.
— Сам-то Булдыга отродясь никуда из поселка не ходил, значит, верно говорил — дочка носила их с Поганого острова.
— Да кто ж спорит, на то и Никка. Она ж отчаянная. Да к тому же… — парень растянул рот в кривоватой улыбке. — Всем известно, как она золото здесь добывала! Нам такой цены чудовищу вовек не заплатить.
Хм-м… Между прочим засевшее в кустах общечеловеческое пугало вполне созрело для того, чтобы сдать оптом все сокровища острова за флягу несвежей воды.
— А правда, что она душу Ему продала? — спросил мелкий, даже не подозревая об открывающихся перспективах.
— Может, и душу… — нехотя буркнул собеседник. — А, может, еще чего. Но, уж будь уверен, Он теперь ее накрепко держит. До конца дней держать будет.
— А чего ж Он тогда позволил ей сбежать?
— Так, говорят, Он вроде как наигрался. А деваться ей теперь некуда.
Я встрепенулся, перестав сверлить взглядом флягу, в смутной надежде на самопроизвольную телепортацию сосуда поближе к моим зарослям. Что это они такое болтают?
— Так это… — между тем недоумевающее пробормотал меньшой. — С таким приданным, как у нее, хорошо бы жила. Замуж бы за кого вышла.
— Вот дурень! От нее ж шарахались, как от прокаженной. Кто ее возьмет, порченую? После… Вот ты сам бы взял?
— Красивая, — с мечтательной боязливостью отозвался младший. — Если скажет, где золото брала — взял бы. Не женой, но…
— А она тебе вместо золота ублюдка-кодуненка родит, — заржал старший, а потом вдруг разинул рот, пораженно вытаращившись мимо своего товарища.
На меня.
Я и сам не заметил, как оказался почти рядом с ними. Осознал, что стою возле отставленного поодаль рюкзака с той самой вожделенной флягой, но смотрю не на нее, а на ухмыляющийся рот мерзавца.
И при виде меня ухмылка с физиономии наглеца сползает, хотя и, на мой вкус, недостаточно быстро.
— Ты… ты кто? Здесь не…
Слишком неожиданно, верно? И слишком невероятно и при этом чересчур обыденно. И потому даже не ужасает поначалу. А напрасно! Второй еще только оборачивается с недоумением, но он ничего не успеет увидеть. Я позабочусь.
Солнце снова бьет наотмашь. Ослепительная вспышка распускается перед глазами.
…И мир переворачивается.
Выцветает, мрачнеет, обращаясь негативом самого себя. Небо опалесцирует. Океан стеклянисто колышется, исходя безмерной мощью. Белесые деревья светятся, подрагивая маревом почти прозрачных листьев. Запахи и звуки здесь размытые, разложенные на составные части и почти неузнаваемые. Словно пытаешься угадать знакомую мелодию, слыша ее задом наперед. Воздух мят, как хрустящая пленка. Дымчатая почва начинена очеркамилюдей и нелюдей в истлевших доспехах…
Но я смотрю не на тех, кто покоится в земле, а на стоящих напротив.
Старший вскочил, угрожающе подняв гарпун. Хорошая реакция.
— Стоп!
Он покорно замирает. Смутная, будто выведенная алмазом на грязном стекле, фигура окутывается облаком бурых искр. Страх иглами рассеивается вокруг, и второй пришелец вздрагивает.
— Спокойно, — я не могу допустить, чтобы меньшой заразился паникой. Не хочется потом копаться в лохмотьях чужих чувств, как в ветоши.
Мелкий застывает, полуобернувшись.
Люди… Сгустки, клубки и узлы пульсирующих линий и пятен, тускло тлеющих в сумрачном мире оборотнойстороны. Скопище коротких мыслей, примитивных инстинктов, блеклых, быстро гаснущих стремлений.Достаточно протянуть за пока еще трепыхающиеся кончики узора, чтобы два чужака никогда не вспомнили нашу встречу. Им спокойнее, и мне меньше хлопот…
Я поднял руку и тут же зашипел от боли. На шею и каждое запястье словно повесили по раскаленному мельничному жернову. Амулет и браслеты багрово засветились, ощетинившись лохматыми протуберанцами. Металлические кольца оттягивали руки, стараясь свести запястья друг с другом, и пламенные языки переплелись между собой, прочно как цепи.
Накатила волна холодного бешенства. Так просто сдаться? Не в этот раз… Цедя через зубы проклятия вперемешку с болезненным стенанием, я все-таки разогнулся, вошел в облако чужого страха, с усилием вытянул руки, схватив паутинистое, беззвучно лопающиеся волоконце, и смял его в кулаке.
Но тут… Парень, которого я вроде бы обездвижил, вдруг ринулся на меня с глухим, утробным ревом. Занес гарпун. Едва соображая от боли, я все же успел увернуться, шлепнувшись навзничь
— Стоять! — заорал я от неожиданности вслух.
«Волоконца» завибрировали, живо меняя узор. Нельзя противостоять приказу Оборотня. Марионетка не в силах пойти против воли кукловода!
Теперь уже я открыл в удивлении рот.
Нападавший покачнулся, ощеряясь. И словно расслоился. Одна часть замедлилась, но другая строптиво задергалась, силясь продолжить перфорацию Оборотня рыбацким гарпуном.
Проклятье! Да им управляет кто-то еще! Всего лишь мгновение было в моем распоряжение, чтобы задыхаясь от боли, вцепиться в податливое плетение доступных нитейи изо всех сил дернуть… По ощущениям было похоже, что в тряпичной кукле зашит стальной каркас. Чужая воля оказалась тверда и холодна, как железо. Наяву парень забился в конвульсиях. Если сознание и можно разделить незаметно, то тело на части делит только меч палача. Отнюдь не безболезненно.
От неистовой ярости амулета я едва мог дышать. Каждый глоток воздуха нес привкус крови и сопровождался огненной вспышкой в глазах. Но все же я попытался закогтить «стальной каркас» в невезучем парне.
Напрасно… Он растекся, будто ртуть — опасный, но уже не схватишь. И испарился. Чужая воля покинула «куклу». Уцелевшие нити подрагивали, бесцельно пульсируя в плоти реальности. По хорошему, их следовало свести и связать, выплетая новый узор. По плохому — выдрать с корнем.
Да повались ты… Я баюкал взбешенный амулет, уговаривая разрешить мне вдохнуть полной грудью.Несостоявшийся благодетель человечества, валялся на земле, суча ногами и запрокинув голову. Под челюстью, на шее расплывались черными кляксами мелкие точки-укусы. Вампир покусал? Или давешняя летучая мышь?
Я нехотя переключился на второго пришельца, сгорбившегося поодаль, так и не успевшего понять, что происходит. С этим проще… В плетении чужой сущности остались каверны там, где я коснулся их. Мелкие, легко загладятся, как след на воде.
А затем, не в силах больше выдерживать чудовищную боль, я опрокинулся назад, падая в свет и тепло обычного дня. И все-таки потерял сознание.
…Солнце старательно, с тщанием опрокидывало на меня щедрые ушаты сухого зноя; казалось, что еще немного — и я запекусь заживо.