Во время моего пребывания на хуторе мне пришлось беседовать с моими старыми знакомыми относительно новой советской власти. Помню, нашу беседу с зажиточными крестьянами-земледельцами деревни Карокиной, братьями Ахрамеевыми. Я поздравил их и сказал, что теперь они будут ответственны за организацию новой жизни в России и что власть целиком принадлежит им. «Не подгадим, — отвечали они, — верно, теперь наша власть». Через год или полтора, когда мне пришлось их встретить снова в один из моих приездов на хутор, то на мой вопрос, как идут дела, они дали ответ уже совсем иным тоном: «От этой саранчи житья нет», — причем я отлично понял, кто эта саранча, которая забирала у них почти весь хлеб, не давая за него цены, соответствующей ценам на другие предметы первой необходимости.
Интересен также один разговор моего соседа по хутору, доктора медицины Леонида Николаевича Зубкова, который владел небольшим имением в 200 десятин около села Ярлыково. Это был замечательно добрый человек, лечивший всех крестьян даром и дававший им даром и лекарства. Крестьяне его очень уважали и любили. Он поселился в Калужской губернии за 7-8 лет до революции, купив это имение у адмирала Чихачева. Он окончил два факультета Московского Университета, химический и медицинский. По химии он работал у проф. Марковникова, а после окончания медицинского факультета был ассистентом у знаменитого доктора Захарьина. Он был прекрасный врач, но очень любил сельское хозяйство и приобрел имение, конечно, не для дохода, а исключительно для насаждения культуры в деревне. В свое имение он вложил очень много денег и ввел массу полезных усовершенствований. Конечно, соседние крестьяне, на основании предоставленного им права, заявили претензию на его имение. Но крестьянам пришлось разочароваться, так как из этого имения и соседних хуторов был образован совхоз, а село Ярлыково не получило земельной прирезки.
При разговоре с крестьянами Зубков сказал: «У меня взяли все за один раз, а с вас будут брать постоянно». «Не может быть», — ответили они ему, — «теперь наша власть». «Поживете — увидите, я в этом уверен», — закончил Зубков. Впоследствии крестьяне убедились, насколько был прав Зубков.
Ленин и Троцкий отлично понимали, что с их лозунгами «грабь награбленное» и «уничтожай помещиков и господ», они найдут миллионы соратников, не имеющих ни умственного, ни имущественного багажа; они знали, что эти люди пойдут за ними на любую авантюру в надежде получить многое, но ничем не рискуя, так как им нечего было терять. Эти массы были вооружены, а остальное население и трудолюбивые крестьяне, кормильцы страны, не имели в своем распоряжении никакого оружия и должны были молчать, так как в противном случае расправа с ними, как показывали примеры, была самая жестокая. На моих глазах в Медынском уезде, Калужской губернии, — там, где у меня был хутор, — несколько волостей осенью в 1918 году возмутились большевистскими порядками и произвели восстание. Оно было быстро подавлено, но не просто поркой зачинщиков, как это производилось в былое царское время, а двумя способами: расстрелами и также поркой. Комисар Семенов (жил в Полотяном заводе) расстрелял 110 человек*), а председатель Волостного Совета Виноградов драл беспощадно нагайкой и мужиков, и баб. А сколько таких восстаний было на Руси, одному Богу известно.
Ленин понимал отлично, что бедняков и батраков больше, чем зажиточных крестьян, и что если им дать власть, то они с’умеют расправиться с «кулаками», причем, вероятно, умышленно не было дано точного раз’яснения, что такое из себя представляет «кулак». Создание «комитетов бедноты» в деревнях сразу расслоило население на два лагеря, и жизнь трудолюбивым крестьянам, как мне не раз пришлось наблюдать над своими соседями, стала куда хуже, чем при царском режиме. Кулаков в настоящем смысле этого слова в деревнях было очень мало; они были все на перечет, и ограничение их власти можно было бы только приветствовать. Но для победы пролетариата этого было мало. Необходимо было умалить значение в деревне трудящихся, мало-мальски зажиточных крестьян.
Я приведу здесь также, как пример произвола «комитета бедноты», случай со мною, — из за моего хутора. Этот хутор был создан и культивирован на глазах у всех крестьян лично мною и моими сыновьями, которые работали в поле, как самые простые работники. Земля хутора была приобретена у крестьян по баснословно дорогой цене; им она была не нужна и заброшена, так как владельцы жили за рекой и им трудно было ее разделывать. На эти деньги крестьяне купили себе значительно большее количество земли по соседству. Я истратил на хутор массу денег и труда и старался показать крестьянам выгоду употребления плугов, севооборота и применения сельскохозяйственных машин, которые они могли бы купить целой деревней для своего употребления. Хутор имел всего 4-5 десятин в каждом из 6-ти полей и полученную рожь и овес я отдавал крестьянам на семена на обмен. Во время революции отношение ко мне и сыновьям соседних крестьян было самое хорошее, добрососедское, и они постоянно приходили ко мне побеседовать; я старался всегда их успокоить и говорил, что при всяком режиме надо работать и работать. Но вот одному из членов «комитета бедноты» товарищу Николаеву (22-23-летнего возраста) понадобилось показать власть. «Я», — говорил он, — «генерала в тюрьме сгною». Во-первых, он наложил на меня налог в 100.000 рублей, а потом в мое отсутствие явился к нам на хутор и приказал моей жене и семье Чугаевых сначала в двух-дневный срок, а потом (смилостивился) — в течении 6 дней покинуть хутор, оставив все имущество, кроме самого необходимого носильного платья.
Я в это время был уже в Петрограде. Получив телеграмму, я, конечно, немедленно поехал в Москву и направился в те учреждения, которые могли остановить эти безрассудные деяния, так как я имел бумагу за подписью Рыкова, чтобы моей жене предоставили право проживать на хуторе вместе с малыми внуками. После моего посещения Н. И. Крестинского, который в то время был комисаром финансов, я получил от него бумагу в Калужский губернский совет об изменении несообразной суммы налога и предложении об исполнении ему донести. Что же касается оставления хутора за мной, то последовала телеграмма от Петровского, заместителя председателя ЦИК’а, что такие полезные для советской власти работники, как академик Ипатьев и профессор Чугаев, не могут быть выселены из занимаемых им помещений в провинции; что касается количества земли, которую они могут возделывать, то это определяется теми декретами, которые установлены советским правительством для всех граждан РСФСР.
Я прибыл с копией такой телеграммы на хутор, как раз в то утро, когда приехал Николаев, чтобы выселить наши семьи с хутора. Конечно, он знал о телеграмме Петровского, но он сделал вид, как будто не знает ничего о телеграмме из Москвы. Когда я ему показал копию телеграммы, то он заявил, что при таком обороте дела он ничего не имеет против нашего житья на хуторе. В следующую ночь мы были разбужены пожаром: горел наш курятник, — несомненно, это было дело кого-либо из членов «комитета бедноты». Интересно заметить, кто такой был товарищ Николаев. Девушка, Вера, которая с малых лет жила и работала у нас на хуторе, и семье которой мы всегда помогали, когда увидела Николаева, в первый раз приехавшего на хутор в качестве комисара по земельным делам Медынского уезда, сразу признала его и сказала: «это — Пашка, который перед революцией был посажен в острог за хорошие дела».
Во избежание дальнейших нападений со стороны местных властей по совету Москвы нам было предложено передать хутор в управление специально присланному лицу, — с тем, однако, чтобы хозяйство вел мой сын, Владимир, как специалист в этом деле. Мы согласились на это, но вышло еще хуже, так как присланный гражданин Иван Иванович Макаров, не имевший понятия о хозяйстве, стал разыгрывать роль хозяина и интриговать. Оказалось, что этот суб’ект, бывший кадет, шел против большевиков, а потом к ним примазался. Но он был в очень скором времени раз’яснен и убран с этой должности и отправлен в Москву по огородному делу. Наш же хутор передали под начальство соседнего совхоза в Ярлыкове, а сына сделали простым рабочим и ему уже пришлось работать и жить в Совхозе. В результате пришлось опять хлопотать, чтобы хутор вернули нам, так как при безалаберном ведении хозяйства в Ярлыковском совхозе совершенно нельзя было правильно вести хозяйство на хуторе.
В августе 1920 года, благодаря моим хлопотам в Москве и после рассмотрения дела в Калужском губернском Земотделе, мне был снова возвращен хутор и было приказано возвратить всю отобранную скотину. Последняя находилась в таком состоянии, что одну лошадь пришлось вести на телеге, а другая была так надорвана, что в скором времени подохла. Больших усилий стоило сыну привести хутор снова в надлежащий порядок, — в особенности, принимая во внимание очень засушливый и неурожайный год. В это время семья Чугаевых решила нас покинуть после трех-летней совместной жизни и отправилась в Вологодскую губернию и поселилась в 40 верстах от города Вологды в одном монастыре. Их притягивало туда, с одной стороны возможность лучшего питания, и возможность Льву Александровичу более часто посещать свою семью: он должен был приезжать из Петрограда читать лекции по химии в Вологодском Молочном Институте. Л. Я. Карпов, который был учеником Л. А. по Московскому Техническому Училищу выхлопотал для них товарный вагон-теплушку, который был подан на станцию Тихонова Пустынь. После трогательного прощанья семья Чугаевых, состоявшая из пяти человек, 16 июня была переправлена с нашего хутора на станцию Тихонова Пустынь (около 20 километров от нашего хутора). Мой сын Владимир оказал им большую помощь для доставки их на станцию и посадил в вагон. Их путешествие продолжалось около двух недель, пока они добрались до места их будущего жительства, оказавшегося для них впоследствии роковым.
Впоследствии мне еще придется вернуться к описанию тех бедствий, которые пришлось испытать нашему хутору, который был нам всем дорог, потому что был создан исключительно трудами всей нашей семьи и в самое трудное время помог семье пережить наиболее голодные и холодные годы революции.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ГОЛОДНЫЕ ГОДЫ В ПЕТЕРБУРГЕ
Во время моего пребывания на хуторе, в Москве произошло восстание левых эс-эров, причем был арестован Дзержинский; но оно было быстро подавлено, так как во главе левых эс-эров стояли люди, не достаточно энергичные и не имевшие авторитет среди пролетариата. В августе было совершено покушение на жизнь В. И. Ленина: стреляла в него Дора Каплан, принадлежавшая к партии с.-р. Пуля попала в шею, не могла быть извлечена и потому положение было очень опасным. Перед этим событием в Петрограде были убиты Володарский и Урицкий. Все эти убийства были совершены социал-революционерами и страшно обозлили большевиков. Когда было совершено покушение на Ленина, то в Петрограде было дано распоряжение арестовать и расстрелять до 600 офицеров. С этой целью представители Чека ходили по домам и спрашивали у дворников, кто из офицеров живет у них. Таким образом в одну ночь было собрано, как говорили, 550 офицеров, армейских и флотских; они были посажены на баржу и вместо расстрелов, во избежание расхода патронов, потоплены в Финском Заливе около Кронштадта. Из нашей артиллерийской академии в эту ночь были убиты два профессора — ген. Брикс и Никитин, совершенно никакого отношения к политике не имевшие. С этих пор начался неописуемый террор со стороны Чека, и в особенности положение офицеров стало крайне опасным, так как по самому пустяковому доносу можно было отправиться к праотцам. Ввиду того, что мне приходилось по долгу оставаться в Петрограде, а потому я также мог легко быть подвергнут аресту и расстрелу, то т. Склянский дал мне специальную карточку к Позерну, который был правой рукой Зиновьева. На этой карточке было написано, что я являюсь необходимым работником для советского правительства, и потому мне должна быть оказываема помощь и содействие во всех случаях и событиях моей деятельности. Подобная-же карточка была дана мне также и Н. П. Горбуновым, который был в то время секретарем у Ленина и председателем Научно-Технического Совета, куда я был приглашен членом в научный комитет. Эти карточки были всегда со мною, но должен заметить, что мне не пришлось кому либо их показывать.