.
Мармеладов опять остановился в сильном волнении. В это время вошла с улицы целая
партия пьяниц, уже и без того пьяных, и раздались у входа звуки нанятой шарманки
и детский, надтреснутый семилетний голосок, певший "Хуторок"[8]. Стало шумно.
Хозяин и прислуга занялись вошедшими. Мармеладов, не обращая внимания на
вошедших, стал продолжать рассказ. Он, казалось уже сильно ослаб, но чем более
хмелел, тем становился словоохотнее. Воспоминания о недавнем успехе по службе
как бы оживили его и даже отразились на лице его каким-то сиянием. Раскольников
слушал внимательно.
- Было же это, государь мой, назад пять недель. Да... Только что узнали они обе,
Катерина Ивановна и Сонечка, господи, точно я в царствие божие переселился.
Бывало, лежи, как скот, только брань! А ныне: на цыпочках ходят, детей унимают:
"Семен Захарыч на службе устал, отдыхает, тш!" Кофеем меня перед службой поят,
сливки кипятят! Сливок настоящих доставать начали, слышите! И откуда они
сколотились мне на обмундировку приличную, одиннадцать рублей пятьдесят копеек,
не понимаю? Сапоги, манишки коленкоровые - великолепнейшие, вицмундир, все за
одиннадцать с полтиной состряпали в превосходнейшем виде-с. Пришел я в первый
день поутру со службы, смотрю: Катерина Ивановна два блюда сготовила, суп и
солонину под хреном, о чем и понятия до сих пор не имелось. Платьев-то нет у ней
никаких... то есть никаких-с, а тут точно в гости собралась, приоделась, и не то
чтобы что-нибудь, а так, из ничего всё сделать сумеют: причешутся, воротничок
там какой-нибудь чистенький, нарукавнички, ан совсем другая особа выходит, и
помолодела, и похорошела. Сонечка, голубка моя, только деньгами способствовала,
а самой, говорит, мне теперь, до времени, у вас часто бывать неприлично, так
разве, в сумерки чтобы никто не видал. Слышите, слышите? Пришел я после обеда
заснуть, так что ж бы вы думали, ведь не вытерпела Катерина Ивановна: за неделю
еще с хозяйкой, с Амалией Федоровной, последним образом перессорились, а тут на
чашку кофею позвала. Два часа просидели и всё шептались: "Дескать, как теперь
Семен Захарыч на службе и жалование получает, и к его превосходительству сам
являлся, и его превосходительство сам вышел, всем ждать велел, а Семена Захарыча
мимо всех за руку в кабинет провел". Слышите, слышите? "Я, конечно, говорит,
Семен Захарыч, помня ваши заслуги, и хотя вы и придерживались этой
легкомысленной слабости, но как уж вы теперь обещаетесь, и что сверх того без
вас у нас худо пошло (слышите, слышите!), то и надеюсь, говорит, теперь на ваше
благородное слово", то есть все это, я вам скажу, взяла да и выдумала, и не то
чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с! Нет-с, сама всему верит, собственным
воображениями сама себя тешит ей-Богу-с! И я не осуждаю: нет, этого я не
осуждаю!.. Когда же, шесть дней назад, я первое жалованье мое - двадцать три
рубля сорок копеек - сполна принес, малявочкой меня назвала: "Малявочка,
говорит, ты эдакая!" И наедине-с, понимаете ли? Ну уж что, кажется, во мне за
краса, и какой я супруг? Нет, ущипнула за щеку: "Малявочка ты эдакая!" -
говорит.
Мармеладов остановился, хотел было улыбнуться, но вдруг подбородок его запрыгал.
Он, впрочем, удержался. Этот кабак, развращенный вид, пять ночей на сенных
барках и штоф, а вместе с тем эта болезненная любовь к жене и семье сбивали его
слушателя с толку. Раскольников слушал напряженно, но с ощущением болезненным.
Он досадовал, что зашел сюда.
- Милостивый государь, милостивый государь! - воскликнул Мармеладов,
оправившись, - о государь мой, вам, может быть, все это в смех, как и прочим, и
только беспокою я вас глупостию всех этим мизерных подробностей домашней жизни
моей, ну а мне не в смех! Ибо я все это могу чувствовать.
И в продолжение всего
того райского дня моей жизни и всего того вечера я и сам в мечтаниях летучих
препровождал: и то есть как я это все устрою и ребятишек одену, и ей спокой дам,
и дочь мою единородную от бесчестья в лоно семьи возвращу... И многое, многое...
Позволительно, сударь. Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто
вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на
другой же день, после всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток
назад тому), к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины
Ивановны от сундука ее ключ, вынул что осталось из принесенного жалованья,
сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня, все! Пятый день из дома, и
там меня ищут, и службе конец, и вицмундир в распивочной у Египетского моста
лежит, взамен чего и получил сие одеяние... и всему конец!
Мармеладов стукнул себя кулаком по лбу, стиснул зубы, закрыл глаза и крепко
оперся локтем на стол. Но через минуту лицо его вдруг изменилось, и с каким-то
напускным лукавством и выделанным нахальством взглянул на Раскольникова,
засмеялся и проговорил:
- А сегодня у Сони был, на похмелье ходил просить! Хе-хе-хе!
- Неужели дала? - крикнул кто-то со стороны из вошедших, крикнул и захохотал во
всю глотку.
- Вот этот самый полуштоф-с на ее деньги и куплен, - произнес Мармеладов,
исключительно обращаясь к Раскольникову. - Тридцать копеек вынесла, своими
руками, последние, все что было, сам видел... Ничего не сказала, только молча на
меня посмотрела... Так не на земле, а там... о людях тоскуют, плачут, а не
укоряют, не укоряют! А это больней-с, больней-с, когда не укоряют!.. Тридцать
копеек, да-с. А ведь и ей теперь они нужны, а? Как вы думаете, сударь мой
дорогой? Ведь она теперь чистоту наблюдать должна. Денег стоит сия чистота,
особая-то, понимаете? Понимаете ли, сударь, что значит сия чистота? Ну-с, а я
вот, кровный-то отец, тридцать-то эти копеек и стащил себе на похмелье! И пью-с!
И уж пропил-с!.. Ну, кто же такого, как я, пожалеет? ась? Жаль вам теперь меня,
сударь, аль нет? Говорите, сударь, жаль али нет? Хе-хе-хе-хе!
Он хотел было налить, но уже нечего было. Полуштоф был пустой.
- Да чего тебя жалеть-то? - крикнул хозяин, очутившийся опять подле них.
Раздался смех и даже ругательства. Смеялись и ругались слушавшие и неслушавшие,
так, глядя только на одну фигуру отставного чиновника.
- Жалеть! зачем меня жалеть! - вдруг возопил Мармеладов, вставая с протянутою
вперед рукой, в решительном вдохновении, как будто только и ждал этих слов. -
Зачем жалеть, говоришь ты? Да! меня жалеть не за что! Меня распять надо, распять
на кресте, а не жалеть! Но распни, судия, распни и, распяв, пожалей его! И тогда
я сам к тебе пойду на пропятие, ибо не веселья жажду, а скорби и слез!.. Думаешь
ли ты, продавец, что этот полуштоф твой мне в сласть пошел? Скорби, скорби искал
я на дне его, скорби и слез, и вкусил, и обрел; а пожалеет нас тот, кто всех
пожалел и кто всех и вся понимал, он единый, он и судия. Приидет в тот день и
спросит: "А где дщерь, что мачехе злой и чахоточной, что детям чужим и
малолетним себя предала? Где дщерь, что отца своего земного, пьяницу
непотребного, не ужасаясь зверства его, пожалела?" И скажет: "Прииди! Я уже
простил тебя раз... Простил тебя раз... Прощаются же и теперь грехи твои мнози,
за то, что возлюбила много..."[9] И простит мою Соню, простит, я уж знаю, что
простит... Я это давеча, как у ней был, в моем сердце почувствовал!.. И всех
рассудит и простит, и добрых и злых, и премудрых и смирных... И когда уже кончит
над всеми, тогда возглаголет и нам: "Выходите, скажет, и вы! Выходите
пьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромники!" И мы выйдем все, не
стыдясь, и станем.