— Нетрудно догадаться. Тот самый толстяк и стрелял?
— Я же сказал, Колин, — всё гораздо сложнее… Там действительно был этот… полный человек. Он очень искусно маневрировал по перрону. Ни одна из камер не зафиксировала его лицо с достаточной степенью чёткости. И дело не только в качестве изображения. Ребята сказали, что он всё время под плохим углом находился, или же голову опускал, или шагал слишком быстро. Хуже другое: он не просто в воздух стрелял, как мы и подозревали. Он выстрелил в женщину. Судя по видеозаписи, по крайней мере два раза.
— Как выглядела женщина? — я тут же пожалел об этом вопросе. К счастью, Маршан был увлечён собственным драматическим пересказом и не обратил внимания на нелогичную неуместность моего интереса.
— Со скидкой на качество записи, не то, чтобы привлекательно… Шесть из десяти — максимум… — как и положено французу, Маршан понял мой вопрос однобоко. — Но её хотя бы можно было разглядеть! Высокая блондинка, скорее крашеная. Волосы длинные, с перманентом. Длинная шея. Большой нос. На вид — лет тридцать пять-сорок. Вы её на перроне не видели?
За эти полдня я устал удивляться и поражаться. Раз никто, кроме меня и истеричного проводника Такера, не видел Ди, то почему Южени номер два должна была появиться на видео в соответствии со своей внешностью? Будем благодарны объективам, что она вообще присутствует в кадре. Возможно, что видеокамеры тоже сошли с ума. И пусть. Лучше они, чем я.
— Нет, не видел, — сказал я сущую правду. — И что было дальше?
— Наш коллега из Лилля утверждает, что она была одета в форму Евростара. Что не имеет никакого смысла. Почему проводница Евростара вдруг покидает поезд и не торопится на него вернуться, когда состав трогается? Более того, согласно моему коллеге, она зачем-то бросилась ему на шею.
— Простите?
— Обнимать его стала. Вашего толстяка. Не чужой он ей был, судя по всему. Мой коллега из Лилля сказал, что она чуть ли не плакала у него на груди… Вот тогда он достаёт пистолет и стреляет в проводницу. Как вам это в качестве драмы? Затем аккуратно кладёт её на перрон, прячет оружие и удаляется. Причём ещё кому-то в поезде машет ручкой. Проходит некоторое время — перрон пуст, женщина лежит без движения. Потом дежурный по станции идёт мимо. Чуть не наступил на убитую женщину. И даже взглядом её не удостоил. Мой коллега его долго тряс, но дежурный клянётся, что на перроне посторонних тел не наблюдалось.
— То есть как?
— То есть вот так. Я тоже не могу поверить. Но мой парень сказал, что обходчики и прочий персонал, который был вокруг да около перрона, подтверждают его слова. Не было там никакой женщины. И толстяка с пистолетом не было.
— А пятно крови? Его-то увидели! Вам не кажется, что там, в Лилле, у всех какая-то массовая проблема со зрением? А вдруг раненая женщина там до сих пор лежит? И все вокруг неё ходят, как будто так и надо. Что вы качаете головой, Николя? Я, между прочим, серьёзно. Вы знаете, например, что человеческий мозг способен избирательно видеть… точнее обрабатывать информацию, поступающую через… через, по-моему, зрительный нерв. То есть, может увидеть и передать, куда следует. А может и не обработать… И человек, как бы, не будет замечать некоторые вещи… — в заключительной тираде господина Ди было ещё что-то про соседей из подвала, но я решил не рисковать с дальнейшим цитатами.
Маршан развернулся на все 180 градусов и одарил меня совсем тяжёлым взглядом.
— Юмор в данной ситуации просто неуместен, Колин. Лучше послушайте, что он мне дальше рассказал. Эта женщина продолжает лежать на перроне, а вокруг неё время от времени ходят станционные служащие. Полная идиллия. Камеры регистрируют эту ситуацию с разных точек и расстояний. Проводница не подаёт признаков жизни. Спустя примерно пять минут на перроне появляются три женщины, слаженно подхватывают тело — за руки, за ноги — и уносят.
— Куда?
— Вот именно: куда… Согласно моему коллеге, который просмотрел видео с камер в здании вокзала, — через всю станцию и на выход. Там они кладут тело в мини-грузовичок и отбывают в неизвестном направлении.
— Номер машины?
— Удачно заляпан грязью. Это сейчас, в сухой сентябрь.
— Но ведь на самой станции полно народу!!!
— Полно или нет — эффект тот же самый. Публика попросту проигнорировала факт выноса окровавленного тела. Всего два-три человека из всей толпы обратили на это внимание. Очень контрастно, говорят, получилось на видео. Якобы они стояли и глазели на это в полном шоке пока основная масса народа продолжала спешить по своим делам. Вообразите, всего два или три человека! В такой-то толпе! Что это? Всеобщая чёрствость? Сомневаюсь… А вы говорите «массовая проблема со зрением». Это просто мать всех зрительных проблем. Но… Несколько человек всё-таки видели эту процессию. Значит, откуда-то берутся люди, у которых мозг всё как надо обрабатывает, как вы изволили выразиться.
— Значит, откуда-то берутся… — эхом откликнулся я.
«Откуда вы берётесь?» — это был вопрос, обращённый к Джону Такеру. В равной мере, этот вопрос относился и ко мне. Как выяснялось, он также относился к статистически ограниченной выборке индивидуумов на отдельно взятом центральном вокзале крупного европейского города.
— А эти три дамы тоже были проводницы Евростара?
Маршан глянул в зеркальце заднего обзора, чтобы проверить выражение моего лица.
— Вы надо мной издеваетесь, да? Нет, вижу, что не издеваетесь. Окей, тогда. Эти дамы не были проводницами, это точно. Коллега сказал, что они были по-спортивному одеты. Уж не знаю, что он имел в виду. Тренировочные костюмы или неприлично короткие теннисные юбочки… На такие детали ни у него, ни у меня не было времени.
— И что же дальше?
— Дальше? А ничего дальше. Как я и сказал. Дамы сели в транспорт и уехали… — Маршан развёл руками.
— Может быть, они повезли пострадавшую… раненую… в больницу?
— Ребята в Лилле уже передали в центральное подразделение, чтобы те обзванивали все больницы. По идее, и этого не нужно: полиция должна быть в любом случае уведомлена о поступлении пациентов с огнестрельными ранениями. Правила такие.
Почему-то я сомневался в том, что три дамы-невидимки доставят свою не более обозримую подопечную в больницу.
— Проблема ещё в том, Колин, что вы — их единственный свидетель на данный момент. Я имею в виду лилльскую жандармерию. Пока они повесят объвление на вокзале — «все, кто видел произошедшее 20 сентября в 16.00, позвоните по такому-то телефону». В завтрашний выпуск газет, конечно, попадёт. Но… пока народ откликнется, пока возьмут показания… А преступления, как такового, всё равно нет… Толстый этот пассажир, например. Как они его привяжут к видео, если по их словам он очень ловко прятал лицо от камер. Если пострадавшую не найдут в живом или мёртвом виде, то всё, что у ребят есть — это подозрения. Неизвестно кого — неизвестно в чём. Гильзы и кровь — к кому мы их будем пристёгивать?
Совесть забурлила где-то в районе живота (а может это Евростаровский обед бунтовал в моей пищеварительной системе), но я решил упорствовать в своём героическом молчании. Меня даже немного началот мутить.
— Так что, будем надеяться, Лилльская полиция задержит преступника в ближайшее время.
— Будем, — скорбно солгал я.
— Тем временем, вернёмся к нашим мелочам. Я предупредил Калебо, что мы появимся у него примерно в шесть. Его охраняют. Кстати, со мной снова связывались серьёзные люди. Они возлагают большие надежды на вашу встречу с Калебо. И ваше сотрудничество с нами.
— Николя, а вы можете мне теперь, раз уж я здесь, наконец объяснить, о каких таких очень важных людях вы постоянно столь загадочно говорите.
Маршан снова повернулся ко мне, сделал лицо квадратным и шёпотом персонажа из малобюджетного фильма ужасов изрёк:
— Национальная безопасность!
Будучи воспитанном в стране, где шпионаж был уделом аристократических бон-виванов и плейбоев, экипированных новейшей разведывательно-кухонной техникой, я не имел никакого пиетета к секретным службам.
— Всего-то. Я уж думал орден Сиона, не меньше.
— Знаете что, Колин, — возмутился Маршан, — Это у вас там, через пролив, все знают, где находится здание МИ-5, всем известно в каком пабе пьют пиво секретные агенты, а женщины почему-то руководят разведкой. У нас эти службы всё ещё окружены ареолом таинственности. Заслуженно!
— Это сближает… И каков интерес этих служб к Калебо?
— Колин, я вам уже говорил, что Калебо не просто профессор заумных наук. Он награждён орденами за помощь соответствующим государственным учреждениям в расшифровке определённой информации. И не только французским государственным учреждениям, кстати. Так что, мсье Калебо много знает и высоко ценится в тех самых кругах. А в нашем деле не стоит забывать, что Министры Внутренних Дел — назначаются и снимаются, Президенты избираются и уходят в отставку. Во Франции, обычно, — со скандалом. А те самые круги — они остаются.
Я не знал, как реагировать на эту тираду. Будучи британцем, а значит человеком, который по определению не уважает власть предержащих и считает, что государство хоть и начинается за порогом его дома, но зиждется прежде всего на его собственной ответственности перед человечеством, я мог только сардонически хмыкнуть в ответ.
В этот момент раздалась пленительная мелодия из «Ромео и Джульетты» Пресгурвика — суперхитового мюзикла двухлетней давности. Пожалуй надо и мне какую-нибудь приятную мелодию установить на мобильном, а то трещит безобразнейшим образом. Маршан углубился в служебный разговор по телефону — кто-то из его подчинённых должен был давать показания в суде и Маршан принялся занудно его инструктировать. Я с облегчением уткнулся в окно.
Мы ехали в Латинский Квартал, где проживал Калебо. Знал, где проживать. И не только потому, что жил он рядом с местом своей работы — Сорбонной. И не потому, что за углом протекал бульвар Сен-Жермен, что пешком можно было догуляться до Сите и Лувра, а воздухом дышать — в Люксембургском Саду. Просто Латинский Квартал был местом, где я провёл три счастливых, бесшабашных месяца моей студенческой жизни. Мои единственные бесшабашные месяцы. Месяцы полного одиночества. В Лондоне я жил у деда, который после гибели родителей, превратился в тень того человека, которого я знал и любил. Даже после смерти бабушки, он так не сломался.
В Париже — я был предоставлен самому себе. Я отряхивал с себя всё: бессонные ночи, слёзы до судорог в животе, холодную пустоту в груди, боязнь встретиться глазами с дедом, разделение всего своего существования на время «до» и безвременье «после». Латинский Квартал, Сите, Тюильри, Вандомская Площадь, Базилика Сен-Дени — весь Париж стал местом рубцевания ран и сбрасывания старой кожи.
Не запруженный туристами, но испещрённый книжными развалами и дешёвыми ресторанчиками, пахнущий кофе и свежевыпеченным хлебом по утрам, Латинский Квартал всё ещё оставался тогда, в конце восьмидесятых, местом обитания преподавателей и студентов Сорбонны. Тогда количество нулей в ценах на квартиры или стоимости ренты в этих местах ещё не напоминало о тщетности бытия.
Я проучился в Сорбонне три месяца. Лондонский Университет и Сорбонна иногда обменивались студентами, изучавшими похожие темы. Я писал дипломную работу по средневековым ересям и был разменян на французского студента, который писал что-то очень фундаментальное по поводу столь же средневекового французского языка и его местным модификациям при франкофонном английском дворе.