В один из дней, не дожидаясь налета старших мальчишек, Гришка взял свою порцию и сам понес Свирьке:
— На, поешь!
— Чё, спужался, малой? — Свирька глядел нагловато, но растерянно.
— Нет, тебе нужнее, ты же быстрее сейчас растешь. Мама говорила, что растущему организму требуется усиленное питание.
— Ишь, грамотный нашелся, я те…
Свирька выбил из рук протянутую миску с Гришкиной порцией. Вязкими комками каша падала на пол. Директриса, которой кто-то из Свирькиных прихвостней немедленно доложил, что первоклашка едой разбрасывается, наказала, построила класс и вывела Гришку перед линейкой, распекая за такое отношение к еде и требуя объяснить причины и назвать соучастников.
— Голода вы не знали! Страна вас бесплатно кормит, учит. Только в советской стране стало возможным… А вы нарушаете принципы социалистического общежития!
Гришка молчал. Директриса заявила, что лишает его ужина и завтрака на всю неделю и надеется, что, когда придет время принимать Гришку в пионеры, этот проступок ему припомнится. Гришка молчал и жалел теперь уже директрису — ну что у нее есть в жизни? Ни мужа, ни детей. Живет в комнатушке здесь же, при интернате. Некуда ей отсюда податься.
Ночью, не в силах заснуть от голода, ворочался с боку на бок и услышал, как в их спальню младшеклассников кто-то крадется. Узнав силуэт долговязого Свирьки, Гришка прикрыл веки поплотнее и замер — сейчас бить будет. Но пацан, пошелестев около Гришкиной тумбочки, исчез. А Гришка, переждав минуту-другую, нащупал два куска хлеба и кусок рафинада и, почти не разжевывая, проглотив хлеб и затолкав в рот сахар, со счастливой улыбкой заснул. А утром нашел в тумбочке еще и порцию остывшей каши. И директриса приходила?
Детство его делилось на две неравные зоны — лесничество, где круглый год жили отец и мать и куда ему был открыт путь на каникулы, и интернат в райцентре, где приходилось жить весь учебный год. Родители хотели большую семью, но после тех родов в воздухе мама не могла иметь детей, а отец после пожара год от года слеп, что несколько позднее не пустило его на фронт и окончательно заточило в лесничестве.
Интернат был противоположностью дому и лесной вольнице. Чтобы выжить, надо было жить чем-то другим, выходящим за пределы этих грязно-синих коридоров, спален и классов. «Другим» стали книги. Забиваясь после уроков в школьную библиотеку, он убегал в другой мир, почти столь же прекрасный, как и его лес, и возвращался в реальность только к отбою. Даже в качестве пионерского поручения он попросил для себя работу в библиотеке, подклеивание порванных книг, заполнение формуляров, проведение диспутов.
Однажды, вскоре после войны, на его долю выпало почти книжное приключение. Пришла телеграмма, что тяжело больна бабушка, жившая недалеко от порта Ванино. И они с мамой собрались в дальний путь.
О бабушке Гриша дотоле не слыхивал. Пока ждали поезда, мама тихим шепотом рассказывала, что бабушка потомственная дворянка. «Из рода Абамелеков, одной из ее прапрародственниц посвящал стихи Пушкин!» В семнадцать лет бабушка повстречала дедушку, блистательного молодого военного инженера, и убежала с ним из дома. Вслед за ним семья скиталась из Крыма в Одессу, потом в Ванино, где дедушка работал в порту. На вопрос, где дедушка теперь, мама не ответила, только слезы потекли по лицу. Не ответила мама и на вопрос, почему не рассказывала о бабушке прежде.
Бабушку они не застали. Даже на похороны не поспели. «Лагерь так просто не дается», — сказал старший мамин брат, седой, ссохшийся, на вид глубокий старик, больше похожий на маминого отца, хоть и бывший всего пятью годами старше ее. И Гришка ничего не понял — какой лагерь, почему не дается? И почему, выпив, плачущий дядька благословлял «богом забытое лесничество, которое спасло хотя бы вас».
Дом дядьки, в котором они прожили две недели, стоял невдалеке от узкого залива. Хочешь купайся, хочешь заячью капусту на скалах рви, хочешь крабов и чилимов лови, мать или тетка дома сварят — вкуснотища! Это тебе не интернатская похлебка или каша. Ловить чилимов и крабов научил Гришку дядька и, рассказывая о премудростях крабьей ловли, мимоходом заметил:
— Фрегат «Паллада» здесь затоплен, не слыхал?
У Гришки, в эту зиму за две ночи прочитавшего морские дневники Гончарова, перехватило дыхание. Как — здесь затоплен? Прямо здесь?!
— Да, здесь, в Постовой бухте, только в ту пору была она Константиновской. Они ж в кругосветку собирались, но, пока к японцам плавали, Крымская война началась. С одной стороны англичане и французы, с другой — североамериканцы, союзники англичан. «Паллада» тогда экспедицию Путятина высадила, и Гончаров возвращался в Петербург по суше через Якутск и Иркутск. Две зимы фрегат простоял здесь, в бухте, скованный льдами, и в конце января 1856 года было приказано затопить его, чтобы не достался врагу. Корму взорвали, и фрегат лег на грунт.
Никогда еще тайна любимой книги не оказывалась так близко. И, вглядываясь в мелкую рябь залива, Гришка думал, что где-то далеко есть страны, в которых живут такие же мальчишки, как он, Гришка, которые так же, между прочим, открывают для себя милую сердцу Д'Артаньяна Гасконь или Патагонию, куда привел корабль с детьми капитана Гранта Паганель. А мир не так уж велик, если везде найдется место, где великое кажется близким, далекое доступным. Надо только добраться до этих мест.
По возвращении домой ему повезло еще раз. После вольности жизни у залива с затопленным на его дне знаменитым фрегатом интернат казался еще невыносимее. Но Гришка открыл для себя небольшой добротный дом старой постройки в нескольких улицах от интерната — районную библиотеку. Просиживая здесь все время после уроков, он заметил часто приходящего старичка в старомодном пенсне. Библиотекарши звали его Николаем Андреевичем и почтительно кланялись при встрече.
Одна из сотрудниц, пышногрудая Марина, как-то после ухода старика рассказала, что прежде и старый деревянный дом с резными окнами и непохожим на остальные дома фасадом, и старые книги в переплетах с золотым тиснением — все это принадлежало старику, который был правнуком одного из сосланных в эти края декабристов. В начале 20-х только принадлежность предка к первому по классификации вождя этапу революционно-освободительного движения спасла старика от расстрела. Но дом экспроприировали, переселив бывшего владельца в тесную каморку на окраине, куда не поместилась бы и малая часть его огромной библиотеки. Старик передал книги городу, попросив открыть в бывшем его доме публичную библиотеку. А сам лишь изредка заходил поглядеть на отсвет прежней жизни.
С виду старый дом не выглядел большим. Дом как дом. И только когда Гришка заметил, что рояль скромно пристроился в уголке комнаты, он смог мысленно подсчитать, во сколько раз эта комната больше той, в которой он спал еще с тридцатью мальчишками. За столом, где ныне занимались посетители читального зала, некогда по праздникам рассаживались гости. Позднее старик рассказал, что в день Илюшиных крестин за этим раздвинутым столом легко уместились семьдесят восемь человек.
В углу за столом притаился буфет. Посуду в нем давно сменили книги, но несколько бокалов на тонких ножках так и остались за стеклянной дверкой. На бокалах был витой вензель «А» и римская цифра «один». Бокалы были жалованы одному из предков старика от имени императора Александра Первого, и каждый из сосудов вмещал три литра вина.
Теперь они стояли в уголке безразмерного буфета, храня свои тайны. И можно было только фантазировать, кто и когда пил из них — предок-декабрист поил друзей на тайных встречах Южного общества, разбавляя пьянящие идеи Пестелевой «Конституции» живительной влагой вина, или адмирал Колчак, забирая с собой из этого дома Ильюшеньку, делал несколько глотков «на счастье»…
Мальчишкой Гришка не мог до конца оценить степень собственного везения. Пометив все книги штампом «Первая народная библиотека Ленинского района», наротдел образования почти забыл о ее существовании, лишь периодически присылая новые работы товарища Сталина и массовые издания книг советских литераторов.
Для книг новых классиков освобождали наспех сколоченные полки и старые дубовые шкафы в главном зале, некогда служившем в семье старика гостиной. А вытесненные новой литературой старые книги сносили в кладовые — бывшие спаленки и комнаты прислуги. Кому в пылу революционной борьбы могли потребоваться выписанные некогда из Вены «Толкования сновидений» доктора Фрейда или изданные в 1849 году в Мадриде записки Антонио Пигафетты о кругосветном путешествии Магеллана.
В этих пыльных кладовых можно было строку за строкой глотать «Подорожник», никому не признаваясь, что читал стихи той, которой посвящено постановление ЦК, громко зачитанное директрисой в школе, и воображать себя маленьким лордом Фонтлероем, по старой английской книге постигая иную манеру поведения и иной образ мысли.
Потом, лет тридцать спустя, когда после одного из больших и не слишком напыщенных приемов в советском посольстве в Париже друзья увезли его в гости к Марине Влади, он сказал Высоцкому, что его песня про «нужные книжки ты в детстве читал» — это как раз про него, про Гришку.
Вошедший в доверие всех библиотекарш тощий мальчишка из интерната скоро был допущен в святая святых — в кладовые. С полудня до вечера он продолжал глотать книгу за книгой, еще и прихватывая пару книжек с собою в интернат на воскресенье. По найденному здесь же самоучителю юноша разбирал особенности английских идиоматических выражений (Диккенс в библиотеке оказался только на английском). Не понимая многое из того, что написал великий романист, мальчишка рылся в словарях, когда на плечо легла тяжелая рука…
— Редко кто доходит до таких книг ныне. Все больше «Как закалялась сталь» штудируют. У юноши революция отобрала здоровье и глаза, а он, слепой, продолжает воспевать свою палачицу — чудны дела твои, Господи!
Насчет романа Островского Гриша благоразумно смолчал, сам только что получил в школе «отлично» по сочинению на тему «Образ Павла Корчагина», но разговор о Диккенсе охотно поддержал. Поговорить о туманном Альбионе с тем, кто там был, казалось немыслимым. Гришка расспрашивал старика, который ездил в Лондон в начале 10-х годов, и все не верил, что можно было так просто купить билет сначала на поезд по Европе, потом на паром от Кале до Дувра (путь мушкетеров, следовавших за подвесками королевы!) и приплыть в Британию. Советскому мальчишке сие казалось невозможным.
Николай Андреевич стал учить Гришу языкам, рассказывать об истории, естествознании, обо всем, чему его самого учила бабушка, урожденная княгиня Лопухина. Рассказал и о том, что в этом самом доме останавливался на ночлег возвращавшийся из путешествия на фрегате «Паллада» Гончаров. Отец старика, сам тогда еще бывший юнцом, хорошо запомнил его сетования по поводу разыгравшегося в пути геморроя. Гришка был несказанно удивлен — как так, фрегат «Паллада», экспедиция адмирала Путятина, и вдруг геморрой! Но для старика история и литературная классика не были чем-то далеким и книжным.
— И что такое этот ваш Гончаров! Его вальяжный Обломов мне никогда не нравился. Ma tante Александрин, кузина моего отца, сказывала, что видела, как Гончарова портретировали в фотографии Левицкого для группового снимка редколлегии «Современника». И очень Иван Александрович ей тогда не приглянулся. Как бишь она его прозвала? «Рояль в чехле». Говорила, доха на нем была, в точности как чехол на рояле. Так она задолго до Чехова образ человека в футляре углядела.
Но, даруя юноше невиданную для советского образования широту мышления, старик советовал не выказывать ее публично.
— Власть не любит умных. Давит, как клопов. А тебе, Григорий, в Москву необходимо ехать, учиться надо. Но пока молод, надо учиться, сколько позволят. Дальше твоего леса все равно не сошлют…
Добравшись до верхних полок старых шкафов, на одном из них Гришка нашел пробитый пулей навылет глобус. Когда дом старика экспроприировали, пуля попала в Испанию и вылетела из земных недр в районе Филиппинских островов. Гришка часами мог рассматривать таинственные загадочные названия на глобусе, отыскивая в энциклопедиях и других книгах подробности о загадочных странах. Ему казалось, что он может с закрытыми глазами пройти от Трафальгарской площади с колонной адмирала Нельсона до Вестминстера и найти общий язык с аборигенами, встретившимися Миклухо-Маклаю в его странствиях.
Помимо невиданного для тех лет и тех мест образования, старик оставил Грише два наследства. Первым из них оказались адрес его троюродной сестры в Москве на Китай-городе и письмо к Анне Михайловне: «Она на первое время приютит и поможет».
Вторым наследством была тайна. В дальней комнатенке, где в былые времена жила кормилица Илыошсньки нянька Еремеевна, старик, перекрестившись, подвел Гришу к тяжеленному дубовому шкафу. И, вынув с десяток томов занявшего всю верхнюю полку словаря Брокгауза и Ефрона, резким движением надавив на планку-подпорку, отодвинул заднюю стенку. В углублении оказался маленький тайничок: «Коли помру, считай это моим тебе завещанием. Только осторожен будь…» И так же быстро закрыл тайник и водворил на место тома.
Старик умер незадолго до того, как Григорий на «отлично» окончил десятилетку.
— Из бывших! — недобро хмыкнул кладбищенский сторож, забрасывая могилу. — Последний, поди, из бывших-то…
После экзаменов, съездив в родное лесничество попрощаться с отцом и матерью, Гришка засобирался в Москву. Учиться. Отец на подводе вывез его до дороги и — нежданная удача — усадил на попутку. Развалюшка-полуторка ехала в райцентр. В кузове на соломе сидели три бабы.
— Полезай, красавчик!
— Гляди, Марусь, какого нам кавалера Бог послал! Как делить на троих-то будем?
— Да ну тебя, Клавдия! Постыдилась бы! Сорок лет скоро, а все беспутство на уме!
— И какое ж это беспутство. Само оно путство! Тольки попутить не с кем. Мужики поперевелнсь. Хромой председатель да одноглазый Венька на всех и швец, и жнец, и на п…е игрец!
Клавдия громко расхохоталась.
— Вот и ждем, пока у незабратых на фронт сопляков женилка вырастет.
Она бесстыдно посмотрела мальчику в глаза.
— Или уже выросла?!
И, видя, что яркий румянец стыда заливает его лицо, захохотала пуще, оглаживая свои груди.
— Ты с какого года, герой? — спросила другая тетка с раскосыми глазами.
— Тридцать второго.
— Хоть вас, касатиков, жизнь пожалела! Из тех, кто до двадцать шестого, у нас в деревне ни одного не осталось… А ты с лесничества будешь?
Гришка сконфуженно кивнул. Шутки громогласной Клавдии повергли его в шок. Нельзя сказать, что к своим семнадцати годам он ничего не знал об отношении полов. Как-никак, рос среди зверей, и сей процесс казался вполне нормальным и обыденным. Но в школе, когда он в первом классе попытался что-то сказать про то, как жеребец покрыл кобылу, молоденькая учительница густо покраснела и ответила, что это не тема для обсуждения советским школьникам. Стыдно!
Так мир еще раз разделился надвое. В книгах, зарывшись в которые он вел свое истинное существование, шла жизнь, полная здоровой чувственности и возвышенной любви. В ночных грезах он вместе с Жюльеном Сорелем по веревочной лестнице лез в окно Матильды де ля Моль, и вместе с ее предком тем же путем проникал в спальню Маргариты Валуа. В книгах Фрейда он разбирал природу собственной гиперсексуальности, но от этого не становилось легче уживаться с ней. Одноклассники, проделав дырку в стене в девичью уборную и разглядывая возникающие из плена рейтуз ляжки девчонок, дрочили на переменках в туалете, но его самого прелести худосочных ровесниц почти не волновали. Куда там пахнущим сеном и навозом деревенским Джульеттам до веронского прообраза. Зимними ночами в спертом воздухе мальчиковой спальни стоял стойкий пряный запах спермы, проливавшейся во сне на все тридцать коек, не исключая и его собственную.
Из рассказов пацанов, живущих не в лесном отшельничестве, как он, а в деревнях, он знал, что большинство девочек выходит замуж в первый же год после школы. Напуганные тяготами безмужицкого хозяйства, они боятся, что, если промедлят, женихов не достанется — измаявшиеся без мужиков бабы не обращают внимания, что подрастающие мальчишки годятся им в сыновья.