- Вам не хочется вылить ему на голову воду со льдом? - взглянула на меня Сара.
- Цитирую дальше, - продолжал Джик. - Эмоции - гнилой фундамент в политике. Зависть - корень всех зол. Что я пропустил?
- Самую опасную ложь говорит человек, который верит, что говорит правду.
- В этом весь ты. Как жаль, что ты не умеешь рисовать.
- Весьма благодарен за сочувствие.
Мы нашли ресторан и съели такой отличный обед, что можно только удивляться, как удалось так прекрасно организовать дело: ведь в Элайс-Спрингс (городе с тринадцатью с половиной тысячами жителей, затерянном в центре пустыни) все, что надо для жизни, привозное - от луковицы до носков.
- Первые жители появились здесь сто лет назад, - объяснила Сара, - когда построили промежуточную станцию для передачи телеграмм через всю Австралию. А теперь они получают послания из космоса.
- Держу пари, что содержание посланий недостойно такой сложной техники, - вмешался Джик. - Представь: «Увидимся в пятницу. Этель». Загружать такой информацией вечные сферы…
В ресторане нам объяснили, как вернуться в мотель другим путем, чтобы пройти мимо галереи изящных искусств «Ярра-Ривер» в местном варианте.
Она размещалась в длинном пассаже, закрытом для машин, рядом с небольшими, но шикарными, судя по витринам, модными магазинами. Окна галереи и витрины магазинов были не освещены, и при тусклом свете единственного уличного фонаря мы разглядели, что товар в окне галереи состоял из двух ярко-оранжевых видов уголков пустыни.
- Кричаще, - оценил их Джик, чьи собственные краски не отличались пастельной нежностью. - Город наводнен местными копиями Альберта Наматжиры. Туристы покупают их тоннами.
Впервые после моего приезда мы возвращались в мотель, весело болтая и не чувствуя натянутости. Может быть, расстояния пустыни расставили все по своим местам. Во всяком случае, пожелав спокойной ночи, я поцеловал Сару в щечку с искренним чувством, а не как утром в знак подписания пакта о перемирии.
- Вы не поверите, - сообщила она за завтраком. - Главная улица здесь называется Тодд-стрит. А река - Тодд-Ривер.
- Вот что значит слава, - скромно вздохнул я.
- И в городе одиннадцать художественных галерей.
- Она все утро читала туристский проспект, - объяснил Джик.
- А еще есть китайский ресторан.
- Только вообрази, - Джик комически вытаращил глаза, - в центре Сахары такие забавы для дураков.
Днем жара стояла невыносимая. По радио жизнерадостно сообщили, что температура воздуха тридцать девять градусов, то есть сто два градуса по старой шкале Фаренгейта. Первый шаг из прохладной комнаты на прожаренный солнцем балкон даже доставил удовольствие, но прогулка к галерее «Ярра-Ривер», на расстояние меньше полумили, оказалась на удивление мучительной.
- Наверно, человек привыкает к этому пеклу, если живет здесь, - заметил Джик. - Слава богу, Сара взяла шляпу.
Мы прятались в тени деревьев, а местные жители бодро маршировали с непокрытыми головами, будто расплавленное железо с неба капало мимо них. Галерея «Ярра-Ривер» встретила нас тишиной и прохладой кондиционированного воздуха, возле входа стояли стулья для шелушившихся от загара, словно слоеное тесто, посетителей.
Как и предсказывал Джик, все видимое пространство по колено глубиной закрывали акварели, типичные для учеников Наматжиры. Симпатичные картинки для тех, кто любит такой жанр, но мне они не нравятся. Я предпочитаю легкие туманные контуры, уходящие вдаль тени, толчок воображению, мгновенное впечатление. Наматжира заслужил поклонение как первый великий художник-абориген, и видение у него было острое, как алмаз. Смутно помню прочитанное где-то, что он нарисовал более двух тысяч акварелей, и его влияние на город, где он родился, конечно, поразительно.
Одиннадцать художественных галерей. Мекка художников. Туристы покупают картины тоннами. Табличка на стене галереи гласила, что Наматжира умер в больнице Элайс-Спрингс 8 августа 1959 года.
Мы уже добрых пять минут толклись в зале галереи, когда появился некто, видимо смотритель. Штора из синтетических пластинок у дальней стены отделяла первое помещение от других, а вся галерея уходила в глубь здания.
- Вы ищете что-то конкретное, любимое? - спросил он. В голосе апатичного маленького человека с бледным лицом звучали непреодолимая скука (видно, туристы надоели ему до смерти) и такое же сильное желание, чтобы мы поскорее заплатили за выбранную картину и ушли. Длинные волосы спускались до плеч, и тяжелые веки закрывали усталые темные глаза. Он был примерно того же возраста, что и мы с Джиком, но не выглядел таким крепким.
- У вас есть другие полотна? - спросил я.
Он изучающе оглядел нас: брюки и рубашки, в каких мы поехали на скачки, ни галстуков, ни пиджаков. Но для потенциальных покупателей картин это более подходящий вид, чем костюм из дешевой ткани. Без особого энтузиазма он немного отодвинул пластинки шторы и жестом пригласил нас пройти.
- Здесь, - коротко объяснил он.
В этой комнате сквозь стеклянную крышу ярко сияло солнце, и десятки картин, висевших рама к раме, почти полностью закрывали стены. Мы вытаращили глаза. На первый взгляд показалось, что нас окружают старые голландские мастера, французские импрессионисты и портреты Гейнсборо. Но, приглядевшись, мы поняли, что хотя это оригиналы, но второго ряда, о них обычно говорят «школа Гейнсборо» или кого-то еще, потому что художник не стал утруждать себя, подписывая такое полотно.
- Все европейцы здесь, - показал рукой смотритель галереи. В голосе все еще слышалась скука. Он не австралиец, решил я, и не англичанин, может, американец. Трудно сказать.
- А есть какие-нибудь картины с лошадьми? - спросил я.
Он долго и пристально смотрел на меня и наконец ответил:
- Да, у нас есть, но в этом месяце мы в основном экспонируем картины коренных австралийцев и меньше европейцев. - Смотритель галереи чуть-чуть шепелявил. - Если вы хотите картины с лошадьми, они там, на стеллажах. - Он показал на другую штору из синтетических пластинок, висевшую напротив первой. - Вы ищете что-то конкретное?
Я пробормотал фамилии некоторых австралийцев, чьи работы видел в Мельбурне. В глазах, лишенных блеска, мелькнула крохотная искра.
- Да, у нас есть работы этих художников.
Он провел нас через вторую штору в следующую комнату, с нашей точки зрения самую интересную и многообещающую. Половину ее занимали два ряда тес ю заполненных стеллажей. В другой половине был офис и рабочий уголок, где картины вставляли в рамы и упаковывали. Эта комната тоже освещалась через стеклянную крышу, и возле стеклянной двери, ведущей в пыльный и засохший сад, стоял мольберт с маленьким холстом, повернутым к нам обратной стороной. По разным несомненным деталям мы поняли, что за мольбертом кто-то недавно работал и только что отошел.
- Это ваше? - спросил Джик, обходя мольберт и разглядывая полотно.
Бледный смотритель галереи чуть взмахнул рукой, словно хотел остановить Джика, но понял, что это бесполезно. А во взгляде Джика что-то точно магнитом притянуло меня.
Три четверти полотна, натянутого на мольберт, занимала гнедая лошадь, она насторожила свою элегантную голову и к чему-то прислушивалась. На заднем плане дом благородных очертаний. Оставшаяся часть холста - гармоничная композиция деревьев и лужайки. Работа, насколько я мог судить, была более-менее закончена.
- Великолепно! - с энтузиазмом воскликнул я. - Это для продажи? Я бы хотел купить.
- Простите, она уже продана, - после краткого колебания ответил он.
- Какая жалость! А не могли бы вы продать мне эту и нарисовать другую?
- Боюсь, что нет.