Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек!
Текст надписи (из «Песни о Родине») лично утвердил начальник Политотдела. Иные зеки полагали, что товарищ начальник все-таки не был начисто лишен чувства юмора... Однако Рональд, не раз видавший и слыхавший начальника, твердо убежден, что товарищ был элементарно правильным коммунистом и верил этой надписи. А что до проволочных зон, то... разве же они вмещали людей? А ВРАГАМ и вовсе не положено дышать в нашем царстве свободы и права!
Политотдел и пресловутый Первый отдел размещались невдалеке от технических служб. Даже в этих высоких политических органах дело не обходилось без применения труда зеков: они тут функционировали как уборщины, домработницы в начальственных семьях, служители канцелярий, художники-плакатисты.
...Заключенным инженерам-правленцам, отнюдь не склонным к бутылочным утехам, но любящим свое родное дело, вовсе не приходилось прибегать к аферам и совершать обманные рейсы, чтобы действительно забывать подчас о своем подневольном положении и чувствовать себя как бы в своей привычной рабочей стихии.
Иной забывался, разрабатывая оптимальный вариант какого-нибудь особенно выгодного спрямления пути, другой самозабвенно рассчитывал переходные кривые, третий прикидывал, сколько, по местным условиям, дать строителям на усадку дорожного полотна. А перед иным строгим специалистом-зеком кое-кому из вольняшек приходилось держать ответ, зачем мол нарушил проектные условия или график организации работ.
...Трудился там и наш герой Рональд, углубляясь в дебри технического перевода или каталогизируя новые поступления в техническую библиотеку. К нему постоянно обращались за всевозможными справками, а попутно он сам до тонкости изучал Генплан и технический проект всей трассы. Трудности тут вставали перед строителями огромные, и маловато верилось, что наличной техникой можно будет осилить всю запроектированную заполярную трассу длиною более полутора тысяч километров, с местами через Пур и Таз. Почти вся трасса проектировалась по нехоженой, топкой, ерниковой тундре, где, судя по крупномасштабной, засекреченной карте, никакого стройматериала под рукой нет — ни для дороги, ни даже для человеческого жилья.
Реалистической представлялась лишь ближайшая задача пробиться через Полярный Урал и выйти к великой сибирской реке напротив старинного городка Обдорска.
Дальнейшие же заполярные и зауральские тысячеверстья казались фантастикой не одному Рональду! Только говорить вслух об этом не приходилось, ибо начальство намекало, будто трассу вдоль Обской Губы, по непроходимым болотам лично наметил указующим своим перстом Самый мудрый и человечный из людей!
В напряженных трудах миновало лето 1948 года — второе на Севере для героя книги. Ударили холода, взметнулись пурги, вмиг ожелтели таежные лиственницы, вчера еще пушистые и зеленоигольчатые.
И тогда через некоего ссыльного товарища, бывшего бригадира управленческой группы Степана Рыбака получившего месячную санаторную путевку на юг для лечения больных, сожженных Севером легких, и следовавшего транзитом через Москву, послал Рональд Вальдек домой, официальной своей жене Валентине Григорьевне, лагерную передачку (хотя обычно зеки не отсылали передач, а получали их из дому). Но, жалея сына Федю, папа Вальдек ухитрился сэкономить на собственной еде пачечку денежек из своего «прем-вознаграждения», каковое тогда равнялось у него 150 рублям. Кроме денег отправил он несколько пейзажных рисунков, исполненных художниками-зеками, и цикл собственных стихов, обращенных к Валентине Григорьевне, женщине, глубоко обидевшей заключенного мужа и более им не любимой...
Жене Валентине
Ты прости, что редко пишу:
Не хочу я тебя тревожить,
Как осеннего ветра шум
По лесам пугает прохожих.
Мы на росстанях разных дорог
Оставляем прожитого метки...
Поистерлись следы моих строк
На листках по размеру планшетки.
Не отыщешь, пожалуй, и тех,
Приходивших из разных Тамбовов,
Что писались под шутки и смех
На столах в офицерских столовых.
Да и я твоих не сберег,.
Только памяти тянется свиток:
По ухабам моих дорог
Не сберечь домашних пожиток.
Не сберечь ни письма, ни тепла...
Плохо здешнее солнце греет!
Жизнь, как хата, сгорела дотла,
Только память угодьем тлеет.
Здесь зверья не ищи по лесам:
Мы и сами глядим, как гиены,
Жизнь сочится по капелькам-дням
Будто кровь из распоротой вены.
Скоро снова услышим пургу,
Загудит над становьем постылый...
А пока на глухом берегу
Волчьим воем рыдают пилы.
Потому и редко пишу,
Что мороз подирает по коже!
Не хочу, чтоб осенний шум
Твое мирное сердце тревожил!
(На дневальстве, ночью, в бараке)
Тишина, словно колокол гулкая,
Отдается звоном в ушах;
Ночь, как вор, подошла закоулками,
Замедляя крадущийся шаг
...Пусть в ночи догорит моя Троя!
Пусть проклятию предан Содом!
Но тебя я в сердце укрою —
Черный пруд мой, и дым над костром!
Рональду Вальдеку осталось неизвестным, как его законная жена отнеслась к стихам, рисункам и рупиям с Севера. Однако Степан Рыбак решительно заявил ему, чтобы впредь Рональд ни под каким видом больше не посылал домой северных гонцов с сомнительной паспортной характеристикой. Ибо Степану в ранний утренний час открыла дверь в прихожую Рональдова соседка, молча указавшая гостю, куда надлежит постучать. Степан приоткрыл стеклянную дверь из прихожей в Рональдову столовую, где был выгорожен шкафами угол для гардероба (расположение квартиры пояснил посланцу сам Рональд).
В этом импровизированном гардеробе, на вешалке, Степану сразу бросилась в глаза шинель с голубыми кантами и золотыми звездами на погонах. Валентина Григорьевна выскочила из другой комнаты дезабилье, что-то на бегу проговорив дородному мужчине, протиравшему глаза в постели... Степан торопливо вручил полураздетой даме Рональдову посылочку, увидел совершенно растерянное и смущенное женское лицо, что-то промямлил и спешно ретировался, услыхав за спиной торопливые шаги... Оказалось, девочка Света вернулась с улицы со свежим хлебом — поэтому двери из прихожей оставались отверстыми...
Потом пришло из дому Федино письмо (они надолго залеживались в лагерной цензуре), где сын писал папе, что и он, и мачеха начали усиленные хлопоты о размене квартиры...
3
Итак, с положением в семье все прояснилось. Рональд Вальдек окончательно почувствовал себя свободным холостяком!
И тут, как предсказывал ему в бутырской «церкви» бывалый лагерник, профессор Тимофеев, довелось ему и в неволе испытать любовь. Чтобы рассказать вразумительно о том, что такое любовь в сталинском лагере, нужны новеллы или целые поэмы классического жанра. Размеры одной книги этого не допускают: ее «сквозное действие» иное. А кроме любви познавалась и мужская дружба, всегда грозившая разлукой, горем, потерями. Как и любовь!
Эта мужская дружба связала Рональда Вальдека с театральным режиссером Владимиром Сергеевичем и с многогранно одаренным техником Виктором Мироновым, с пианистом мирового класса Всеволодом Топильным, с поэтом Лазарем Шерешевским, художником Зеленковым.
...С ними постоянно обсуждали оба противоречивых тезиса двух французских классиков — Альфреда де Мюссе и Виктора Гюго: первый считал воспоминания о пережитом счастье великим утешением в несчастье, второй, напротив, полагал величайшей мукой для всякого, лишенного свободы, мысль о радостях прежнего бытия.
Любовь же сердечная пришла нежданно, притом, как оно и полагается рабам ГУЛАГа, через общую для них беду.
Гром грянул с ясного, казалось бы, неба. Впрочем, ясным оно могло представляться только несведущим северянам! Все события тех месяцев так беспощадно строго засекречены в советской стране, что даже в тайных архивах самого ГУЛАГа они, вероятно, представлены очень путаными и противоречивыми документами, донесениями, сводками.
Из более-менее достоверных рассказов свидетелей и очевидцев (Рональд встречал их позднее) составилась для него следующая картина тех событий.
На одной из штрафных колонн строящейся трассы (некоторые прямо называли колонну № 37 при известковом карьере) отбывал свой срок заключенный генерал Белов, посаженный в лагерь под конец войны. Штрафники, в большинстве своем воры-рецидивисты, в прямом смысле слова «вкалывали» на каменном карьере, добывая известняк. Как талантливый военный стратег, Белов лично разработал план лагерного восстания, вовлек в заговор самых энергичных и волевых урок и сумел соблюсти полнейшую конспирацию, что очень нелегко в советских условиях, насыщенных доносительством.
Происходило все это еще в конце лета 1947.
Когда на исходе рабочего дня пришли на карьер три автомашины снимать работяг и везти их в лагерь, заключенные штрафники, заранее припрятавшие кирки и ломики, по общему сигналу бросились на конвоиров. Всех положили на месте. Те зеки, что раньше служили в армии, надели обмундирование и взяли оружие убитых. Все три шофера грузовиков участвовали в заговоре. Переодетые «конвоиры» доставили заключенных к зоне и с ходу атаковали вахту с диспетчерской связью, караульное помещение вохры и все караульные посты. Победа была одержана бистро и уверенно. Беловцы открыли ворота лагерной зоны и обратились к заключенным с призывом примкнуть к восстанию. У беловцев было теперь уже много оружия из вохровского арсенала — пулеметы, винтовки, автоматы с полными боекомплектами. Всем, кто не желал действовать вместе с восставшими, «даровалась свобода», то есть право бежать в окрестную тайгу. Большинство штрафников присоединились к Белову.
Действовал он решительно и быстро, по-суворовски. У телефона-селектора (говорящего по этому телефону слышали одновременно на всех колоннах и в абезьском управлении) он оставил хладнокровного солдата, который умело поддерживал по всей линии иллюзию, будто бы «на Шипке все спокойно».
Тем временем два отряда беловцев атаковали и захватили еще и две соседние колонны, справа и слева от восставшей 37-й. Часть вохры успела скрыться в лесах. Вдобавок пронесся слух, будто где-то поблизости совершил посадку на глади озера десантный гидроплан американских вооруженных сил. Эта весть привела лагерную охрану по всей трассе в паническое настроение — оно ощущалось, правда недолго, и в самой Абези.
Мимоходом хочу заметить: если бы эта фантастическая весть могла быть реальностью (скажем, самолет прибыл бы с какой-нибудь гренландской или аляскинской базы!), северная половина Сибири и Урала вероятно надолго вошла бы в «сферу интересов» Америки, как Филиппины или Южная Корея.
И если бы англо-французы, с благословения американцев, не предали на растерзание Сталину два миллиона русских людей из бывших военнопленных, перемещенных лиц, казачьих полков, расквартированных в Англии, власовских дивизий, воодушевленных демократическим Пражским манифестом и поверивших в возможность осуществить в России демократические идеи, — повторяю, если бы союзники не предали эту массу людей на медленную, мучительную и бессмысленную гибель в лагерях ГУЛАГа, а перебросили бы ее в упомянутую Урало-Сибирскую «сферу интересов» и помогли превратить это лагерное царство в зародыш будущей демократической России — мир сегодня мог бы выглядеть по-иному! И многих своих нынешних забот с империей сталинских наследников не знали бы ни сегодняшняя Европа, ни Америка, ни Азия! Кстати, герою повести довелось воочию видеть гибель многих сотен тех обманутых и союзниками, и Сталиным людей, изверившихся, отчаявшихся и проклинавших своих предателей на той и на другой стороне!