Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.
– Как ты думаешь,– спросила Вика,– в следующей жизни у меня будут такие же волосы или другие?
Вика получилась у нас светленькой.
– В следующей жизни ты вообще можешь оказаться лягушкой, если будешь вести себя кое-как!
– Ну, а если я буду снова человеком,– поморщилась она от моей дешевой дидактики.– Какие у меня будут волосы?
– Любые. Никто не знает. Может, ты вообще родишься курчавой негритянкой… или индианкой…
– Но если я буду негритянкой, то это буду уже не я?!
– Конечно!
– Тогда это просто глупо!
– Что именно?
– Хорошо себя вести, прилежно учиться, помогать маме… А волосы твои достанутся какой-нибудь негритянке!
Поздно вечером позвонил Пековский, чего давно уже не случалось. Трубку, естественно, сняла Вера Геннадиевна, нетерпеливо ожидавшая звонка своей подружки-сплетницы. Но и с Пековским у нее нашлись общие темы. Ворковали они долго, и по тому, как моя благоверная охала, вздыхала и похохатывала, я догадался, что Пеке от меня что-то нужно. Наконец к нагревшемуся аппарату был допущен и я. Пековский с заливистым смехом вспомнил сегодняшнее собрание, передразнивая возмущенные бормотания нашего полуживого директора, а потом заверил, что искренне рад за меня и даже готов помочь с оформлением документов.
– Сам ты не успеешь,– предупредил он.– Неси шесть фотографий для загранпаспорта. Не перепутай – для загранпаспорта, в овале. Заполняй анкеты. Остальное я беру на себя. Жаль, если никто не поедет – все-таки Париж!
– Спасибо! – ответил я таким тоном, дабы он понял: мне за тридцать, и я давно усвоил, что просто так на этой земле ничего не делается.
– Ерунда! – засмеялся он.– Мы же давние друзья. ..
– Давнишние… – на всякий случай уточнил я.
– Ну, если ты такой щепетильный,– посерьезнел Пека.– Я тебя тоже кое о чем попрошу…
– О чем?
– Узнаешь… Потом…
В последний раз он просил меня лет семь назад: речь шла о симпатичной и веселой практиканточке, чрезвычайно ему понравившейся. Я, конечно, не стал мешать, но у него все равно ничего не вышло, потому что девушку страшно смешила манера Пековского заглядывать в попутные зеркала и проверять незыблемость своего зачеса…
IV.
Пековский сдержал слово: документы были оформлены на удивление быстро и легко. Пара собеседований, пяток справок, трижды переписанная анкета, маленькая неразбериха с фотографиями – все это, как вы понимаете, просто пустяки. Кроме того, он настоял на том, чтобы профком, к радости скаредной супруги моей Веры Геннадиевны, оплатил мне не пятьдесят, как обычно, а сто процентов стоимости путевки, нажимая на то, что в поездку меня выдвинул коллектив – а значит, ее можно считать одноразовым общественным поручением. «Какой благородный мужчина!» – взволнованно шептали собравшиеся перекурить алгоритмовские дамы, когда Пековский, обдав их волной настоящего «Живанщи», деловито проходил по коридору. «Что же он за все это у меня попросит?» – гадал я.
Организационно-инструктивное собрание нашей спецтургруппы происходило в белокаменном городском доме политпросвета, в просторной комнате для семинарских занятий, где все стены увешаны картинками из жизни Ленина, который, как известно, лучшие свои годы провел в дальних странах. За полированным преподавательским столом капитально возвышался руководитель нашей спецтургруппы товарищ Буров – человек с малоинформативным лицом и райсоветовским флажком в петличке, сразу дающим понять, какое положение занимает его обладатель в обществе,– так же, как размер палочки, продетой сквозь ноздрю, определяет иерархию папуаса в племени чу-му-мри. Товарищ Буров, очевидно, лишь недавно научился говорить без бумажки и потому изъяснялся медленно, но весомо. Он так и отрекомендовался: «Руководитель специализированной туристической группы товарищ Буров». И хотя я с детства люблю давать людям разные забавные прозвища, в данном случае пришлось, открыв блокнот, записать кратко и уважительно:
1. Товарищ Буров – рукспецтургруппы.
А возле нашего могущественного начальника, изнывая от подобострастия, вился довольно-таки молодой человек, одетый с той манекенской тщательностью и дотошностью, которая лично у меня всегда вызывает смутное предубеждение. Похожие ребята на разных там встречах в верхах, протокольно улыбаясь, услужливо преподносят шефу «паркер» или нежно прикладывают пресс-папье к исторической подписи. Но у заместителя руководителя спецтургруппы Сергея Альбертовича – а это был именно он – улыбка напоминала внезапный заячий испуг, что, видимо, резко сказалось на его карьере: какой-то референт в каком-то обществе дружбы с какими-то там странами,– представил его нам товарищ Буров.
Я немного подумал и записал в блокноте:
2. Друг Народов, замрукспецтургруппы.
Я огляделся: в комнате, кроме меня и руководства, сидело еще пять человек – четверо мужчин и одна женщина. В проходе, между столами, виднелась ее наполненная хозяйственная сумка, и женщина явно нервничала, так как инструктивное собрание все никак не начиналось, а ей, очевидно, нужно было поспеть в детский сад и забрать ребенка еще до того, как молоденькие воспитательницы, торопящиеся домой или на свидание, начнут с ненавистью поглядывать на единственного оставшегося в группе подкидыша. А может быть, подумал я, она торопится, чтобы забрать ребенка не из детского сада, а из школы, из группы продленного дня? Трудно сказать наверняка: блондинки иногда выглядят моложе своих лет.
– А кого ждем? – решил я прояснить обстановку.
– Вопросы будете задавать, когда я скажу! – сурово оборвал товарищ Буров.
Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.
– Да… Конечно… Я понимаю… Ваша работа очень важнаяМы все должны помогать!
«Боже мой,– думал я, возвращаясь в отель.– Как, оказывается, просто и сладко быть судьей ближнего своего, как это легко и азартно – карать или миловать по своему усмотрению и видеть в глазах испуг, вызванный одним-единственным словом твоим, одной-единственной усмешкой, одним-единственным жестом! Не-ет, если жизнь ни разу по-настоящему не искушала тебя, нельзя гордиться чистотой своей совести… Как нельзя гордиться тем, что, родившись в Москве, ты не „окаешь“… Но что он нашел в этой очкастой аспирантке, не понимаю!»
Поднимаюсь в свой номер, после мучительных колебаний я решил поскрестись в дверь Аллы. Послышались шаги, а потом шепот:
– Кто там?
– Это я…
– Кто «я»? – уточнила Алла, явно издеваясь.
– Я, Костя…
– Ах, Костя… Тебе что-нибудь нужно?
– Поговорить…
– Поговорить? Ты со шпагой?
– Не-ет…
– Тогда спокойной ночи!
XIV.
Утром, нежась в постели, я наблюдал, как Спецкор истязает себя гимнастикой, и с грустью думал о том, что все мои мускулы давно пропали без вести под слоем жирка, а вот он буквально весь состоит из отчетливых мышц и напоминает гипсового человека-экорше, рисовать которого мне приходилось в школе. И вообще, наверное, Спецкор относится к женщинам, как собиратель букета к степным цветикам: захотел – нагнулся и сорвал, не захотел – мимо прошел.
– Послушай, сосед…– начал я.
– Слушаю…– отозвался он, изо всех сил упираясь в стену, точно желая ее сдвинуть с места.
– А ведь Диаматыч не глубиюцик…
– А я тебе с самого начала говорил…
– Послушай, сосед…
– Слушаю…– ответил Спецкор, становясь на голову.
– Ты свою француженку долго уламывал?
– Фу, Костя! – возмутился он, пребывая в антиподском положении.– Ты, наверное, хотел сказать – обольщал?!
– Ну, обольщал…
– Довольно-таки долго… Если бы я не знал французского, вышло бы гораздо быстрее… Слова – это время…– отвечал он, страдая от перевернутости.
– А ты не боишься, что у тебя из-за нее неприятности будут?
– Нет. Ради Мадлен я готов на все! Ф-у-у…– Спецкор кувырком воротился в исходное положение и начал делать самомассаж.
– Тогда нам нужно договориться…– осторожно приступил я к щекотливой теме.– Если ты… Ну… Понимаешь?
– Понимаю. Если я соскочу… Да?
– Да. Соскочишь. К Мадлен. Меня, естественно, будут допрашивать!
– Опрашивать…
– Ну, ладно – про тебя расспрашивать… Что я должен говорить?..
– Вали на меня, как на мертвого! – разрешил Спецкор. Он закончил самомассаж и направлялся в ванную.– Говори, что я производил впечатление человека, беззаветно влюбленного в родину, и что мое предательство – для тебя огромное потрясение, второе по силе после родового шока, когда ты высунулся в жизнь и крикнул: «У-а!»
За завтраком дружно выпытывали у Гегемона Толи, как ему жилось в замке у аристократов. Он скупо рассказывал про гараж с десятком автомобилей, про винный погреб, способный в течение месяца поддерживать нормальную жизнь нашего районного центра, про гардеробную, где можно заблудиться в шубах и дубленках…
– Ох! – только и смогла вымолвить Пипа Суринамская.
– Вот тебе и «ох»! – разозлился Гегемон Толя.– Ну, я его, падлу, урою!
– Кого? – спросил Спецкор.
– Есть кого…
Алла выглядела в то утро рассеянно-обаятельной, и официант, принесший кофе, сделал ей какой-то тонкий комплимент, на который она улыбнулась с грустной благодарностью.
– Как спалось? – полюбопытствовал я, допивая четвертый стакан апельсинового сока.
– Одиноко! – вздохнула Алла.
– Неужели?
– Да. Машенька ушла с поэтом гулять по ночному Парижу… Вернулись утром… Мне кажется, у них серьезно…
– Интересно, о чем они разговаривают?
– О нем,– пожала плечами Алла.– Точнее, он говорит о себе, а она слушает и не перебивает. Мужчины врут, что им хочется понимания. На самом деле они просто хотят, чтобы женщины заглядывали им в рот…
– Не знаю… Мне в рот только дантисты заглядывают…
– О! Тогда ты еще можешь составить счастье неглупой одинокой женщине!
– Я готов.
– А за дубленкой мы сегодня идем?
– Я готов…
…Около Лувра все было перерыто и перегорожено. Здесь что-то строили, но без грязи.
– К двухсотлетию Великой французской революции,– разъяснила мадам Лану,– будет сооружена стеклянная пирамида. По проекту китайского архитектора Пея…
– Почему китайского? – удивился товарищ Буров.
– Так решено,– покачала головой она, давая понять, что и сама не в восторге от такого выбора.– В пирамиде будут вход в музей, кафе, магазин, офисы… Многие французы считают, что это ни к чему. Я думаю примерно так же…
– Но Лувр-то не снесут? – спросил я.
– Простите… Куда его должны перенести? – не поняла переводчица.
– Он хотел сказать, что Лувр ведь ломать не собираются! – пояснил Спецкор.
– Это невозможно! – замахала руками мадам Лану.
– А чего ж вы тогда волнуетесь? – выдал я.– Подумаешь, пирамидаЕсли бы бассейн на месте Лувра – тогда я еще понимаю!
– Молодые люди, попрошу ваше остроумие держать при себе! – решительно одернул нас Диаматыч и глянул на меня глазами прилежного ученика, ожидающего похвалы.
Сначала ходили по Лувру кучно и громко – так что все оборачивались – делились впечатлениями. Один советский гражданин внешторговского подвида, ласково разъяснявший своей малолетней дочке сюжет картины «Юдифь и Олоферн», завидев нас, поспешно увел прочь ребенка, чтобы не травмировать восприимчивую детскую психику преждевременной встречей с соотечественниками. Возможно, он был прав!