А
недавно был здесь глухонемой. Четырнадцать дней его обертывали каждые полчаса в
мокрую холодную простыню. Каждый день ему ставили клистир и выкачивали желудок.
Даже санитары думали, что дело его в шляпе и что его отпустят домой, а доктор
возьми да пропиши ему рвотное. Эта штука вывернула бы его наизнанку. И тут он
смалодушничал. "Не могу, говорит, больше притворяться глухонемым. Вернулись ко
мне и речь и слух". Все больные его уговаривали, чтобы он не губил себя, а он
стоял на своем: он, мол, все слышит и говорит, как всякий другой. Так и доложил
об этом утром при обходе.
-- Да, долго держался,-- заметил один, симулирующий, будто у него одна нога
короче другой на целых десять сантиметров.-- Не чета тому, с параличом. Тому
достаточно было только трех порошков хинина, одного клистира и денька без
жратвы. Признался еще даже до выкачивания желудка. Весь паралич как рукой сняло.
-- Дольше всех держался тут искусанный бешеной собакой. Кусался, выл,
действительно все замечательно проделывал. Но никак он не мог добиться пены у
рта. Помогали мы ему как могли, сколько, бывало, щекотали его перед обходом,
иногда по целому часу, доводили его до судорог, до синевы -- и все-таки пена у
рта не выступала: нет да и только. Это было ужасно! И когда он во время
утреннего обхода сдался, уж как нам его было жалко! Стал возле койки во фронт,
как свечка, отдал честь и говорит: "Осмелюсь доложить, господин старший врач,
пес, который меня укусил, оказался не бешеным". Старший врач окинул его таким
взглядом, что искусанный затрясся всем телом и тут же прибавил: "Осмелюсь
доложить, господин старший врач, меня вообще никакая собака не кусала. Я сам
себя укусил в руку". После этого признания его обвинили в членовредительстве,
дескать, хотел прокусить себе руку, чтобы не попасть на фронт.
-- Все болезни, при которых требуется пена у рта, очень трудно
симулировать,-- сказал толстый симулянт.-- Вот, к примеру, падучая. Был тут один
эпилептик. Тот всегда нам говорил, что ему лишний припадок устроить ничего не
стоит. Падал он этак раз десять в день, извивался в корчах, сжимал кулаки,
выкатывал глаза под самый лоб, бился о землю, высовывал язык. Короче говоря, это
была прекрасная эпилепсия, эпилепсия -- первый сорт, самая что ни на есть
настоящая. Но неожиданно вскочили у него два чирья на шее и два на спине, и тут
пришел конец его корчам и битью об пол. Головы даже не мог повернуть. Ни сесть,
ни лечь. Напала на него лихорадка, и во время обхода врача в бреду он сознался
во всем. Да и нам всем от этих чирьев солоно пришлось. Из-за них он пролежал с
нами еще три дня, и ему была назначена другая диета: утром кофе с булочкой, к
обеду -- суп, кнедлик с соусом, вечером -- каша или суп, и нам, с голодными
выкачанными желудка да на строгой диете, пришлось глядеть, как этот парень жрет,
чавкает и, пережравши, отдувается и рыгает. Этим он подвел трех других, с
пороком сердца. Те тоже признались.
-- Легче всего,-- сказал один из симулянтов,-- симулировать сумасшествие.
Рядом в палате номер два есть двое учителей. Один без устали кричит днем и
ночью: "Костер Джордано Бруно еще дымится! Возобновите процесс Галилея!" А
другой лает: сначала три раза медленно "гав, гав, гав", потом пять раз быстро
"гав-гав-гав-гав-гав", а потом опять медленно,-- и так без передышки. Оба уже
выдержали больше трех недель... Я сначала тоже хотел разыграть сумасшедшего,
помешанного на религиозной почве, и проповедовать о непогрешимости папы. Но в
конце концов у одного парикмахера на Малой Стране приобрел себе за пятнадцать
крон рак желудка.
-- Я знаю одного трубочиста из Бржевнова,-- заметил другой больной,-- он вам
за десять крон сделает такую горячку, что из окна выскочите.
-- Это все пустяки,-- сказал третий.-- В Вршовицах есть одна повивальная
бабка, которая за двадцать крон так ловко вывихнет вам ногу, что останетесь
калекой на всю жизнь.
-- Мне вывихнули ногу за пятерку,-- раздался голос с постели у окна.-- За
пять крон наличными и за три кружки пива в придачу.
-- Мне моя болезнь стоит уже больше двухсот крон,-- заявил его сосед,
высохший, как жердь.-- Назовите мне хоть один яд, которого бы я не испробовал,--
не найдете. Я живой склад всяких ядов. Я пил сулему, вдыхал ртутные пары, грыз
мышьяк, курил опиум, пил настойку опия, посыпал хлеб морфием, глотал стрихнин,
пил раствор фосфора в сероуглероде и пикриновую кислоту. Я испортил себе печень,
легкие, почки, желчный пузырь, мозг, сердце и кишки. Никто не может понять, чем
я болен.
-- Лучше всего,-- заметил кто-то около дверей,-- впрыснуть себе под кожу в
руку керосин. Моему двоюродному брату повезло: ему отрезали руку по локоть, и
теперь ему никакая военная служба не страшна.
-- Вот видите,-- сказал Швейк.-- Все это каждый должен претерпеть ради
государя императора. И выкачивание желудка и клистир. Когда несколько лет тому
назад я отбывал военную службу, в нашем полку случалось еще хуже. Больного
связывали "в козлы" и бросали в каталажку, чтобы он вылечился. Там не было коек
с матрацем, как здесь, или плевательниц. Одни голые нары, и на них больные. Раз
лежал там один с самым настоящим сыпным тифом, а другой рядом с ним в черной
оспе. Оба были связаны "в козлы", а полковой врач пинал их ногой в брюхо за то,
что, дескать, симулируют. Но когда оба солдата померли, дело дошло до
парламента, и все это попало в газеты. Тут нам сразу запретили читать эти газеты
и даже обыскали наши сундучки, нет ли у кого газет. А мне ведь никогда не везет.
В целом полку ни у кого не нашли, только у меня. Ну, повели к командиру полка. А
наш полковник был такой осел,-- царствие ему небесное! -- заорал на меня, чтобы
я стоял смирно и сказал, кто писал в газеты, не то он мне всю морду разворотит и
сгноит в тюрьме. Потом пришел полковой врач, тыкал мне в нос кулаком и кричал:
"Sie verfluchter Hund, Sie schabiges Wesen, Sie ungluckliches Mistvieh!/Вы
проклятая собака, вы паршивая тварь, вы скотина несчастная! (нем.)/
Социалистическая тварь!" А я смотрю им прямо в глаза, глазом не моргну и молчу.
Правую руку под козырек, а левую -- по шву. Бегали они вокруг меня, как собаки,
лаяли на меня, а я ни гугу, молчу и все тут, отдаю им честь, а левая рука по
шву. Бегали они этак с полчасика. Потом полковник подбежал ко мне и как заревет:
"Идиот ты или не идиот?"-- "Точно так, господин полковник, идиот".-- "На
двадцать один день под строгий арест за идиотизм! По два постных дня в неделю,
месяц без отпуска, на сорок восемь часов в козлы! Запереть немедленно и не
давать ему жрать! Связать его! Показать ему, что государству идиотов не нужно.
Мы тебе, сукину сыну, выбьем из башки газеты!" На этом господин полковник
закончил свои разглагольствования. А пока я сидел под арестом, в казарме
прямо-таки чудеса творились. Наш полковник вообще запретил солдатам читать даже
"Пражскую официальную газету". В солдатской лавке запрещено было даже
завертывать в газеты сосиски и сыр. И вот с этого-то времени солдаты принялись
читать. Наш полк сразу стал самым начитанным. Мы читали все подряд, в каждой
роте сочинялись стишки и песенки про полковника.