В. И. Ленин как то изрек знаменитую фразу: «Дайте мне хорошего специалиста, который обещает честно работать, так я не променяю его на десять коммунистов, которых заслуга состоит в том, что они поступили в партию». А разве с’уметь организовать дело не есть очень редкая специальность?!
Вся речь Второва сводилась к одному вопросу: что делать? Как вести себя далее при создавшихся условиях? Я видел на его измученном лице, какую драму приходилось ему пережить, и понял, что деньги играли здесь самую незначительную роль. Он сказал мне, что пришел ко мне по старой привычке, спросить моего совета и услышать от меня, которого он уважал и считал за правдивого человека, с твердыми убеждениями, ответ на мучившие его вопросы. Он спрашивал меня, какие шаги ему надо теперь же предпринять, которые, по моему мнению, будут наиболее соответствовать тому революционному течению, по которому движется наша страна. Я постарался успокоить его, как мог, и указал ему, что он должен продолжать свою работу для страны безостановочно, так как только в этом я вижу и цель жизни, и средство успокоения нервной системы; а если национализация произойдет, то тогда мы увидим, что делать. Мне представляется, — кончил я, — что такой человек, как Вы, не может и не должен быть оставлен без дела. Я привел в пример себя и повторил ему тоже самое, что я сказал на заседании Академии Наук. Я предложил ему обращаться ко мне в тяжелые минуты жизни, заверив, что я всегда буду готов помочь ему в его деловых затруднениях. К сожалению, моя помощь оказалось ненужной: через несколько дней (кажется, через три дня) об был убит в своем кабинете в деловом дворе каким то маньяком, по совершенно непонятным причинам. Несмотря на революционное время, рабочие его заводов устроили своему хозяину, без всякого принуждения со стороны кого-либо, многолюдные торжественные похороны и тем доказали свое глубокое уважение к этому большому русскому человеку, имя которого должно быть внесено в историю русской промышленности.
Чтобы иллюстрировать, как большевики-комисары, поставленные во главе Военного Ведомства, решали важные организационные вопросы, я опишу два случая, которые мне были хорошо известны, так как мне пришлось принять участие в их отмене.
До моего приглашения в Военный Совет, при эвакуации правительства и всех главных управлений из Петрограда, по Военному Ведомству был дан необдуманный приказ о переезде главных военных управлений не в Москву, а в другие города Европейской России; так Главное Инженерное Управление должно было переехать в Ростов-на-Дону, а Главное Артиллерийское — в Самару; Военная Академия Генерального Штаба была отправлена в Екатеринбург. Первые эшелоны ГАУ уже следовали в Самару, когда я, вступив в исполнение своих обязанностей в Военном Совете, узнал о таком распоряжении. Я тотчас же обратился к Е. М. Склянскому и, получив подтверждение о таком приказе, доказал ему полную нелепость такого распоряжения. Главные Управления должны были быть там, где находится высшая власть военного ведомства, а не за тысячи километров от нее. Мне было вполне понятно, почему начальники Главных Управлений убедили народных военных комисаров разместить свои управления подальше от Москвы: они полагали, что на юге России и по Волге служащие не будут испытывать продовольственных и жизненных затруднений. Я предложил послать телеграммы о приостановке эвакуации Главных Управлений в назначенные города, о переброске всех оставшихся в Петрограде эшелонов сразу в Москву, где для этих управлений должны быть найдены соответствующие помещения.
Народные военные комисары согласились с моим предложением, и соответствующие распоряжения были тотчас-же сделаны. Но этот новый приказ пришелся не по нутру Главным Управлениям, и через два дня в Москву явился ко мне на квартиру А. А. Маниковский, начальник ГАУ, который не застав меня дома, оставил на моем столе записку, написанную карандашом на целом листе писчей бумаги, где он порицал мою деятельность по этому вопросу и настаивал на том, чтобы я повлиял на отмену этого приказа. Он сказал мне, что немедленно отправится по начальству и постарается уговорить комисаров оставить Артиллерийское Управление в Самаре. В оставленной записке он иронически писал: «этот переезд Главных Управлений в Москву нужен для лиц, делающих карьеру и желающих греться в лучах восходящего солнца». Конечно, я опять отправился к Склянскому, и узнав от него, что Мани-ковский убеждал его отменить приказ, стал еще сильнее настаивать на оставлении в силе сделанного распоряжения, указав, что еще неизвестно, какие события могут разыграться в местностях, столь удаленных от столицы. При личном свидании с Маниковским, я заявил ему, что остаюсь при прежнем решении и не могу признать целесообразность приводимых им доводов о нахождении Главных Управлений вне Москвы.
В этом вопросе я одержал полную победу, но за то в другом деле, об эвакуации Военных Академий из Петрограда, я встретил громадные затруднения, и возможно, что я бы его проиграл, если бы не совершились события, которые поневоле заставили Академии остаться на своем прежнем месте.
Как я уже заметил ранее, Военная Академия Генерального Штаба была эвакуирована в Екатеринбург по приказанию Троцкого на основании доклада начальника Военно-Учебных Заведений Дзевалтовского. Я получил также бумагу от Склянского, что Дзевалтовский настаивает на перенесении и Артиллерийской Академии в Казань. Я об’яснил сначала, что Артиллерийская и Инженерная Академии ранее никогда не подчинялись Главному Управлению Военно-Учебных Заведений, а находились в ведении своих Главных Управлений. С другой стороны, я находил, что такой переезд Академии совершенно не рационален и представит, кроме того, большие затруднения относительно перевозки их лабораторий и оборудования. В этой борьбе приняли большое участие и начальства Академий, которые просили меня — ни в коем случае не уступать в этом вопросе.
Склянский сначала соглашался со мной, что Академии надо оставить в Петрограде, но потом под влиянием давления со стороны Военного Совета, а также, под влиянием разговоров с моим товарищем по Академии, проф. А. В. Сапожниковым, стал уступать им в этом вопросе; в конце он предложил мне лично обратиться к Троцкому и изложить ему все дело. Получить аудиенцию у этого всесильного комиссара в то время представляло громадные трудности. Наконец, мне был назначен день и час моего доклада, но когда я явился, то мне пришлось ждать часы; через каждые четверть часа секретарь Троцкого уверял меня, что прием состоится через несколько минут. Когда мне стало ясно, что здесь идет издевательство надо мной, то я заявил секретарю, что я ждать больше не буду, так как я тоже не праздный человек. Тогда он немедленно провел меня в кабинет, но только не к Троцкому, а к Механошину. Я понял, что по этому вопросу Троцкий не хочет говорить со мною, но для очистки совести направил меня к комиссару, который в этом деле ничего не понимает и, конечно, ничем не может быть полезен. Я доложил Механошину вкратце суть дела и просил все это передать Троцкому для наложения на мою просьбу соответственного заключения.
Я был прав, когда предполагал, что мое посещение приемной всесильного комисара послужило поводом для издевательства над бывшим профессором и академиком, носившим по долгу службы военный мундир. На другой день после моего посещения в газете «Правда» появился фельетон, посвященный травле бывших военных, и, между прочим, содержащий насмешливое описание моего посещения кабинета Троцкого. Там указывалось, что академику пришлось часами высиживать в приемной для получения аудиенции и добавлялось: «так и надо с ними поступать». Через несколько дней т. Склянский передал мне всю переписку об эвакуации Артиллерийской Академии в Казань с удивительною надписью Троцкого, свидетельствующей о полном непонимании им этого серьезного дела. Я не могу привести целиком все строчки этой резолюции, но следующие слова врезались мне в память: «Академия должна обслуживать армию, а потому она должна быть по возможности ближе к расположению армии».
Получивши такое распоряжение, мне ничего не оставалось делать, как предложить начальнику Академии в указанный краткий срок привести этот приказ в исполнение, но предварительно надо было испросить большие суммы денег для переезда и сделать распоряжение об отыскании подходящего помещения в Казани. Я полагал, что это займет продолжительное время, а надвигающиеся тучи на Востоке, возможно, помешают исполнению этого нелепого плана. Так оно и случилось, и через две недели Казань была занята Чехословаками и белыми, а вывезенная из Москвы часть золотого запаса попала им в руки. Хорошо было бы положение Академии в Казани; по всем вероятностям, ее постигла бы та же участь, что и Военную Академию Генерального Штаба в Екатеринбурге: после занятия Екатеринбурга белыми, всем профессорам пришлось прекратить свою деятельность и уехать в Сибирь и далее, а Артиллерийская Академия и поныне сидит в Петрограде и принесла не малую пользу делу развития военной техники Красной Армии.
Чем более я углублялся в дела Технического Совета, тем яснее и яснее видел, что я совершенно не гожусь для этой деятельности, и потому окончательно решил, что мне надо так или иначе избавиться от этой должности. На мое счастье Л. Я. Карпов стал настаивать на том, чтобы я посвящал больше времени разработке вопросов, связанных с демобилизацией и мобилизацией химической промышленности. Я тогда попросил его написать Склянскому, что я очень нужен для работы в Химическом Отделе ВСНХ. Я воспользовался этим случаем и стал доказывать Склянскому, что я буду гораздо более полезен на другом амплуа, чем на этой канцелярской работе в Военном Совете, и что я, как ученый, не могу и не должен забрасывать науку. Сначала мои доводы не имели успеха, но потом, когда я указал на Маниковского, как на специалиста, который с большим успехом может заменить меня, я был освобожден с занимаемой должности, но с обещанием, с моей стороны, что я всегда приду на помощь, когда это потребуется.
ГЛАВА ПЯТАЯ
МОЙ ХУТОР В ГОДЫ РЕВОЛЮЦИИ
Таким образом в конце июня 1918 года я был освобожден от должности в Военном Совете и получил возможность на месяц уехать в деревню в Калужскую губернию, на Утру, на свой хутор, где находилась моя семья. Приехавши на хутор, я узнал, что семья моего брата Льва Александровича Чугуева, которая жила в доме нашего имения в Матове (5 верст от нашего хутора на Угре) по требованию сельского совета должна была покинуть дом и перебралась в наш хутор на Угре. Еще весной этот совет постановил, что урожай с полей, которые были обработаны и засеяны моими сыновьями, будет принадлежать нам; иначе они не стали бы сеять яровых. Но, конечно, крестьяне не выполнили своего обещания и взяли себе весь урожай, предоставив нам сжать хлеба с 2-3 десятин только для пропитания нашей семьи. Своим сыновьям я сказал, чтобы они не препятствовали брать из нашего инвентаря на хуторе все, что потребует сельский совет, так как теперь власть принадлежит им, а мы их слуги. При посещении нашего хутора председателем волостного совета я обратился к нему с вопросом, может ли моя семья и семья Чугуевых проживать на хуторе в течении всего года и не будет ли отобран от меня хутор в ближайшее время. Комиссар ответил мне, что так как я пользуюсь среди крестьян хорошей репутацией и никогда не был эксплоататором*), то нет никаких оснований мне опасаться, что я буду принужден покинуть хутор. Принимая все это в соображение, я решил дом-дачу на хуторе, который не был годен для жилья зимой, приспособить для зимнего жилья обеих семей. Это стоило мне больших денег и забот, так как производить строительные работы в то время представляло уже большие затруднения.