Нет, – отвечал ему настоятель, – мы обращаемся так с лицами не такого, как г. кавалер, происхождения. Притом, он так кроток и вежлив, что мне трудно понять, чтоб он без важных причин решился прибегнуть к подобному излишеству.
Этот ответ окончательно расстроил г. де-Ж. М. Он ушел со словами, что сумеет заставить слушаться себя и настоятеля, и меня, и всех, кто посмеет ему противиться.
Настоятель, приказав монахам проводить его, остался вдвоем со мною. Он заклинал меня поскорее рассказать ему, отчего произошло это столкновение.
– Ах, батюшка! – сказал я, продолжая плакать, как ребенок, – представьте себе самую ужасную жестокость, вообразите самое отвратительное варварство, и его-то имел подлость совершить мерзавец Ж. М. О, он растерзал мне сердце! Я никогда не оправлюсь от этого удара. Я вам расскажу все, – с рыданьем, добавил я. – Вы добры, вы меня пожалеете.
Я вкратце рассказал ему о долгой и непреоборимой страсти, которую питал к Манон; о цветущем состоянии наших дел, перед тем как нас ограбили наши собственные слуги; о предложении, которое Ж. М. сделал моей любовнице; о заключенной между ними сделке, и о том, как, она была уничтожена. Говоря правду, я представил ему вещи с наиболее благоприятной для нас стороны.
Вот, – продолжал я, – из какого источника проистекает ревность г. Ж. М. о моем исправлении; он, пользуется достаточным влиянием, и мог из мести заключить меня в тюрьму. Я ему это прощаю; но, батюшка, это еще не все: он жестоко похитил дражайшую мою половину; он позорно заключил ее в госпиталь; у него хватило бесстыдства объявить мне об этом лично. В госпиталь, батюшка! О, небо! моя прелестная любовница, моя милая королева в госпитале, как самая подлая тварь! Где найду я силы, чтоб не умереть от тоски и срама?
Добрый настоятель, видя крайнее мое огорчение, стал утешать меня. Она, сказал мне, что никогда, не слышал о моих похождениях в том виде, как я рассказал ему; что, правда, он знал, что я вел распущенную жизнь; но что он предполагал, что близость и особая дружба с моим семейством заставила господина де-Ж. М. принять во мне участие; что он сам объяснил ему все именно в этом свете, что рассказанное мною заставляет совсем иначе взглянуть на мое дело, и что он не сомневается, что правдивый рассказ о том, который он намеревается сделать г. главному начальнику полиции, будет способствовать моему освобождению. Затем он спросил меня, почему я доселе не подумал навестить о себе мое семейство, коль скоро оно не принимало никакого участия в моем заключении. Я устранил это недоразумение, сказав, что причиной тому было опасение огорчить отца и стыд, который я сам испытывал. Наконец он пообещал мне немедля отправиться к начальнику полиции, хотя бы только ради того чтоб предупредить какой-нибудь злой умысел со стороны г. де-Ж. М., который ушел отсюда не в духе и пользуется достаточным влиянием, чтоб заставить себя опасаться..
Я ждал возвращения настоятеля, испытывая волнении несчастного, ожидающего приговора. Мысль о том, что Манон в госпитале, была для меня невыразимой пыткой. Помимо дурной славы этого заведения, я не знал, как там обращаются с нею; и воспоминание о некоторых подробностях, какие мне удавалось слышать об этом ужасном доме, ежеминутно приводило меня в возбуждение. Я чувствовал такую решимость помочь ей, во что бы то ни стало и каким бы то ни было способом, что готов был поджечь монастырь святого Лазаря, если не окажется иного средства уйти из него.
Я стал раздумывать, что мне предпринять, если случится, что главный начальник полиции решит продолжить мое насильственное заключение. Я задал работу моей изворотливости, я рассмотрел все вероятности. Я не придумал ничего, что обещало бы мне, наверное, освобождение, и боялся, что в случае неудачной попытки, меня подвергнут более строгому заключению. Я вспомнил о нескольких, друзьях, на чью помощь мог рассчитывать; но как известить их о моем положении? Наконец мне показалось, будто я придумал такой ловкий план, что он может удаться, отложив, впрочем, окончательное обдумывание его до возвращения настоятеля, когда, в случае безуспешности его ходатайства, он сделается необходимостью.
Он, вскоре воротился. Я не заметил на его лице тех признаков радости, которые сопровождают добрую весть.
– Я говорил с г. главным начальником полиции, – сказал он, – но уже опоздал. Г. де-Ж. М. отправился к нему прямо отсюда, и так предубедил его против вас, что он готов был послать мне приказ обращаться с вами построже. Впрочем, когда я рассказал ему ваше дело по существу, то он, по-видимому, сильно смягчился, и, подсмеиваясь над ветреностью г. де-Ж. М., сказал, что для того, чтоб его успокоить, надо вас выдержать здесь полгода, тем более, как заметили они, что заключение будет для вас не бесполезно. Он советовал мне обходиться с вами вежливо, и я вам отвечаю, что вам не придется жаловаться на мое обращение.
Объяснение доброго настоятеля было довольно длинно, и у меня хватило времени прийти к благоразумному решению. Я сообразил, что мои планы подвергнутся опасности и не удадутся, если я выражу слишком сильное желание выйти на волю. Я, напротив, засвидетельствовал ему, что в виду необходимости заключения, я вижу для себя сладкое утешение в том, что заслужил несколько его уважение. Я затем просто попросил его сделать мне одолжение, которому никто не припишет особого значения, но которое сильно успокоит меня; именно, известить одного из моих друзей, духовное лицо, живущем в семинарии святого Сульпиция, что я нахожусь в темнице, и дозволить мне свидание с ним. Эта милость была мне оказана без всякого возражения.
Речь шла о моем друге; Тибергии; не то, чтоб я надеялся, что он поможет мне освободиться, но я хотел воспользоваться им, без его ведома, как косвенным средством. Словом, вот мои проект; я хотел написать Леско и поручить ему и нашим общим друзьям заботу о моем освобождении. Главная трудность заключалась в том, как доставить ему мое письмо; это должен был устроить Тибергии. Но он знал, что Леско браг моей любовницы, а потому я опасался, что он затруднится исполнением этого поручения. Я намеревался вложить письмо к Леско в другое письмо, адресованное к знакомому мне честному человеку, которого я стану просить передать первое по адресу; в виду необходимости свидания с Леско ради того, чтоб условиться что предпринять, я хотел написать ему, чтоб он пришел ко мне; в тюрьму и попросил о свидании со мною под именем моего старшего брата, нарочно приехавшего в Париж, дабы осведомиться обо мне. Я предполагал условиться с ним о средствах, которые покажутся нам, наиболее исполнимыми и верными. Отец настоятель известил Тибергия о моем желании повидаться с ним. Верный друг не настолько потерял меня из виду, чтоб не знать о моем приключении; он знал, что я сижу в монастыре святого Лазаря, и, быть может, не слишком жалел об этом несчастии, считая его способным напомнить мне о долге. Он немедля явился ко мне.
Наше свидание было вполне дружественное. Он пожелал узнать о моем душевном расположении. Я без утайки открыл ему сердце, умолчав только о намерении бежать.
– Не в ваших глазах, дорогой друг, – сказал я ему, – я пожелаю казаться не тем, каков я в самом деле. Если вы надеялись увидеть здесь друга благоразумного и умеренного в своих желаниях распутника, исправленного небесным наказанием; словом, сердце, свободное от любви и от чар Манон, то вы слишком снисходительно судили обо мне. Я таков же, каким вы меня покинули четыре месяца назад, я столь же нежен к ней и столь же несчастлив, благодаря этой роковой нежности, в которой неустанно ищу своего счастья.
Он мне отвечал, что мое признание нимало меня не извиняет; что было много грешников, до того опьяненных лживым счастьем порока, что они предпочитали его счастью добродетели: но они, по крайней мере, увлекались признаком добродетели и были обмануты наружностью; но что сознавать, подобно мне, что предмет моей привязанности способен вести меня только к преступлению и несчастию, и упорствовать в добровольном стремлении к злополучию и греху – указывает на противоречие между мыслью и поступками и не делает чести моему уму.
– Тибергий, – возразил я ему, – вам легко одержать победу, когда вашему оружию ничего не противоставляют. Но разве вы станете утверждать, будто то, что вы зовете счастьем добродетели, не подвержено страданию, превратностям и беспокойствам? Иль вы, подобно мистикам, скажете что то, что составляет мучение для села, есть счастье для души? Вы не посмеете утверждать это; такого парадокса поддерживать нельзя. То счастье, которое вы так восхваляете, смешано с тысячью мучении; или, выражаясь правильнее, оно соткано из несчастий, сквозь которые простирают руки к счастью. И если сила воображения заставляет находить наслаждения среди этих зол, потому что они могут повести к желанному счастливому концу, то почему же вам в моем поведении подобное же стремление представляется противоречивым и безумным? Я люблю Манон; я стремлюсь, сквозь тысячи скорбей, к счастливой и спокойной жизни с нею. Путь, по которому я иду, исполнен несчастия; но надежда достигнуть до дели постоянно услаждает его, и тем мгновением, которое я провожу с нею, я считаю себя щедро вознагражденным за все огорчения, испытанные ради того, чтоб его достигнуть, Поэтому, все мне кажется равным с вашей и моей стороны; или же, если и есть разница, то в мою пользу, ибо счастье, на которое я надеюсь, близко, а ваше – далеко; мое по природе мучительно, то есть ощутимо для тела; а то – неизвестной природы, и познается только верою.
Тибергий, по-видимому, был испуган этим рассуждением. Он отступил на два шага, сказав с важным видом, что все сказанное мною не только оскорбительно для здравого смысла, но что оно – несчастный софизм нечестия и неверия; ибо, – добавил он, – это сравнение конца ваших мучений с тем, которое предполагается религией, одна из самых вольных и самых чудовищных мыслей.
Я согласен, что оно несправедливо, – продолжал я; – но обратите внимание на то, что мое рассуждение клонится вовсе не к нему. Я имел намерение уяснить вам то, что вам в моем упорстве в несчастной любви кажется противоречием; и думаю, что отлично доказал, что если тут и есть противоречие, то и вы избежали его не лучше моего. Только в этом отношении я и рассматривал обстоятельства, как равным; я и теперь поддерживаю, что они таковы.
Иль вы ответите, что цель у добродетели бесконечно выше, чем у любви? кто же не согласится с этим? Но разве в том вопрос? Разве речь не о той силе, которою обладают и та, и другая для перенесения мучений? Будем судить о ней по действию: как много отступников от добродетели, и как, мало от любви!
Иль вы возразите, что если и встречаются мучения при следовании по пути добра, то они не необходимы и не непреложны; что теперь нет больше ни тиранов, ни крестов, и что множество добродетельных людей ведут тихую и спокойную жизнь? Я вам скажу на это, что бывает также мирная и счастливая любовь; и ради того, чтоб указать еще на одно различие, чрезвычайно для меня выгодное, я прибавлю, что хотя любовь и часто обманывает, но она мне, по крайней мере, сулит удовлетворение и радости, между тем, как религия требует упражнений печальных и унизительных для самолюбия.