.. Я это давеча, как у ней был, в моем сердце почувствовал!.. И всех
рассудит и простит, и добрых и злых, и премудрых и смирных... И когда уже кончит
над всеми, тогда возглаголет и нам: "Выходите, скажет, и вы! Выходите
пьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромники!" И мы выйдем все, не
стыдясь, и станем. И скажет: "Свиньи вы! образа звериного и печати его; но
приидите и вы!" И возглаголят премудрые, возглаголят разумные: "Господи! почто
сих приемлеши?" И скажет: "Потому их приемлю, премудрые, потому приемлю,
разумные, что ни единый из сих сам не считал себя достойным сего..." И прострет
к нам руце свои, и мы припадем... и заплачем... и всё поймем! Тогда всё
поймем!.. и все поймут... и Катерина Ивановна... и она поймет... Господи, да
приидет царствие твое!
И он опустился на лавку, истощенный и обессиленный, ни на кого не смотря, как бы
забыв окружающее и глубоко задумавшись. Слова его произвели некоторое
впечатление; на минуту воцарилось молчание, но вскоре раздались прежний смех и
ругательства:
- Рассудил!
- Заврался!
- Чиновник!
И проч. и проч.
- Пойдемте, сударь, - сказал вдруг Мармеладов, поднимая голову и обращаясь к
Раскольникову, - доведите меня... Дом Козеля, на дворе. Пора... к Катерине
Ивановне...
Раскольникову давно уже хотелось уйти; помочь же ему он и сам думал. Мармеладов
оказался гораздо слабее ногами, чем в речах, и крепко оперся на молодого
человека. Идти было шагов двести-триста. Смущение и страх все более и более
овладевали пьяницей по мере приближения к дому.
- Я не Катерины Ивановны теперь боюсь, - бормотал он в волнении, - и не того,
что она мне волосы драть начнет. Что волосы!.. вздор волосы! Это я говорю! Оно
даже и лучше, коли драть начнет, а я не того боюсь... я... глаз ее боюсь...
да... глаз... Красных пятен на щеках тоже боюсь... и еще - ее дыхания боюсь...
Видал ты, как в этой болезни дышат... при взволнованных чувствах? Детского плача
тоже боюсь... Потому как если Соня не накормила, то... уж и не знаю что! не
знаю! А побоев не боюсь... Знай, сударь, что мне таковые побои не токмо не в
боль, но и в наслаждение бывают... Ибо без сего я и сам не могу обойтись. Оно
лучше. Пусть побьет, душу отведет... оно лучше... А вот и дом. Козеля дом.
Слесаря, немца, богатого... веди!
Они вошли со двора и прошли в четвертый этаж. Лестница чем дальше, тем
становилась темнее. Было уже почти одиннадцать часов, и хотя в эту пору в
Петербурге нет настоящей ночи, но на верху лестницы было очень темно.
Маленькая закоптелая дверь в конце лестницы, на самом верху, была отворена.
Огарок освещал беднейшую комнату шагов в десять длиной; всю ее было видно из
сеней. Все было разбросано и в беспорядке, в особенности разное детское тряпье.
Через задний угол была протянута дырявая простыня. За нею, вероятно, помещалась
кровать. В самой же комнате было всего только два стула и клеенчатый очень
ободранный диван, перед которым стоял старый кухонный сосновый стол, некрашеный
и ничем не покрытый. На краю стола стоял догоравший сальный огарок в железном
подсвечнике. Выходило, что Мармеладов помещался в особой комнате, а не в углу,
но комната его была проходная. Дверь в дальнейшие помещения или клетки, на
которые разбивалась квартира Амалии Липпевехзель, была приотворена. Там было
шумно и крикливо. Хохотали. Кажется, играли в карты и пили чай. Вылетали иногда
слова самые нецеремонные.
Раскольников тотчас признал Катерину Ивановну. Это была ужасно похудевшая
женщина, тонкая, довольно высокая и стройная, еще с прекрасными темно-русыми
волосами и действительно с раскрасневшимися до пятен щеками.
Она ходила взад и
вперед по своей небольшой комнате, сжав руки на груди, с запекшимися губами и
неровно, прерывисто дышала. Глаза ее блестели как в лихорадке, но взгляд был
резок и неподвижен, и болезненное впечатление производило это чахоточное и
взволнованное лицо, при последнем освещении догоравшего огарка, трепетавшем на
лице ее. Раскольникову она показалась лет тридцати, и действительно была не пара
Мармеладову... Входящих она не слушала и не видела. В комнате было душно, но
окна она не отворила; с лестницы несло вонью, но дверь на лестницу была не
затворена; из внутренних помещений, сквозь непритворенную дверь, неслись волны
табачного дыма, она кашляла, но дверь не притворяла. Самая маленькая девочка,
лет шести, спала на полу, как-то сидя, скорчившись и уткнув голову в диван.
Мальчик, годом старше ее, весь дрожал в углу и плакал. Его, вероятно, только что
прибили. Старшая девочка, лет девяти, высокенькая и тоненькая как спичка, в
одной худенькой и разодранной всюду рубашке и в накинутом на голые плечи ветхом
драдедамовом бурнусике, сшитом ей, вероятно, два года назад, потому что он не
доходил теперь и до колен, стояла в углу подле маленького брата, обхватив его
шею своею длинною, высохшею как спичка рукой. Она, кажется, унимала его, что-то
шептала ему, всячески сдерживала, чтоб он как-нибудь опять не захныкал, и в то
же время со страхом следила за матерью своими большими-большими темными глазами,
которые казались еще больше на ее исхудавшем и испуганном личике. Мармеладов, не
входя в комнату, стал в самых дверях на коленки, а Раскольникова протолкнул
вперед. Женщина, увидев незнакомого, рассеянно остановилась перед ним, на
мгновение очнувшись и как бы соображая: зачем это он вошел? Но, верно, ей тотчас
же представилось, что он идет в другие комнаты, так как ихняя была проходная.
Сообразив это и не обращая уже более на него внимания, она пошла к сенным
дверям, чтобы притворить их, и вдруг вскрикнула, увидев на самом пороге стоящего
на коленках мужа.
- А! - закричала она в исступлении, - воротился! Колодник! Изверг!.. А где
деньги? Что у тебя в кармане, показывай! И платье не то! где твое платье? где
деньги? говори!..
И она бросились его обыскивать. Мармеладов тотчас же послушно и покорно развел
руки в стороны, чтобы тем облегчить карманный обыск. Денег не было ни копейки.
- Где же деньги? - кричала она. - О господи, неужели же он все пропил! Ведь
двенадцать целковых в сундуке оставалось!.. - и вдруг, в бешенстве, она схватила
его за волосы и потащила в комнату. Мармеладов сам облегчал ее усилия, смиренно
ползя за нею на коленках.
- И это мне в наслаждение! И это мне не в боль, а в на-слаж-дение, ми-ло-сти-вый
го-су-дарь, - выкрикивал он, потрясаемый за волосы и даже раз стукнувшись лбом
об пол. Спавший на полу ребенок проснулся и заплакал. Мальчик в углу не
выдержал, задрожал, закричал и бросился к сестре в страшном испуге, почти в
припадке. Старшая девочка дрожала со сна как лист.
- Пропил! все, все пропил! - кричала в отчаянии бедная женщина, - и платье не
то! Голодные, голодные! (и, ломая руки, она указывала на детей). О, треклятая
жизнь! А вам, вам не стыдно, - вдруг набросилась она на Раскольникова, - из
кабака! Ты с ним пил? Ты тоже с ним пил! Вон!
Молодой человек поспешил уйти, не говоря ни слова. К тому же внутренняя дверь
отворилась настежь, и из нее выглянуло несколько любопытных. Протягивались
наглые смеющиеся головы с папиросками и трубками, в ермолках. Виднелись фигуры в
халатах и совершенно нараспашку, в летних до неприличия костюмах, иные с картами
в руках. Особенно потешно смеялись они, когда Мармеладов, таскаемый за волосы,
кричал, что это ему в наслаждение.