В Дерби он выступит на Архангеле.
Невозможно. Совершенно невозможно. Я посмотрел на револьвер, лежащий так спокойно на дорогом предмете портновского мастерства. И смолчал. А что тут скажешь?
Когда он снова заговорил, в его голосе чувствовалось удовлетворение от одержанной победы, а также старание избежать акцента.
- Он прибудет в конюшни завтра. Ты возьмешь его на работу. У него не слишком большой опыт участия в скачках. Ты позаботишься, чтобы он наверстал упущенное.
Неопытный наездник на Архангеле! Нелепо. Настолько нелепо, что ему пришлось пойти на похищение и угрозу убийства, чтобы убедить меня в серьезности своих намерений.
- Его зовут Алессандро Ривера, - сказал он. Поразмыслил недолго и добавил: - Он мой сын.
Глава 2
Когда я очнулся в следующий раз, то лежал лицом вниз на голом полу обшитой дубовыми панелями комнаты в Роули-Лодж. Слишком много голых досок повсюду. Нет, не моя ночь.
Мало-помалу я приходил в себя. Тело одеревенело, я замерз, сознание спутанное, как после наркоза…
Наркоз.
На обратном пути они вели себя настолько любезно, что даже не били по голове. Толстяк кивнул американцу, и тот, не размахивая дубинкой, быстро сделал мне укол в руку. После этого мы ждали около четверти часа, причем никто не произнес ни единого слова, а потом я внезапно потерял сознание. И ни проблеска о том, как меня привезли домой.
Кряхтя и постанывая, я проверил части своего организма. Все было на месте, действовало исправно и находилось в рабочем состоянии. Более-менее, если честно сказать, потому что, с трудом встав на ноги, я был вынужден снова сесть в кресло у письменного стола. Я положил локти на стол, опустил голову на руки и - пропади оно все пропадом.
Пасмурный рассвет окрасил небо в цвет серой фланели. По краям стекла на окнах образовались корочки льда.
В личном моем департаменте, ведающем сознанием и волей, также все промерзло. Правда, ясно помнилось, что Алессандро Ривера должен осчастливить нас сегодня своим присутствием. А может, он пошел в отца, устало подумал я, и у него окажется такой избыточный вес, что дилемма разрешится сама собой и тихо растает в воздухе. С другой стороны, если все не так, зачем его отцу понадобилась кувалда, чтобы разбить земляной орех? Почему бы просто не отдать своего сына в обучение нормальным путем? А потому, что он сам ненормален - и сын его не стал бы нормальным учеником, и потому, что ни одному нормальному ученику не придет идея начать свою карьеру со скачек на фаворите в Дерби.
Я задумался над тем, как повел бы себя мой отец, если б не лежал на вытяжении со сложным двойным переломом. Уж конечно, он не был бы избит, как я, потому что выполнил бы все, спокойно и с большим достоинством. Но, тем не менее, столкнулся бы с теми же самыми жизненно важными вопросами: во-первых, всерьез ли толстяк намеревался уничтожить конюшню, если его сын не получит место, и, во-вторых, каким образом этот тип мог сделать такое.
И ответы на оба вопроса оставались открытыми.
Это не моя конюшня, как же мог я рисковать ею? И лошади стоимостью в шесть миллионов фунтов тоже не мои. Вообще все это меня не должно касаться.
Но и к отцу нельзя обратиться за решением: ему и без того слишком плохо, не стоит рассказывать ему подобные истории, надо самому взвешивать все за и против.
Я не мог сейчас передать конюшню кому-то другому, потому что в этой ситуации он просто получил бы от меня гранату с выдернутой чекой. Мне пора было возвращаться к своим собственным делам, я и так запоздал с очередным заказом, и, вообще, я застрял в конюшне только потому, что толковый отцовский помощник был за рулем «роллс-ройса», когда в них врезался грузовик, а теперь он лежал в коме в той же самой больнице.
Все это усложняло и без того достаточно серьезную проблему. Но ведь именно проблемы, с мрачной иронией отметил я, и составляют суть моей работы.
Проблемы погибающего бизнеса - вот мой бизнес.
В данный момент ни одна из тех проблем не шла в сравнение с моим будущим в Роули-Лодж.
Отчаянно дрожа, я, можно сказать, вынул себя из кресла, вывел из-за стола, доковылял до кухни и приготовил кофе. Выпил его. Стало чуть легче. Осторожно поднялся по ступенькам к ванной. Соскреб ночную щетину и бесстрастно изучил засохшую кровь на щеке. Смыл ее. Царапина от дула револьвера, сухая и подживающая.
За окном, за облетевшими деревьями, виден был грохочущий поток машин на Бари-роуд. Их водители сидят себе в своих теплых коробках, куда-то едут, в ином мире, в том мире, где похищение и рэкет случаются только с другими. Невероятно, но я попал в число этих других.
Сама мысль об этом вызывала дурноту, я скорчил гримасу и посмотрел в зеркало на распухшую физиономию, гадая, долго ли мне придется слушаться толстяка. Если молодые деревца клонятся под порывом ветра, они потом вырастают крепкими, как дубы.
А дубы живут долго.
Я наглотался аспирина, перестал дрожать и попытался навести некоторый порядок в свихнувшихся мозгах. Потом всунул себя в бриджи и сапоги, натянул еще два пуловера и ветровку. Что бы ни случилось - в эту ночь или в будущем, - а те восемьдесят пять голов ценой в шесть миллионов фунтов требовали заботы.
Конюшни располагались по обе стороны выводного манежа; комплекс, построенный с большим размахом еще в 1870 году, и через сто с лишним лет впечатлял размерами, и продуманностью. Первоначально здесь было два блока, друг против друга, каждый состоял из трех конюшен по десять денников. В дальнем конце эти блоки соединялись стеной, и там находилось простое помещение для кормов, двойные ворота и сарай для инвентаря. Когда-то ворота вели прямо в поле, но в начале своей карьеры, когда к нему пришел успех, мой отец пристроил две конюшни на двадцать пять денников, которые образовали еще один огороженный двор.
Двойные ворота открывались из них в небольшой обнесенный оградой падок.
Четыре последних денника выходили на Бари-роуд, они были построены на внешней стороне короткой западной стены северного блока. Вот там-то, в самом дальнем из них, и произошел несчастный случай.
Когда я появился в дверях, ведущих из дома прямо на манеж, взбудораженная группа, собравшаяся у внешних денников, тут же направилась навстречу, ясно, что не порадовать. Я в раздражении ожидал, что они скажут. Вот только критической ситуации мне не хватало в это расчудесное утро.
- Это Мунрок, сэр, - с опаской сказал один из парней. - Взбрыкнул в своем деннике и сломал ногу.
- Ладно, - резко ответил я. - А теперь возвращайтесь к своим лошадям. Скоро на проездку.
- Да, сэр, - раздалось в ответ, и они нехотя разбрелись по двору выполнять свои обязанности, то и дело оглядываясь назад.
- Катись все к чертовой матери! - раздельно и громко произнес я, но не могу сказать, что от этого стало легче. Мунрок был верховой лошадью моего отца, в прошлом первоклассным участником скачек с препятствиями, он уже вышел на пенсию и считался наименее ценным из обитателей конюшен, но отец любил его, что вообще-то было ему несвойственно, и такую потерю переживал бы очень тяжело. Хоть лошади и были застрахованы, однако страховки от болезненных переживаний еще никто не придумал.
Я побрел к стойлу. Пожилой конюх, который ходил за лошадью, стоял у двери с озабоченным лицом, а свет изнутри делал глубокие морщины на его дубленой коже похожими на овраги. Он оглянулся на шаги. Овраги и лощины задвигались, меняя форму как в калейдоскопе.
- Ничего хорошего, сэр. Он повредил подколенное сухожилие.
Кивнув и тут же пожалев об этом, я достиг двери и вошел. Старый конь стоял на прежнем месте, привязанный за поводья. На первый взгляд ничего плохого: он повернул ко мне голову, прядая ушами, во влажных черных глазах ничего, кроме обычного любопытства. Пять лет его имя привлекало всеобщее внимание в газетных заголовках, и у него выработалась осанка, присущая только умным скакунам-победителям, своего рода осознание собственного достоинства.