Не возмущайтесь, – прибавил я, видя, что его рвение готово разразиться, – я прибавлю единственно то, что нет худшего способа отвлечь сердце от любви, как опорочивать ее сладости и обещать ему большее счастье, если оно последует по пути добродетели. Ясно, что мы созданы так, что блаженство для нас заключается в наслаждении; я не верю, чтоб можно было составить себе об, этом иное представление; сердцу же не приходится долго совещаться с самим собою для того, чтоб почувствовать, что из всех наслаждений сладчайшее дает любовь. Когда ему обещают иные, более прелестные удовольствия, оно вскоре, замечает, что его обманывают, этот обман, располагает его не доверять самым основательным обещаниям.
Проповедники, желающие обратить меня на путь добродетели, говорите, что она неотложно необходима, но не скрывайте от меня, что она жестока и мучительна. Утверждайте, что любовные наслаждения скоропреходящи, что они запретны, что за ними последуют вечные мучения и что – это, быть может, произведет на меня еще сильнейшее впечатление – чем они сладостнее и прелестнее, тем щедрее небо вознаградит меня за такую великую жертву; но сознайтесь, что с такими сердцами, как у нас, они на земле дают нам совершеннейшее блаженство.
Конец моей речи успокоил моего друга Тибергия. Он признал, что в моих мыслях есть нечто разумное. Единственное возражение, которое он сделал, состояло в вопросе: почему же я не следую своим собственным принципам и не пожертвую любовь в надежде на то воздаяние, о котором имею столь высокое представление?
– О, дорогой друг! – ответил я, – в этом-то я и сознаю свое ничтожество и слабость: да, увы! мой долг в том, чтоб действовать согласно моими доводами, но в моей ли власти действовать таким образом? В какой помощи я только не нуждаюсь, чтоб забыть о чарах Манон?
Да простит мне Господь! – возразил Тибергий, – а мне кажется, что я вижу перед собой янсенита.
Я не знаю кто я такой, – отвечал я, – и не вижу ясно кем следует быть, но я слишком чувствую, что они говорят правду.
Этот разговор послужил, по крайней мере, к тому, что вновь возбудил жалость в моем друге. Он понял, что в моей распущенности более слабости, чем злой воли. Оттого впоследствии он, как друг, был так расположен оказывать мне помощь, без которой я неминуемо погиб бы от нищеты. Однако я ничуть не проговорился ему насчет намерения бежать из тюрьмы. Я только попросил его доставить мое письмо. Я приготовил его до его прихода, и у меня нашлось достаточно предлогов, чтоб объяснить, почему мне понадобилось написать ему. Он не изменил обещанию и доставил, письмо аккуратно, и Леско еще до вечера получил то, которое было адресовано ему.
Он на следующий же день пришел повидаться со мною и благополучно сошел за моею брата. Я чрезмерно обрадовался, увидев его у себя в комнате. Я тщательно затворил дверь.
Не станем терять ни мгновения, – сказал я ему; – скажите мне сперва, что с Манон, и затем дайте мне добрый совет, как разорвать мои оковы.
Он сказал, что не видел сестры со дня, предшествовавшего моему заключению, что он узнал о ее и моей судьбе только после долгих справок и хлопот, что он два или три раза ходил в госпиталь, но ему не дозволили говорить с ней.
Несчастный Ж. М., – закричал я, – дорого же ты мне поплатишься за это!
Что касается вашего освобождения, – продолжал Леско, – то это дело труднее, чем вы думаете. Вчера вечером мы с двумя друзьями обошли кругом весь монастырь и осмотрели его с внешней стороны, и пришли к заключению, что в виду того, что ваши окна, как вы писали, выходят на двор, окружений зданиями, выручить вас отсюда весьма трудно. Притом, вы в третьем этаже, а мы сюда не можем доставить ни веревок, ни лестницы. Средства освободить вас извне я не вижу. Надо придумать какую-нибудь уловку в самом доме.
– Нет, – отвечал я, – я все осмотрел, особенно с тех пор, как, благодаря снисходительности настоятеля, меня держат не так строго. Двери в мою комнату не запирают на ключ; мне дозволено гулять в галерее монахов, но все лестницы затворяются толстыми дверьми, которые и днем, и ночью на замке, и нет возможности уйти при помощи одной лестницы.
Постойте, – сказал я, подумав немного о мысли, которая мне казалась превосходной, – не можете ли вы принести мне пистолет?
Весьма легко, – отвечал Леско; – что ж, вы хотите кого-нибудь убить?
Я уверил его, что так далек от мысли убивать кого-нибудь, что нет надобности даже, чтоб пистолет был заряжен.
– Принесите это мне завтра, – продолжал я, – и будьте непременно вечером в одиннадцать часов напротив ворот этого дома с двумя или тремя друзьями. Я надеюсь, что мне удастся присоединиться к вам.
Он настаивал, чтоб я ему рассказал подробнее. Я сказал ему, что дело, в роде задуманного мною, не может показаться разумным раньше, чем удастся. Я попросил его уйти скорее, ради того, чтоб завтра ему было легче увидаться со мною. Его впустили, как и в первый раз, без затруднений. У него был важный вид, и всякий принял бы его за честного человека.
Когда у меня в руках очутилось орудие моего освобождения, я уже почти не сомневался в успехе моего проекта. Он был странен и смел; но на что бы я ни решился, при вдохновлявших меня побуждениях? С тех пор, как мне было дозволено выходить из комнаты и гулять по галереям, я заметил, что привратник каждый вечер приносит ключи от всех дверей настоятелю и что затем водворяется глубокая тишина во всем доме, – знак, что все разошлись по своим комнатам. Я беспрепятственно мог пройти по соединительной галерее из, своей комнаты к настоятелю. Я решился взять у него ключи, постращав его пистолетом, если он не станет давать их, и при их помощи выйти на улицу. Я с нетерпением дожидал часа. Привратник явился в обычное время, то есть около девяти часов. Я спустил еще час, чтобы уверится, что все монахи и слуги спят. Наконец, я отправился с оружием и горящей сальной свечей в руках. Я сначала потихоньку постучался в дверь к настоятелю, чтоб разбудить его без шума. Он услышал, когда я постучал во второй раз и, вероятно, думая, что пришел монах, почувствовавший себя больным и требующий помощи, встал, чтоб отворить дверь. Тем не менее, из предосторожности, он через дверь спросил, кто там и что надобно. Я был принужден назвать себя; но я нарочно заговорил плаченным голосом, чтоб дать ему понять, что мне нездоровится.
А, это вы, дорогой мой сын, – сказал он, отворяя дверь. – Что вам понадобилось так поздно?
Я вошел в его комнату и, отведя его в конец противоположный двери, объявил, что мне невозможно долее оставаться в тюрьме; что ночь самое удобное время, чтоб выйти незаметно и что в расчете на его дружбу я полагаю, что он согласится либо сам отворить мне дверь, либо даст ключи, чтоб я ее отпер.
Такое предложение не могло не поразить его. Некоторое время он смотрел на меня, не говоря ни слова; мне терять было нечего, и я вновь заговорил и объяснил ему, что я весьма тронут его добротой ко мне, но что свобода самое драгоценное изо всех благ, особенно для меня, лишенного ее насильственно, а подолу я решил добиться ее сегодня же ночью во что бы то ни стало; опасаясь, чтоб, он не вздумал, возвысить голоса, и позвать на помощь, я показал ему тот убедительный довод к молчанию, что был, спрятан, у меня под кафтаном.
Пистолет! – сказал он. – Как, мой сын, вы хотите лишить меня жизни в благодарность за то уважение, которое я питал к вам?
Избави Боже! – отвечал я. – Вы настолько умны, что не принудите меня к тому; но я хочу освободиться, и решимость моя такова, что если мой проект не удастся по вашей вине, то я вас несомненно прикончу.
Но, милый мой сын, – заговорил он с бледным и испуганным лицом, – что ж вы хотите, чтоб я сделал? Какая у вас может быть причина желать моей смерти?
Эх, да нет же! – нетерпеливо прервал я его, – у меня вовсе нет намерения убивать вас; если хотите жить, то отворите мне дверь, и я останусь вашим преданнейшим другом.
И, заметив, что ключи у него на столе, я взял их и попросил его следовать за мною и насколько возможно без шума.
Он принужден был покориться. По мере того, как, мы подвигались, и ему приходилось отпирать двери, он приговаривал со вздохом:
Ах, сын мой, ах! кто бы мог подумать!
Не шутите, батюшка, – повторял я ежеминутно в свой черед. – Наконец мы дошли до решетки переда, большой дверью на улицу. Я уже считал себя на воле и стоял позади настоятеля со свечей в руке, и пистолетом в другой.
В то время как он торопился отворить, слуга, спавши в соседней коморке, услышав шум замка, встал и высунул голову из своей двери. Настоятель, вероятно, подумал, что слуга может задержать меня, и весьма неблагоразумно позвал его к себе на помощь. Здоровенный бездельник без всякого колебания бросился на меня.
Я его не пощадил и всадил ему заряд прямо в грудь.
Вот что вы наделали, батюшка! – Не без гордости сказал я своему проводнику. – Но это не мешает вам докончить дело, – прибавил я, принуждая его идти к последней двери.
Он не посмел ослушаться и отпер дверь. Я благополучно вышел и, сделав четыре шага, встретился с Леско, который, согласно обещанию, ждал меня с двумя товарищами.
Мы пошли. Леско спросил меня, послышалось ему, или стреляли из пистолета.
В этом вы виноваты, – сказал я ему, – затем вы принесли заряженный пистолет?
Впрочем, я поблагодарил его за эту предосторожность, без которой мне несомненно долго бы пришлось просидеть в тюрьме. Мы провели ночь в трактире, где я несколько вознаградил себя за дурную пищу, которой довольствовался три месяца. Я смертельно страдали, за Манон.
Надо освободить ее, – сказал я трем моим друзьям. – Я только ради этого и стремился на волю. Прошу вас помочь мне вашей храбростью; что до меня, то я готов ради этого пожертвовать жизнью.
У Леско не было недостатка в уме и осторожности, и он сказал мне, что тут следует действовать подобрав поводья; что мое бегство из тюрьмы и несчастный случай при моем выходе, несомненно, наделают шума; что главный начальник полиции прикажет сыскать меня, а у него долгие руки; наконец, что если я не хочу попасть куда-нибудь похуже монастыря святого Лазаря, то мне приличнее скрываться и сидеть на заперти несколько дней, пока не остынет первый пыл моих врагов. Его совет был благоразумен; но требовалось также благоразумие, чтобы ему последовать. А медлительность и осторожность не согласовались с моей страстью. Я уступил ему только в том, что обещал проспать весь следующий день. Он запер меня в своей комнате, где я и пробыл до вечера.
Часть этого времени я употребил на придумывание проектов и способов, как помочь Манон. Я был вполне уверен, что ее тюрьма еще недоступнее моей. Об употреблении силы и насилия не могло быть и речи; требовалась хитрость; но сама богиня изобретательности затруднялась бы, с чего начать. Я ничего не мог придумать и отложил дальнейшее рассмотрение дела до тех пор, пока не узнаю о внутренних порядках в госпитале.
Как только темнота позволила мне выйти, я попросил Леско отправиться со мною. Мы завязали разговор с одним из привратников, который нам показался человеком разумным. Я представился иностранцем, слышавшим удивительные вещи о главном госпитале и господствующем там порядке. Я расспрашивал о самых мелких подробностях; переходя от одного обстоятельства к другому, мы заговорили о заведующих лицах, и я попросил назвать мне их и сказать, что это за люди. Данные мне на последний вопрос ответы породили во мне мысль, которую я тотчас же одобрил и не преминул привести в исполнение. Я спросил у него, как о важной для меня вещи, о том, есть ли у этих господ дети. Он отвечал, что не может сказать мне обстоятельно; но что у одного из главных, именно у г. де-Т., он знает, наверное, что есть сын, уже в таких летах, что хоть жениться, и что он много раз бывал в госпитале со своим отцом. С меня было этого довольно.
Я почти тотчас же прекратил расспросы и, возвращаясь с Леско, сообщил ему о задуманном плане.