По
воскресеньям Евзель выходит на Охотницкую и продает голубей чиновникамиз
города и соседским мальчишкам. Кроме сторожа на Любкином двореживетеще
Песя-Миндл, кухарка и сводница, и управляющий Цудечкис,маленькийеврей,
похожий ростом и бороденкой на молдаванского раввина нашего - БенЗхарью.
О Цудечкисе я знаю много историй. Первая изних-историяотом,как
Цудечкис поступил управляющим на постоялый двор Любки, прозванной Казак.
Лет десять тому назад Цудечкис смаклеровал одному помещику молотилкус
коннымприводомивечеромповелпомещикакЛюбкедлятого,чтобы
отпраздновать покупку. Покупщик его носил возле усов подусники иходилв
лаковых сапогах. Песя-Миндл дала ему на ужин фаршированную еврейскуюрыбу
и потом очень хорошую барышню, поимениНастя.Помещикпереночевал,и
наутроЕвзельразбудилЦудечкиса,свернувшегосякалачикомупорога
Любкиной комнаты.
- Вот, - сказал Евзель, - вы хвалились вчера вечером, что помещик купил
через вас молотилку, так будьте известны, что, переночевав, онубежална
рассвете, как самый последний. Теперь вынимайте дварублязазакускуи
четыре рубля за барышню. Видно, вы тертый старик.
Но Цудечкис не отдал денег. Евзель втолкнул его тогда в Любкину комнату
и запер на ключ.
- Вот, - сказал сторож, - ты будешь здесь,апотомприедетЛюбкас
каменоломни и с божьей помощью выймет из тебя душу. Аминь.
- Каторжанин, - ответил солдату Цудечкис и стал осматриватьсявновой
комнате, - ты ничего не знаешь, каторжанин, кроме своих голубей, а яверю
еще в бога, который выведет меня отсюда, как вывел всех евреев-сначала
из Египта и потом из пустыни...
Маленький маклер много еще хотел высказать Евзелю,носолдатвзялс
собой ключ и ушел, громыхая сапогами. Тогда Цудечкис обернулся и увиделу
окнасводницуПесю-Миндл,котораячиталакнигу"Чудесаисердце
Баал-Шема". Она читала хасидскую книгу с золотым обрезомикачаланогой
дубовую люльку. В люльке этой лежал Любкин сын, Давидка, и плакал.
-ЯвижухорошиепорядкинаэтомСахалине,-сказалЦудечкис
Песе-Миндл, - вот лежит ребенок и разрываетсяначасти,чтоэтожалко
смотреть, и вы, толстая женщина, сидите, как камень в лесу,инеможете
дать ему соску...
- Дайте вы ему соску, - ответила Песя-Миндл, не отрываясь от книжки,-
если только он возьмет у вас, старого обманщика, эту соску, потому чтоон
уже большой, как кацап, и хочет только мамашенькиного молока, и мамашенька
его скачет по своим каменоломням, пьет чай с евреями в трактире "Медведь",
покупает в гавани контрабанду и думает о своем сыне,какопрошлогоднем
снеге...
- Да, - сказал тогда самому себе маленький маклер, -тыуфараонаа
руках, Цудечкис, - и он отошел к восточной стене, пробормотал всю утреннюю
молитву с прибавлениями и взял потом на руки плачущегомладенца.Давидка
посмотрелнанегоснедоумениемипомахалмалиновыминожкамив
младенческом поту, а старик стал ходить по комнатеи,раскачиваясь,как
цадик на молитве, запел нескончаемую песню.
- А-а-а, - запел он, - вот всем детям дули, а Давидочке нашемукалачи,
чтобы он спал и днем и в ночи... А-а-а, вот всем детям кулаки...
Цудечкис показал Любкиномусынукулачокссерымиволосамиистал
повторять про дули и калачи до тех пор, покамальчикнезаснулипока
солнце не дошло до середины блистающего неба.Онодошлодосерединыи
задрожало, как муха, обессиленная зноем.ДикиемужикиизНерубайскаи
Татарки, остановившиеся на Любкином постоялом дворе, полезли под телегии
заснули там диким заливистым сном, пьяный мастеровой вышелкворотами,
разбросав рубанок и пилу, свалился на землю, свалился и захрапел посредине
мира, весь в золотых мухах и голубых молниях июля. Неподалеку отнего,в
холодке, уселисьморщинистыенемцы-колонисты,привезшиеЛюбкевинос
бессарабской границы. Они закурили трубки, и дым от ихизогнутыхчубуков
стал путаться всеребрянойщетиненебритыхистарческихщек.Солнце
свисало снеба,какрозовыйязыкжаждущейсобаки,исполинскоеморе
накатывалось вдали на Пересыпь, и мачтыдальнихкораблейколебалисьна
изумрудной воде Одесского залива. День сидел в разукрашеннойладье,день
подплывал к вечеру, и навстречу вечеру, только в пятом часу, вернуласьиз
города Любка. Она приехала началойлошаденкесбольшимживотомис
отросшей гривой. Парень с толстыми ногами и в ситцевойрубахеоткрылей
ворота, Евзель поддержал узду ее лошади, и тогда Цудечкис крикнул Любке из
своего заточения:
- Почтение вам, мадам Шнейвейс, и добрый день. Вотвыуехалинатри
года по делам и набросили мне на руки голодного ребенка...
- Цыть, мурло, - ответила Любка старику и слезла сседла,-ктоэто
разевает там рот в моем окне?
- Это Цудечкис, тертый старик, - ответил хозяйкесолдатсмедальюи
стал рассказывать ей всю историю с помещиком, но он не досказал доконца,
потому что маклер, перебивая его, завизжал изо всех сил.
- Какая нахальства, - завизжал онишвырнулвнизермолку,-какая
нахальства набросить на рукичужогоребенкаисамойпропастьнатри
года... Идите дайте ему цицю...
- Вот я идуктебе,аферист,-пробормоталаЛюбкаипобежалак
лестнице. Она вошла в комнату и вынула грудь из запыленной кофты.
Мальчик потянулся к ней, искусалчудовищныйеесосок,нонедобыл
молока. У матери надуласьжиланалбу,иЦудечкиссказалей,тряся
ермолкой.
- Вы все хотите захватить себе, жадная Любка;весьмиртащитевык
себе, как дети тащат скатерть с хлебными крошками; первуюпшеницухотите
вы и первый виноград; белые хлебы хотите вы печь на солнечномприпеке,а
маленькое дите ваше, такоедите,какзвездочка,должнозахлянутьбез
молока...
- Какое там молоко, - закричалаженщинаинадавилагрудь,-когда
сегодня прибыл в гавань "Плутарх" и я сделала пятнадцать верст пожаре?.