Дед, конечно, разозлился.
– Что касается любовников, ты всегда умудрялась сделать наихудший выбор.
– Ты же не себя имеешь в виду?
– Все равно не поверю, что ты его любишь, – сказал Дед, а я пробормотала, покидая его квартиру:
– Похоже, мне никто уже не верит. Люди стали недоверчивы. В них умерла романтика, остался сплошной материализм.
Если деловые партнеры ссорятся, то, как правило, всерьез, а если предмет ссоры большие деньги (а в нашем случае они большие‑пребольшие), то и головы летят совсем легко. Очень может быть, что Дед заподозрил Тагаева в коварстве, оттого‑то и поручил мне разобраться с предполагаемым киллером. И про чувства спрашивал. Ох, как не жалую я такие задания, начнешь копать на свою голову. Я даже замерла на последней ступеньке от внезапно открывшихся неприятных перспектив.
– Мама дорогая, – промычала я и тут сообразила, что охранник смотрит на меня с недоумением. Я выдала ему свою лучшую улыбку и поспешила покинуть дом.
Уже в машине я подумала: а почему бы не поговорить с Тагаевым, чтобы выяснить его мнение на этот счет? И тут же отвергла подобную идею. Говорить с Тагаевым о его делах еще затруднительнее, чем с Дедом. Тот слова в простоте не скажет, юлит и изворачивается, а этот просто молчит, как пень с улыбкой Моны Лизы. Значит, придется приложить старание и разобраться самой. Теперь у меня есть занятие, за что могу сказать спасибо близким людям. Удружили.
Если разговор с Дедом меня, мягко говоря, озадачил, то последующие события и вовсе вызвали изумление. Удивляться я начала в основном в понедельник, но и суббота в этом смысле тоже кое‑чем порадовала.
Оказавшись в машине, я первым делом позвонила Сергееву. Он скромно напомнил, что суббота считается выходным днем, по крайней мере, у нормальных |людей. Я ответила, что в нормальность ментов все равно никто не поверит, с чем он поспешно согласился. Через полчаса он ждал меня возле больницы, прогуливаясь у дверей, курил и всем своим видом демонстрировал скуку и покорность судьбе.
– Привет, – сказал он мне без энтузиазма, когда я припарковала свою машину рядом с его тачкой. Выглядела она так паршиво, что оставалось лишь гадать: то ли машина за древностью лет начала разрушаться сама по себе, то ли ездок Сергеев совершенно никудышный.
– Нравится мне твоя машина, – задумчиво изрек он.
– А мне твоя нет.
– Еще бы, – радостно фыркнул он и спросил:
– Знаешь, сколько ей лет?
– Знаешь, сколько лет Шер? А выглядит прекрасно.
– А это чего такое?
– Это американская певица. Беда с вами, ментами, самый темный народ на свете.
– Вот только и дел мне на певиц смотреть. – Сергеев отбросил сигарету в кусты, хотя неподалеку радовала глаз урна, и с постным лицом вздохнул, тем самым давая понять, что болтовня кончилась и мы приступаем к разговору. – Значит, все‑таки будешь участвовать в следствии? – вежливо спросил он. Артем в таких случаях говорил «будешь везде совать свой нос» и «путаться под ногами».
– А тебе Ларионов больше нравится? – не удержалась я, хотя и боролась с собственной язвительностью, которая нет‑нет да и давала себя знать.
– Что ты, что ты, – в притворном испуге замахал он рукой. – Ты мне нравишься гораздо больше.
– Вот видишь, значит, можно считать, что тебе повезло. Давай рассказывай, чего нарыли.
– Особо порадовать нечем. Отпечатков никаких, никто ничего… правда, девчушка из соседнего отделения пошла покурить вон в те кусты и видела парня в серой куртке, который свернул за угол, и вроде бы карман у него топорщился. – Сергеев скривился.
– Думаешь, девчонка фантазирует?
– Почему? – пожал он плечами. – Вполне могла кого‑то видеть. Не скажешь, что здесь особо оживленно, но люди все‑таки ходят.
– Чего тебе не нравится? – спросила я, приглядываясь к нему. Сергеев на мгновение замешкался, точно прикидывая, стоит отвечать или нет, потом кивнул:
– Идем. – И повел меня к торцу здания.
Два ряда окон и труба, то ли газовая, то ли еще какая‑то, не очень я в этом разбираюсь. Водосточная труба тоже имелась, но она была довольно далеко от окна. Пожалуй, слишком далеко. Сергеев стоял рядом, как и я, задрав голову, и молчал. Потом не выдержал и подал голос:
– Ну, как тебе?
– Да‑а, – протянула я. – А как он окно открыл?
– Разбил стекло, – вздохнул Сергеев.
– Затейник, – покачала я головой.
– Ага. И все это в светлую пору, а не под покровом ночи.
– И руки у парня должны быть обезьяньи, чтобы за трубу держаться, да еще стекло разбить.
– Да так аккуратно разбить, что никто шума не услышал, – поддакнул Сергеев.
– Значит, окно, скорее всего, ложный след, – подвела я итог. – И мент у дверей палаты врет, что никуда не отлучался.
– Может, врет, а может…
– Чего может? – нахмурилась я, некоторая маета Сергеева меня все‑таки насторожила. Он взглянул на меня, нахмурился, после чего с минуту помалкивал.
– Тут ребятишки в костюмах понабежали и очень рекомендовали версию с окном. И девушку, что парня видела, они нашли. То есть данная версия их очень устраивает.
– Почему? – не удержавшись, задала я глупый вопрос.
– Я надеялся, может, ты знаешь, – вздохнул Сергеев.
– Думаешь, ребятишки в костюмах имеют какое‑то отношение к убийству?
Сергеев пожал плечами и вновь нахмурился.
– Тебе лучше знать, что может, а что нет. Ты у нас с властью в дружбе, а мы что… Нам сказали, убийца по трубе поднялся, значит, так и есть. Наше дело…
– Твое дело выполнять работу, за которую тебе деньги платят, – разозлилась я. Сергеева так и подмывало ответить, но он смолчал. А я продолжала теряться в догадках. – Ладно, – по прошествии некоторого времени, в продолжении которого мы стояли, разглядывая стену, произнесла я, – пойдем с народом потолкуем.
– Пойдем, – не без яда отозвался Сергеев. Понимать это надо было следующим образом: «А то без тебя не говорили». Так оно, конечно, и было, но теперь я совсем не была уверена, что кто‑то очень старался.
Мы поднялись по ступенькам к центральному входу. В больнице, несмотря на субботний день, царило оживление. Пациенты отделения устроились возле телевизора на посту медсестры, сама медсестра отсутствовала. Зато в ординаторской мы нашли врача. Увидев нас, он непроизвольно поморщился. Все яснее ясного, достали человека вопросами.
– Чем обязан? – со вздохом поинтересовался он.
– Простите за назойливость, – сиротски начала я, – но у нас есть еще вопросы.