Дикого селезня, плавающего за поворотом реки, где течение замедлялось, я в первый раз заметила давно, еще до рождения ребенка. Иногда вместе с ним были другие утки, но обычно он плавал один. Если Выродок не смотрел в мою сторону, я бросала работу и любовалась птицей. Первые несколько раз, когда я спускалась к реке, чтобы постирать или просто посидеть на берегу, селезень улетал, как только видел меня.
Однажды, когда моему ребенку исполнилась уже неделя, я присела на камень, чтобы прополоскать какие-то пеленки и насладиться ощущением холодной воды на руках, а селезень двигался к противоположному берегу, энергично работая лапками, клюя воду и вылавливая каких-то жучков, Выродок подошел ко мне и протянул кусок хлеба. Этот жест удивил меня, но я очень обрадовалась тому, что мне разрешили покормить птицу.
Следующие несколько дней я приманивала селезня хлебом все ближе и ближе. Он был напоминанием о жизни вне моего крайне ограниченного существования. Вскоре он уже ел из моих рук. Я каждый день с нетерпением ждала момента, когда смогу спуститься к реке и увидеть его, но была очень осторожна, чтобы не показать своего интереса Выродку. Напускное равнодушие стало моей второй натурой. Путем горьких разочарований я выяснила: показать Выродку, что мне что-то нравится, — кратчайший путь к тому, чтобы все это закончилось.
Он никогда не выпускал нас из виду, не отпускал куда-то далеко, где не смог бы нас догнать, но у реки частенько оставлял нас одних. Иногда мне даже удавалось настолько абстрагироваться от его присутствия, что я была в состоянии убедить себя, что просто расслабляюсь у реки обычным летним днем, улыбаясь тому, как моя дочка все больше знакомится с этим миром. До ее рождения я задумывалась, сможет ли она почувствовать зло вокруг себя, но она была самым счастливым ребенком, рядом с которым мне доводилось находиться. Мои глаза уже прекратили обследовать нашу поляну в поисках путей бегства. С ней на руках я не смогу двигаться быстро, и я знала, что мои страхи по поводу того, что он может сделать с нами, если поймает, были, возможно, детским лепетом по сравнению с реальностью.
Когда моей дочери было две недели, Выродок спустился к реке и присел рядом со мной. Селезень, заметив его, шарахнулся от моей руки и отплыл на середину плеса. Он пытался приманить его хлебом, но селезень игнорировал его, и лицо Выродка начала заливать краска. Я затаила дыхание, я молилась, чтобы селезень взял хлеб, но он отказывался. В конце концов Выродок бросил хлеб на землю и пошел в хижину, приговаривая, что должен добыть что-то на обед. И селезень для этого подойдет как нельзя лучше.
Потом я услышала оглушительный звук выстрела, и прекрасная голова птицы разлетелась прямо передо мной. Взмывшие вверх перья падали на меня, на ребенка, на воду реки. Сквозь звон в ушах я услышала вопль и поняла, что кричу я сама. Выродок стоял на крыльце с ружьем в руке. Зажав ладонями рот, чтобы сдержать крик, я уставилась на него.
— Принеси его в дом.
Я едва смогла выговорить:
— Зачем вы…
Но слова мои повисли в воздухе. На крыльце его уже не было.
Под плач своего ребенка, выражавшего и мои собственные чувства, я зашла в реку, чтобы подобрать то, что осталось от бедного селезня. Головы у него практически не было, а несчастное окровавленное тельце плыло вниз по течению вверх лапками.
Позже в этот же день я училась ощипывать утку. Я никогда не забуду этот запах. Слезы заливали мои глаза, несмотря на то что он много раз повторил, чтобы я перестала плакать, — видит Бог, я старалась, но рыдания все равно не прекращались. С каждым пером, выдернутым из тела утки, мое чувство вины все нарастало. Если бы я ее не приручила, она была бы сейчас жива.
Когда наступило время обеда, я не могла пошевелиться. Выродок сидел напротив меня, а между нами на столе стояло большое блюдо с моей уткой. Я приказывала себе расслабиться, но, глядя, как он разрезает ножом мой символ свободы, я ненавидела его как никогда ранее. Рука была не в состоянии поднести вилку ко рту. Очень скоро он это заметил.
— Ешь свой обед, Энни.
Я не шевельнулась, только слезы снова побежали по моим щекам. То, что я стала причиной гибели селезня, было ужасно само по себе, но есть его я просто не могла. Выродок взял с блюда большой кусок утки, открыл мне рот и сунул туда мясо. Я закашлялась и стала задыхаться, а он заорал:
— Жуй!
Второй рукой он придерживал меня за затылок, так что я не могла увернуться, и, набив мне полный рот, зажал мне губы ладонью. Я съела мою утку. Я должна была это сделать.
После этого Выродок вернулся к своей еде. Я была загипнотизирована металлическим звоном его вилки и ножа, когда он аккуратно разрезал утку у себя на тарелке на маленькие кусочки. Зная, что я внимательно слежу за ним, он медленно поднес вилку ко рту и осторожно взял кусок мяса зубами. Рот его закрылся, он прижмурился и издал стон удовольствия. Начав лениво жевать, он поднял веки и посмотрел на меня. Наконец проглотил.
Потом он улыбнулся.
Этой ночью был первый раз, когда я не могла смотреть на свою дочь, когда та сосала мою грудь. Она пила уточку, мою прекрасную уточку, и я думала о том, чувствует ли она сейчас вкус моей боли.
Прошлой ночью, док, мне было очень трудно не залезть в свой шкаф. В моей комнате было очень темно, просто кромешная темень, и мне все время казалось, что ко мне кто-то подкрадывается; но, когда я включала фонарь, который держала рядом с кроватью, никого не было. Я пыталась спать при свече, но ее пламя отбрасывало на стены пляшущие тени. Тогда я включила весь свет, но теперь вовсе не могла заснуть. От этого только еще лучше стали слышны все шорохи в моем доме, а это старый дом, так что шорохов в нем хватает. Таким образом, док, хорошая новость заключается в том, что прошлой ночью я не спала в шкафу; плохая — что у нас действительно показывают всякие дерьмовые ночные телешоу.
Это дало мне время, чтобы подумать о страхах и о всех тех вещах, которые вы мне рассказывали о различных способах проявления посттравматического стресса, но я до сих пор не могу точно объяснить, почему чувствую себя в большей безопасности, когда сплю в шкафу. Могу только сказать, что с кроватью у меня связывается ощущение уязвимости. Здесь ко мне можно подобраться по-разному, как угодно — со стороны ног, справа, слева, даже сверху… Слишком много свободного пространства вокруг, которое давит на меня.
Чем больше я рассказываю о всяких вызывающих боль вещах, тем сильнее мне хочется спать в шкафу, и я даже нуждаюсь в этом. Вы спрашивали, что я пытаюсь утаить от себя самой, и, возможно, пришло время обратиться к старейшине всех моих давнишних побочных явлений — этому параноидальному зуду, который никуда не уходит, сколько бы я ни чесалась.
Я просто не могу отделаться от переполняющего меня чувства, что мне по-прежнему угрожает опасность. И я знаю, что это у меня крыша едет, потому что копы очень скрупулезно держали меня в курсе хода расследования, особенно один из них, Гари, — бедный мужик уже, вероятно, пожалел, что дал мне номер своего сотового, — и они точно сообщили бы, если бы мне что-то угрожало. Они ведь просто обязаны это делать. Это же их работа — защищать людей и все такое. Так какого же черта?
И пожалуйста, не нужно грузить мне всю эту ересь типа «это просто посттравматический стрессовый сидром, совершенно естественный после всего, что вы пережили». Слушайте, я понимаю, что приехала домой со своими проблемами, страхами и всем этим дерьмом. Как я уже сказала, я думала над тем, что вы мне говорили, — и даже провела свое расследование в Интернете. Черт, я надеялась, что дело только в этом, но все оказалось иначе. Это кажется слишком реальным.
И тут уже ваш выход, док. Вы должны помочь мне избавиться от навязчивой идеи, что мне по-прежнему грозит опасность. Что кто-то или что-то старается добраться до меня. Не волнуйтесь, я не ожидаю от вас мгновенного рецепта, какими бодро кормят своих клиентов психиатры. Возможно, ответ сложится у вас через пару недель, когда вы вернетесь из отпуска, — было бы здорово, конечно, если бы все это решалось так просто.
Спасибо, что порекомендовали мне другого психиатра, но я уж лучше дождусь вас. По каким-то непонятным причинам я испытываю к вам доверие.
Сеанс тринадцатый
— Рада снова видеть вас, док. По крайней мере, хоть один из нас как-то расслабился. Я подбросила вам тяжелую работу и нисколько не сомневаюсь, что вам просто необходим был перерыв от всей этой мрачной путаницы. Вы умеете держать себя в руках, но я знаю, что все это не прошло мимо вас. Еще с нашего первого сеанса я заметила, что, когда я рассказываю о какой-то напряженной ситуации, вы отрываете уголок листа из своей записной книжки и скатываете его в шарик. Чем быстрее вы работаете пальцами, тем сильнее задевает вас вся эта грязь. Мы все выдаем себя тем или иным образом.
Как я уже говорила, я очень рада, что вы хорошо отдохнули, но гораздо больше меня радует то, что вы уже вернулись. На прошлой неделе мне вас очень не хватало. И вовсе не из-за того бреда, о котором я говорила вам в прошлый раз, вроде «мне до сих пор кажется, что ко мне кто-то подкрадывается», хотя тень этого ощущения по-прежнему витает где-то неподалеку, — случилось еще кое-что. Я встретила своего бывшего, когда он вместе с какой-то девушкой выбирал яблоки в гастрономе… Боже, то, как он улыбался ей, просто убило меня. И еще то, как она, одетая в облегающую белую водолазку и модные джинсы, откидывала назад голову и смеялась тому, что он ей говорил…
Прежде чем они успели заметить меня и до того, как мне пришлось бы увидеть, как его прекрасная веселая улыбка становится сочувствующей, я нырнула за угол. Бросив корзинку с покупками посреди магазина, я выскочила на улицу и прыгнула в свою машину. Сердце мое стучало чаще, чем у наркомана. Стараясь, чтобы шины не визжали при резком старте, но горя желанием поскорее убраться подальше, я объехала универсам с другой стороны, припарковалась вдали от других машин и, уронив голову на руль, дала волю слезам.
Ее не должно было быть здесь. Он был мой. Это я должна была сейчас покупать с ним яблоки. В конце концов я отправилась домой, не переставая плакать и так больше и не заехав за продуктами. Закончилось это тем, что вечером я давилась старым сыром с черствыми крекерами, представляла себе, как они уютно валяются в постели воскресным утром или как он целует ее, зарывшись руками в ее прекрасные волосы. Черт побери, фантазия моя начала истощаться только тогда, когда они уже были мною обручены и придумывали имена своим будущим детям.
В те секунды он выглядел таким возмутительно счастливым, а я хотела быть единственной женщиной, которая могла заставить его так улыбаться. От одних разговоров об этом у меня внутри все переворачивается. Я понимаю, что, по идее, должна желать ему добра, чтобы у него все было хорошо и все такое, но, послушайте, почему это должен был быть кто-то такой, как она? Мисс Идеальная Блондинка, такая чистая в своей белоснежной водолазке, что я чувствовала себя грязной от одного только взгляда на нее. Раньше я тоже одевалась, как она, и раньше я хотела одеваться, как она.
Я думала, знает ли эта женщина, эта незнакомка обо мне. Она, наверное, к тому же хороший человек — не могу себе представить, чтобы он встречался с кем-то нехорошим. Может быть, она даже жалеет меня. Господи, надеюсь, это не так. Достаточно того, что я замечательно делаю это сама.