– У кого-то есть собутыльники, а у меня сокнижники, – хвастался он перед Ниной. – И это самые лучшие люди на земле!
Большинство его покупателей были простыми конторскими служащими, но иной раз в лавку заглядывали профессора или крупные инженеры, работавшие на советских предприятиях. Почтенный старец распахивал тяжелую шубу, садился в кресло, и Нина с Элькиным подносили ему какую-нибудь «Всеобщую историю» Иегера или «Жизнь животных» Брэма. Они угощалипосетителей книгами по всем правилам гостеприимства.
Гремела касса, из ее недр вылетала чековая лента, и счастливые сокнижники выходили на улицу, прижимая к груди драгоценную добычу.
Нине очень нравился этот ритуал и она с радостью ходила на новую «работу», но при этом она каждый день с надеждой и страхом ждала встречи с Климом и прокручивала в голове фразы, которые следовало сказать ему.
Однако Клима ни разу не появился у своего домовладельца. Вероятно, ему уже доложили о Нине, и он старательно избегал ее.
Слава богу, Элькин щедро делился сведениями о своих квартирантах. Нина узнала, что Китти ест только хлеб с сыром и конфеты, а Капитолина боится мышей и при любом подозрительном шорохе запрыгивает на табурет.
Галя повесила в детской велосипедное колесо, выкрашенное белой краской, и прикрепила к нему бумажные самолетики на ниточках. По словам Элькина, Китти крутила эту вертушку и кричала на весь дом:
– Ероплан, ероплан, полезай ко мне в карман!
Нина медленно закипала от досады и ревности.
– А Клим что говорит по поводу Гали?
– Ему не о Гале, а об арифметике думать надо! – усмехался Элькин. – Он написал в статье, что на 23 февраля на улицы Москвы вышел миллион демонстрантов – ему эту цифру в коммьюнике указали. О чем думает человек – непонятно! У нас в городе два миллиона жителей: что, каждый второй на демонстрацию вышел, включая стариков и младенцев? Мистер Рогов хоть и американец, но любви к точности у него нет.
4.
Однажды к Элькину пришел невысокий худой господин в старой офицерской шинели и потертой пыжиковой шапке.
– Меня только что уволили из Госиздата, – объявил он дрогнувшим голосом.
Элькин отвел его в задние комнаты и усадил в кресло.
– Это граф Белов, изумительный переводчик книг по медицине, – шепнул он Нине.
Госиздат был крупнейшим издательством в стране и, помимо художественных книг, выпускал учебники, научную и техническую литературу. Белов был уникальным специалистом, но на общем собрании представитель месткома заявил, что «бывшие графья» не имеют права на трудоустройство, тогда как в Москве полно безработных красноармейцев, храбро сражавшихся на фронтах Гражданской войны.
Напрасно завсекцией кричал, что у Белова в работе находится очень важная книга по предотвращению эпидемий, – собрание единогласно постановило: вычистить из «Госиздата» и Белова, и его подчиненных, нанятых по принципу классового кумовства. Их место должны были занять храбрые красноармейцы.
Элькин слушал и вздыхал:
– Я же вам говорил, голубчик: не надо писать в анкете, что вы граф!
Белов вспыхнул до корней волос.
– До революции только подлец мог стыдиться пролетарского происхождения, а после семнадцатого года только подлец мог отказаться от истории своей семьи! Мой прапрадед погиб на Бородинском поле, дед оборонял Севастополь, а отец командовал крейсером – как я могу отречься от них?
Элькин поскреб подбородок.
– Из квартиры вас тоже выселили?
Белов скорбно кивнул.
– Нам велели освободить комнату в течение суток. И никому нет дела до того, что шестеро детей окажутся на улице.
Элькин долго кому-то звонил, ругался и уговаривал.
– Перебирайтесь в Салтыковку – это дачный поселок к востоку от Москвы, – сказал он Белову. – У моего приятеля там дача: правда, она нетопленная и неприбранная. Я поищу вам переводческую работу, чтобы вы могли прокормиться.
Когда граф ушел, Элькин достал из ящика стола початую бутылку коньяку и сделал большой глоток.
– Сволочи! – ругнулся он. – Ведь они губят Россию – под корень вырезают все самое лучшее, что у нас есть! Ох, я не представляю, на что будут жить Беловы, когда я уеду.
– Вы собрались закрыть «Саванну»? – испугалась Нина.
– Это не я, это жилищная комиссия. Ко мне уже приходили на этот счет и сказали, что я не имею права занимать целый особняк. У большевиков, может, и нет конкретных планов по развитию страны, но они нутром чуют, что если у населения не останется иного источника дохода, кроме государства, то разрушение их системы будет никому не выгодно. Вот они и душат всех, кто хочет и может зарабатывать самостоятельно! Они не забирают все сразу: они отрезают по кусочку – чтобы мы истекали кровью и привыкали к боли. А потом уже становится без разницы.
Нина ошеломленно смотрела на Элькина: если «Московская саванна» закроется, то у нее не будет возможности встретиться и помириться с Климом.
– Куда же вы поедете? – спросила она.
– На родину, в Крым. Там хорошо: горы и солнце. Идешь по пляжу, а волны шипят, как шампанское…
– Но, может, все-таки побороться с жилищной комиссией? Люди заступятся за вас! Вы нужны им!
Элькин грустно покачал головой.
– Никто не будет сражаться за меня. Сокнижники – это законченные индивидуалисты. Мы же все умные и ценные – хотя бы для самих себя, и никто из нас не готов подставлять свою драгоценную голову под солдатский приклад. В случае опасности мы либо убегаем, либо погибаем. Мы не львы – мы жирафы: несуразные, заметные… однако ж способные дотянуться до определенных вершин.
– А я бы все-таки повоевала за место под солнцем! – сказала Нина.
– Не стоит. Время «Московской саванны» еще не пришло. Когда-нибудь она возродится – но, наверное, не на нашем веку.
5.
«Книга мертвых»
Глава 16. Разгром
1.
Вожатый Вадик пообещал Тате, что если она станет активной общественницей, летом ее примут в пионеры и возьмут в туристический поход.
Тата сроду нигде не была, кроме Москвы, да и то только там, куда можно было дойти пешком – мать не давала ей денег на трамвай.
А туристический поход – это целое путешествие! Сначала все садятся в грузовик с открытым кузовом, потом с песнями едут по улицам, а потом идут с рюкзаками в неведомые дали – может, до самых Мытищ.
Тата заранее изнывала от нетерпения и счастья.
Она записалась в тройку по ликвидации неграмотности – вместо мальчика, заболевшего туберкулезом. После уроков члены тройки должны были обходить дома и записывать на курсы Ликбеза тех, кто не умеет читать и писать.
Тата боялась стучаться в чужие квартиры, но врала девчонкам, Джульке и Инессе, что ее колотит не от страха и смущения, а от холода – с утра термометр показывал двадцать градусов мороза.
Шапка у Таты была хорошая, перевязанная из старого свитера, а вот пальтишко было курам на смех – его сделали из плюшевого коврика с белочками, и за этих белочек Тату нещадно дразнили.
Рейд с самого начала не задался: в одном доме их обругали матом; в другой они не попали, потому что во дворе была злая собака; а в третьем домработница велела им подождать, пока она сбегает в нефтелавку, и они два часа зря просидели на лестнице.
Когда домработница вернулась, к ней пришел пожарный, и эти развратники прямо при детях начали целоваться.
Джулька ткнула Тату в бок:
– Скажи им что-нибудь!
– Знаете ли вы, что в двадцатом году на тысячу человек у нас было 645 неграмотных? – запинаясь, произнесла Тата. – А сейчас только 456!
– Знаете ли вы, где дверь? – притопнул на нее пожарный и выгнал девочек на улицу.
Джулька треснула Тату по голове.
– Все из-за тебя!
Над бульваром сгущались сумерки; из-за деревьев доносились звуки духового оркестра – несмотря на мороз на Чистопрудном катке было полно народу.
– Ну что, идем дальше? – спросила Тата, клацая зубами.
Джулька переглянулась с Инессой.
– Кажется, Дорина говорила, что не боится одна ходить по квартирам. Было дело?
– Было!
– Как «одна»?! – опешила Тата. – Вадик сказал, что мы должны действовать заодно!
– Ей слабо! – презрительно фыркнула Инесса. – Она и в походе небось струсит, а ночью станет проситься к мамочке.
– Я не струшу! Я могу пойти одна!
– А вот мы сейчас и проверим, – пропела Джулька. – Видишь дом с башенкой? Иди и узнай, есть ли там неграмотные жильцы!
Тате ничего не оставалось, как втянуть голову в плечи и поплестись навстречу своей гибели.
2.
У ворот Тату встретил дядька с рыжими усами щеточкой.
– О, я знаю, кто тебе нужен! – сказал он, когда Тата объяснила ему, что ищет неграмотных. – Пойдем, я тебя провожу до подъезда. Поднимайся на второй этаж, и там всего одна квартира – не заблудишься.
Тата чувствовала себя дура-дурой. Хорошо еще у нее была бумажка с речью, которую надиктовала Джулька, – иначе бы Тата не смогла связать двух слов.
Она позвонила в квартиру, дверь открылась, и Тата, не смея поднять глаз, принялась разбирать собственные каракули:
– Здравствуйте… э-э… товарищ жилец! Мы… пред-ста-ви-те-ли… бригады по… Ну в общем, ладно… Какая у вас профессия?
Тата взглянула на жильца… и обомлела.
– Профессия – журналист, – ответил дядя Клим, улыбаясь.
– Вы грамотный? – по инерции прошептала Тата.
– Нет, конечно! – раздался с лестницы ехидный голос рыжеусого дядьки. – Мистер Рогов, я ее к вам нарочно направил, чтобы она вас читать и считать научила!
Тата готова была провалиться сквозь землю.
– Извините… Я просто хотела узнать, не нужна ли кому-нибудь помощь в освоении азбуки.
– Тата пришла! – раздался восторженный крик Китти.
Она вылетела на площадку и обняла ее.
– В гости зайдешь? – спросил дядя Клим.
«Мама прибьет меня, если узнает, что я без спросу ходила к Роговым», – обреченно подумала Тата, но все-таки перешагнула через порог.
– Я только на минуту погреться.
Она с первого взгляда поняла, что дядя Клим был не революционером, а мещанином. Его квартира представляла собой оплот стяжательства: тут тебе и зеркала, и рояль, и портреты каких-то мымр на стенах. Разумеется, при таком отце у Китти будут пробелы в образовании!
Дядя Клим принес из кухни самовар.
– Капитолины нет, так что мы сами справляемся, – произнес он и выставил на стол вазочку с конфетами:
– Угощайся!
У Таты отвисла челюсть. Ее мать копила конфеты на черный день и лишь иногда разгрызала карамельку и давала Тате половину. А Китти могла за раз слопать целую шоколаднуюконфету – да не одну!
Тате вдруг вспомнилось, как учком призывал школьников покупать конфеты с правильными, идеологически выдержанными обертками: «Интернационал», «Республиканские», «Жизнь крестьян теперь и прежде» и тому подобное. А у дяди Клима были только конфеты «Данке!» – с девочкой, делавшей реверанс. Эта обертка явна была нарисована до революции: таких платьев и бантов уже давно никто не носил.
Тем не менее Тата протянула руку к вазочке и нерешительно посмотрела на дядю Клима.