Взрослым
Никитич объяснял, что он натурфилософ. Еврейские дети от историйНикитича
помирали со смеху, они визжали и ластились, как щенята.Солнцеокропляло
их ползучими веснушками, веснушками цвета ящерицы.
За единоборством моим с волнами старик следил молча сбоку. Увидев,что
надежды нет и что плавать мне не научиться, -онвключилменявчисло
постояльцев своего сердца. Оно было все тут с нами - еговеселоесердце,
никуда не заносилось, не жадничало и не тревожилось...Смеднымисвоими
плечами, с головой состарившегося гладиатора, с бронзовыми,чутькривыми
ногами, - он лежал среди нас за волнорезом, как властелинэтихарбузных,
керосиновых вод. Я полюбил этого человека так, как толькоможетполюбить
атлета мальчик, хворающий истерией и головными болями.Янеотходилот
него и пытался услуживать.
Он сказал мне:
- Ты не суетись... Ты укрепи свои нервы. Плаванье придет самособой...
Как это так - вода тебя не держит... С чего бы ей не держать тебя?
Видя, как я тянусь, - Никитич для меня одного извсехсвоихучеников
сделал исключение, позвал к себе в гости начистыйпросторныйчердакв
циновках, показал своих собак, ежа, черепаху и голубей.Вобменнаэти
богатства я принес ему написанную мною накануне трагедию.
- Я так и знал, что ты пописываешь, - сказал Никитич, - у тебя и взгляд
такой... Ты все больше никуда не смотришь...
Он прочитал мои писания, подергал плечом, провел рукой по крутымседым
завиткам, прошелся по чердаку.
- Надо думать, - произнес он врастяжку, замолкая после каждого слова, -
что в тебе есть искра божия...
Мы вышли на улицу.Старикостановился,ссилойпостучалпалкойо
тротуар и уставился на меня.
- Чего тебе не хватает?.. Молодость не беда, с годамипройдет...Тебе
не хватает чувства природы.
Он показал мне палкой на дерево с красноватым стволом и низкой кроной.
- Это что за дерево?
Я не знал.
- Что растет на этом кусте?
Я и этого не знал. Мы шли с ним скверикомАлександровскогопроспекта.
Старик тыкал палкой во все деревья, онсхватывалменязаплечо,когда
пролетала птица, и заставлял слушать отдельные голоса.
- Какая это птица поет?
Я ничего не мог ответить. Названия деревьев и птиц, деление их на роды,
куда летят птицы, с какой стороны восходит солнце,когдабываетсильнее
роса - все это было мне неизвестно.
- И ты осмеливаешься писать?.. Человек, не живущий в природе, как живет
в ней камень или животное, не напишетвовсюсвоюжизньдвухстоящих
строк... Твои пейзажи похожи на описание декораций. Черт меня побери, -о
чем думали четырнадцать лет твои родители?..
О чем онидумали?..Опротестованныхвекселях,обособнякахМиши
Эльмана... Я не сказал об этом Никитичу, я смолчал.
Дома - за обедом - я не прикоснулся к пище. Она не проходила в горло.
"Чувство природы, - думал я. - Бог мой, почемуэтонепришломнев
голову... Где взять человека, который растолковал бы мне птичьиголосаи
названия деревьев?.
. Что известно мне о них? Я мог бы распознать сирень, и
то когда она цветет. Сирень иакацию,ДерибасовскаяиГреческаяулицы
обсажены акациями..."
За обедом отец рассказал новую историю оЯшеХейфеце.Недоходядо
Робина, он встретил Мендельсона,Яшиногодядьку.Мальчик,оказывается,
получает восемьсот рублей за выход. Посчитайте - сколько этовыходитпри
пятнадцати концертах в месяц.
Я сосчитал - получилось двенадцать тысяч вмесяц.Делаяумножениеи
оставляя четыре в уме,явзглянулвокно.Поцементномудворику,в
тихонько отдуваемой крылатке, срыжимиколечками,выбивающимисяиз-под
мягкой шляпы,опираясьнатрость,шествовалгосподинЗагурский,мой
учитель музыки. Нельзя сказать, что он хватился слишком рано.Прошлоуже
больше трех месяцев с тех пор, какскрипкамояопустиласьнапесоку
волнореза...
Загурский подходил к парадной двери. Я кинулся кчерномуходу-его
накануне заколотили от воров. Тогда я заперсявуборной.Черезполчаса
возле моей двери собраласьвсясемья.Женщиныплакали.Бобкатерлась
жирным плечом о дверь и закатывалась в рыданиях. Отец молчал. Заговорил он
так тихо и раздельно, как не говорил никогда в жизни.
- Я офицер, - сказал мой отец, - у меня есть имение. Я езжунаохоту.
Мужики платят мне аренду. Моего сынаяотдалвкадетскийкорпус.Мне
нечего заботиться о моем сыне...
Он замолк. Женщинысопели.Потомстрашныйударобрушилсявдверь
уборной, отец бился об нее всем телом, он налетал с разбегу.
- Я офицер, - вопил он, - я езжу на охоту... Я убью его... Конец...
Крючок соскочил с двери, там была еще задвижка, она держалась наодном
гвозде. Женщины катались по полу, они хватали отца за ноги;обезумев,он
вырывался. На шум подоспела старуха - мать отца.
- Дитя мое, - сказала она ему по-еврейски, - наше горе велико.Ононе
имеет краев. Только крови недоставало в нашем доме. Я не хочу видеть кровь
в нашем доме...
Отец застонал. Я услышалудалявшиесяегошаги.Задвижкависелана
последнем гвозде.
В моей крепости я досидел до ночи. Когда все улеглись, тетя Бобка увела
меня к бабушке. Дорога нам была дальняя. Лунный свет оцепенел на неведомых
кустах, на деревьях без названия... Невидимая птица издала свист и угасла,
может быть, заснула... Что это за птица? Как зовут ее? Бывает лиросапо
вечерам?.. Где расположено созвездие Большой Медведицы?Скакойстороны
восходит солнце?..
Мы шли по Почтовой улице. Бобка крепко держала меня за руку, чтобы я не
убежал. Она была права. Я думал о побеге.
КОНЕЦ БОГАДЕЛЬНИ
В пору голода не было в Одессе людей,которымжилосьбылучше,чем
богадельщикам на втором еврейском кладбище. Купец суконным товаромКофман
когда-товоздвигвпамятьженысвоейИзабеллыбогадельнюрядомс
кладбищенской стеной. Над этим соседством много потешались в кафе Фанкони.
Но прав оказался Кофман. После революции призреваемые на кладбищестарики
и старухи захватилидолжностимогильщиков,канторов,обмывальщиц.