Полные губы Ульяны были кроваво-красными, как у вампирши, а в вырезе платья виднелись округлые груди с умопомрачительной ложбинкой.
Алов покосился на Галю: рядом с Ульяной та смотрелась как желтая моль рядом с бабочкой «павлиний глаз». Эх, а ведь совсем недавно и Галя была очень даже ничего… Куда все подевалось?
«Надо подкармливать ее», – подумал Алов и, тяжело вздохнув, заказал двойную порцию сосисок.
Когда Ульяна упорхнула, Галя придвинулась ближе к Алову.
– Слушай, а ты можешь узнать, есть ли у нас дело на одну женщину? Ее зовут Нина Купина.
Алов сразу вспомнил дамочку с фотоаппаратом, которую он встретил во время парада 7 ноября. Сидевшие на трибунах китайцы ее опознали и сказали, что она принадлежала к числу белоэмигрантов из Шанхая. Но тогда все сотрудники ОГПУ были слишком заняты троцкистами, и Алов позабыл о ее существовании.
– А на кой она тебе сдалась? – спросил он Галю.
– Ну, у меня это… соседка знакомой… и ее попросили…
– Чижик, – ласково сказал Алов, – я знаю , когда ты врешь. Кто тебя спрашивал о Нине Купиной?
Галя посмотрела на него исподлобья.
– Он попросил, чтобы я никому не говорила. Тебе ведь совсем нетрудно выяснить…
– Кто «он»?
Как всегда, Галя не смогла долго сопротивляться.
– Меня Клим Рогов попросил узнать… Ты не подумай ничего такого: он дружественный журналист, он всегда объективно освещает… Ну, в общем…
Алов забарабанил пальцами по столу.
Очень интересно: и Рогов, и Купина раньше жили в Шанхае и явно знали друг друга. Что бы это значило?
4.
После обеда Алов отвел Галю к себе в кабинет и велел подождать, пока он сходит в архив.
Вместо этого он отправился в комнату, где сидели сотрудницы, которых он называл «их сиятельства». Все они были бывшими аристократками, знавшими по нескольку языков, и занимались чтением иностранных газет и журналов – чтобы проследить, кто и что пишет о СССР. Алов специально набрал их из числа вдов с детьми, и это были самые ответственные служащие в ОГПУ. Для них безработица означала катастрофу: они были единственными кормилицами семьи и настолько боялись потерять место, что готовы были костьми лечь ради своего начальника.
– Дело Клима Рогова у вас? – спросил Алов у Дианы Михайловны, высокой сорокалетней дамы со старомодным пучком на макушке.
– Мы только что подшили в него вырезку из английской газеты, – отозвалась она. – Вот, посмотрите.
Алов начал читать: ...
За десять лет революционная гвардия успела постареть, поболеть и заглянуть в глаза смерти – не героической, в бою, а самой обыкновенной, на больничной койке. Юношеская романтика сошла на нет, и большевистские вожди начали лихорадочно предаваться всем соблазнам, которых они были лишены в молодости. А то ведь можно не дождаться призрачного коммунизма и не успеть насладиться жизнью!
У них появились прекрасные молодые жены, шикарно обставленные квартиры, немецкие автомобили, французские вина и тому подобное.
Смешно и грустно отмечать – чего хотели большевики и чем удовлетворились. Они мечтали построить общество всеобщего изобилия, но у них хватило средств только на себя.
Алова поразил не столько тон статьи, сколько нахальство автора – Клим Рогов подписал ее своим именем.
– Он что – совсем ненормальный?
Диана Михайловна пожала полными плечами.
– Наверное, он не думал, что мы прочтем это.
Алов взял папку Клима Рогова: согласно анкете, тот эмигрировал из России задолго до революции, получил американское гражданство и в течение нескольких лет жил в Китае. Пару месяцев назад он вернулся на родину в качестве туриста и устроился на работу в «Юнайтед Пресс» – вот, собственно, и все, что было о нем известно.
Алов поставил на его папку штамп «Недружественный».
Сам того не зная, Клим Рогов ударил его по самому больному месту: Алов помнил себя молодым парнем с горящими глазами – как он презирал бездушных, беспринципных и развратных стариков-чиновников, охочих до сладкой жизни! Именно они были для него «буржуями», которых надо было беспощадно истреблять. А теперь он сам стал таким – если не считать того, что царские столоначальники жили весьма неплохо, а он прозябал в беспросветной бедности.
Алов никогда не показывал чувств перед «их сиятельствами», но перед Галей можно было не стесняться.
– Это что?! – крикнул он с порога и бросил ей в лицо вырезку из газеты. – Почему ты не уследила за Роговым? Как он смог переправить эту статью в Лондон?
Галя тут же начала реветь:
– Я не знаю!
– Не знает она! – передразнил Алов. – Не умеешь работать – нечего даром есть чекистский хлеб! Выясни все: с кем он дружит, куда ходит и что его связывает с Купиной. Поняла?
Галя шмыгнула носом.
– Я попытаюсь. Так у нас есть на нее дело?
– Нет! Все, иди отсюда и без результатов не смей появляться!
Дело на Купину появилось через десять минут: Алов завел новую папку и подшил в нее собственные воспоминания о встрече с Ниной и рапорты китайцев, с которыми она пересекла советскую границу. Пока зацепиться было не за что, но Алов решил держать ухо востро и повнимательней присмотреться к Климу Рогову и его подруге.
5.
«Книга мертвых»
6.
Запись, сделанная чуть позже:
7.
Глава 11. Вечер перед рождеством
1.
Китти несколько раз ходила в гости к Тате, и поначалу Клим радовался, что она нашла себе подружку. Но вскоре в речи ребенка стали появляться слова «гнилой идеализм» и «классовый подход». Однажды вместо сказки на ночь Китти попросила Клима прочитать ей «Торжественное обещание пионера», а на следующий день ему позвонила Тата и вновь потребовала, чтобы Китти дали злободневное революционное имя.
– Я составила для вас список, так что выбирайте: Баррикада, Электрофикация, Диамата, Нинель. Диаманта – это «диалектический материализм», а Нинель – это «Ленин» наоборот.
Клим сказал, что у его дочери и так все в порядке с революционностью:
– Китти означает «Коммунисты игнорируют тлетворные теории империализма».
Тата пришла в полный восторг.
– Ух ты, а я и не знала об этом! Я из вашей Китти такую большевичку вылеплю – вы прям обалдеете! – пообещала она и повесила трубку.
2.
Африкан привез из леса мохнатую елку, и весь вечер перед Рождеством Галя и Капитолина мастерили бумажные фонарики, а Китти вкривь и вкось вырезала из открыток картинки и пробивала в них дырки – чтобы сделать елочные украшения.
Окна были наполовину занесены снегом, пахло хвоей и дымком березовых поленьев, и в комнате было на диво уютно.
Клим взял со стола запечатанный конверт, который ему передала Галя. Это был рождественский подарок от Таты – статья из газеты «Пионерская правда»:
К статье прилагалось послание, написанное лично Татой:
Когда Галя пошла на кухню взглянуть на тесто для пирога, Клим отправился следом за ней.
Она подняла крышку над кастрюлей и зажмурилась от удовольствия:
– Чувствуешь – запах какой? Когда я была маленькой, наша стряпуха делала замечательный пирог с яблоками, и я так объедалась, что потом едва могла шевелиться.
Она светло посмотрела на Клима.
– Так хорошо, что у тебя можно топить настоящую плиту! А у нас дома все на примусах готовят – уголь такой дорогой, что его не напасешься.
– Твоя дочь всерьез взялась за наше перевоспитание, – сказал Клим и протянул Гале Татино письмо.
Прочитав, она вспыхнула и кинула бумагу в огонь.
– Вообще, бестолочь, стыд потеряла! Уж я лупила ее, лупила…
– Ты что, бьешь ее? – изумился Клим.
– Да я не сильно! Только чуть-чуть ремешком… для профилактики…
Клим почувствовал, как у него непроизвольно сжались кулаки. Его самого лупили в детстве, и для него это были самые унизительные воспоминания.
– Никогда не бей тех, кто слабее тебя, – раздельно произнес Клим. – Ты что, не понимаешь, что это подло?
Галя уже осознала, что сморозила глупость, но все равно пыталась защищаться:
– Тата по-другому не понимает!
– Нет, это ты не умеешь по-другому! Ребенок перестает слушаться, если ты его все время ругаешь. Тата не может жить в постоянном страхе: «Мама считает меня плохой», – и у нее есть только один способ самозащиты – не замечать обидные слова.
Клим слишком долго удерживал в себе накопившуюся досаду на Галю, и уже не думал о том, что и кому говорит:
– Если взрослый бьет ребенка – это ничто иное, как лакейское наслаждение властью. Ты лебезишь перед начальством, а потом срываешь зло на беззащитной жертве, которой никуда от тебя не деться!
Галя обомлела.
– Ты действительно считаешь меня такой?
– А я что – говорю неправду?
У нее задрожали губы.
– Хорошо быть таким щепетильным, если ты себе ни в чем не отказываешь и ни от кого не зависишь! А у меня просто нервы не выдерживают!
– А почему они у тебя не выдерживают? У тебя есть запасной ребенок? Ты целыми днями торчишь у меня, и Тата уже не знает, как привлечь твое внимание!
Галя в ужасе смотрела на него.
– Да она… да я…
Клим понял, что перегнул палку. Какой смысл было лишний раз напоминать Гале, что она никудышная мать? Будто она сама этого не знает! Теперь бедной Тате еще влетит за ее дурацкий «подарочек».
«О господи, и эта женщина еще на что-то надеется!» – подумал Клим и вышел из кухни.
Его взгляд остановился на почтовой посылке, стоявшей у двери, – это были книги, которые Клим выписал для Элькина по шведскому каталогу – иностранцам было гораздо проще заказывать что-либо из-за границы.
Возвращаться в комнату не хотелось: Галя сейчас начнет просить прощения и клясться в том, что больше пальцем не тронет Тату…
Клим подхватил ящик и направился на первый этаж.
3.
Когда-то Элькин был хозяином автомастерской, но после того, как Западные страны объявили России торговый бойкот, запчасти для автомобилей пропали, и Элькину пришлось сменить профессию и стать книготорговцем.
Читатели полюбили «Московскую саванну» за прекрасный выбор дореволюционных книг. Они рылись в пыльных фолиантах, обсуждали «новинки», найденные на забытых складах, и вели контрреволюционные разговоры о том, что если хочешь найти что-нибудь стоящее, бери книгу, изданную в дореформенной орфографии – с ятями и ерами.
Лавка Элькина также, как и квартира Клима, была обильно украшена жирафами. Их нарисованные стада разгуливали по стенам, а маленькие деревянные и бронзовые фигурки венчали книжные шкафы. Даже на кассе восседал игрушечный жирафенок с зонтом.
До недавнего времени дела у «Московской саванны» шли прекрасно, но летом 1927 года власти так подняли налоги на частную торговлю, что содержать лавку стало невыгодно, и Элькин опасался, что ему придется закрыть магазин.