Татьяна Николаевна, путаясь, сама того не замечая, часто звала его Петенькой, и через полгода его жизни в этом роскошном доме вдруг, страшно смущаясь, спросила, не мог бы он звать ее мамой. Старательно переучившись, он стал звать их мамой Таней и папой Пашей. Скороговоркой получалось Мамтань и Паппаш.
Уроки Николая Андреевича не прошли даром, да и заинтересовавшийся юношей Ильинский подсобил. Григорий с легкостью поступил в Институт стран Азии и Африки и скоро стал лучшим студентом, умудряясь за один семестр слушать лекции сразу на нескольких факультетах и сдавать экзамены вперед.
Последний раз он видел родителей летом перед последним курсом. Отец почти полностью ослеп, лесничество оказалось ему уже не под силу. Мать решила везти его к своему брату, в Совгавань, где мальчишкой Гришка замирал на берегу залива, на дне которого лежал затопленный фрегат «Паллада».
Московские «родители» дали денег, чтобы мальчик мог съездить повидать отца и мать, помочь им с переездом. После Москвы, близости Кремля, организованных Ильинским встреч с Аллочкой и сумбурных вожделенных побегов за кулисы Большого театра к Зое лесничество и маленький райцентр с интернатом и некогда представлявшимся роскошным домом старика предстали теперь крошечными и ничтожными. Или это он смотрел на них Петенькиными глазами?
Гришка уже отвык голодать. Ощущать легкий голод от завтрака до ужина ему, конечно, случалось и в своей нынешней сытой московской жизни. Но голодать до черных точек перед глазами, до острой рези в животе, так голодать ему не доводилось с интернатских времен. Татьяна Николаевна изо всех сил старалась, чтобы мальчик был накормлен-напоен, а в гостях у Ильинских домработница Феня, привечавшая худенького юношу, всегда норовила подсунуть ему что-нибудь повкуснее.
Теперь же он вспомнил забытое чувство голода. Вспомнил и ужаснулся. Ужаснулся тому, что оставляет родителей в этом голоде, — слепой отец не мог уже ничего, и надежды, что даже при помощи дядьки мать сможет обеспечить нормальную жизнь им двоим, не было. Гришка понимал, что сыновний долг велит ему остаться и помочь. Но ужас перед серостью, нищетой этой жизни и страх потери большого пути, который должен был вывести его в другой мир, оказался сильнее. Поселившееся в Гришке его второе «я» легко убедило его «я» первое — наивное и искреннее, что, получив специальность, он сможет куда как лучше помогать родителям. А пока в Москве он пойдет по ночам разгружать вагоны и будет посылать в Совгавань переводы. Надо только поскорей уехать…
И он уехал. Но до ночных разгрузок не дошел. В первый же вечер побежал в Большой — Зою ввели в «Лебединое»…
В торжественно-парадной роскоши Большого честная бедность Совгавани казалась нереально далекой. А он сам, уже не интернатский зачуханный увалень, а будущий дипломат, день ото дня проявляющий в себе скрытый до поры до времени лоск и шик, в мечтах увозил Зою в далекий Шанхай, тот самый, где модный ныне Вертинский когда-то пел про лилового негра и притоны Сан-Франциско…
Зоя манила. Тонкая, хрупкая, строгая. Не позволяющая ничего лишнего и дарующая так много. Их долгие, мучительно долгие поцелуи в ее парадном казались Гришке прелюдией к совершенству. Началом чего-то упоительного. В идеальных мечтах похожего на тот Космос, что едва не догнал его в раздолбанном грузовике на проселочной дороге из лесничества. Он знал — еще немного, и это случится. И это знание было важнее свершенности. Ведь ожидание счастья важнее самого счастья, считали штудируемые им теперь древние китайские философы. А пока после томительных расставаний в Зоином парадном по ночам он с упоением стыда мастурбировал под доносящийся из соседней комнаты ставший уже привычным шепот: «Тише! Тише! Мальчика разбудишь…»
Едва дотерпев до антракта, Гришка нырнул в известную ему тайную дверцу и через выверенные две с половиной минуты плутания по закулисным катакомбам и лабиринтам рванул на себя знакомую дверцу гримерной. И замер.
Развалившись в красно-золотом кресле, сидел тот, чей портрет Гришка нес на последней майской демонстрации, ликуя в душе, что ему дано воочию увидеть на трибуне Мавзолея оригинал. Теперь оригинал, прикрыв глаза и вцепившись толстенькими пальчиками в белокурые локоны девичьей головки, совсем не по-мавзолейному пыхтел и повизгивал. А над его расстегнутой ширинкой язычком орудовала Зоя…
Чья-то рука схватила Гришку за шиворот и выволокла наружу. Запоздавший службист с выражением ошалелого ужаса в водянистых глазах приложил палец ко рту — молчи! Жить хочешь — молчи!
На долгие годы не вид склонившейся над правительственной ширинкой Зои, а смесь ужаса и равнодушия в водянистых глазах службиста стала для Григория тяжелым, тщательно загоняемым в подсознание наваждением.
— Как, Григорий Александрович? Пройдемся до тренажеров? — спросила возникшая на пороге Лилия Геннадьевна. — Владимир Платонович будет через несколько минут. Выясняет, когда ему стол вернут.
В коридоре суетились рабочие, в выправке и чистеньких спецовках которых чувствовалась принадлежность к определенному ведомству.
— Неужто со столом и опиравшегося должны вернуть? — пошутил Григорий Александрович. — Суета, как перед прибытием британской королевы.
Лиля шутку не поддержала. Напротив, посмотрела как-то странно. Выражение презрения и ужаса в бесцветных водянистых глазах…
Стоп!
Конечно. Те же глаза и то же презрительно-перепуганное выражение, как у службиста за кулисами Большого.
Просто совпадение. Или дочь? По годам вполне складывается. Но где-то он видел эти черты и потом. Только где? Что-то вертится в голове.
— Британская не британская… — Лилия помялась. — Впрочем…
— Что-то случилось?
— Нет, то есть… Владимир Платонович, если сочтет нужным объяснить… Но вам лучше бы знать…
Лилия Геннадьевна, решившись, перешла на шепот.
— Азиатская диктаторша в Москве.
Ими!
Ну конечно, Ими! Ее дворец. Познакомивший их посол и посольский советник с выражением того же презрения и ужаса, да еще, может быть, восхищения перед заместителем министра, остающимся на ночь во вражьем стане…
Как он тогда не вспомнил этот взгляд! Ведь у советника было лицо того давнего постаревшего службиста, вытащившего его за шкуру из гримерной и тем самым спасшего жизнь ему и себе. Как же была его фамилия? Ведь он тогда, по дороге во дворец Ими, еще подумал, что фамилия схожа с фамилией какого-то персонажа у Толстого. Курагин? Что-то близкое. Кураев. Да-да. Советник Кураев, он так и представился тогда в посольстве. На лацкане белого халата Лили значилась вычурная фирменная вышивка, на которую он прежде не обращал внимания: «Кураева Л.Г.».
Осознать все сказанное Лилей и вдруг понятое им самим он не успел. Дверь распахнулась. Несколько незнакомых ребят с выправкой охранников из «девятки» одну за другой стали вносить огромные корзины алых роз.
Следом, когда влажный аромат цветов уже заполнил его номенклатурную палату, на пороге в сиянии расшитого драгоценностями платья появилась Ими. С коробкой конфет в руках. На коробке красовалось ее собственное изображение.
«Передачка для больного. Придется теперь Мельду еще и съесть», — подумал Григорий Александрович и понял, почему его столь скоропалительно упрятали в больницу. И почему такого посещения ему не простят.
9
В берлоге
(Женька, сегодня)
Наш с Аратой русско-японский ужин вышел на редкость скудным. У эстета Джоя в холодильнике нашелся кусок сыра — не моцарелла, конечно, но тоже сойдет — и несколько помидоров. А после одной стопки, пропущенной в начальственном кабинете дяди Жени, чтобы вернуть резонирующую голову в прежнее состояние, пришлось поискать другую стопку — до пары. Говорил же Джой, что где-то должна быть припрятанная бутылка.
Недопитый ботл нашелся, и бедный Арата с ужасом смотрел, как интеллигентная с виду женщина из горла (сил на поиски стопок и иных емкостей не осталось) пьет виски.
— Ну и гадость! Хуже водки — та хоть на генетическом уровне привычнее. Что, ужасаешься — русские бабы водку глушат?
— Бабы — это что-то громоздкое. Ты на «бабу» непохожа, Женя-сан. И потом, у нас, японцев, иное отношение к выпивающему человеку, нежели у вас, русских. У нас незнакомые люди всегда доведут выпившего до дому.
— Ты только не говори об этом нашим алкоголикам — наводнят твою Японию, а вам и самим места мало, тем более, острова мы вам, похоже, отдавать не собираемся.
Дискуссии по территориальному вопросу в планы Араты не входили.
— Можно мне воспользоваться телефоном?
— Звони, конечно, мальчик, — второй глоток явно был лишним. Уравновесившийся было резонанс в башке возобновился, и меня вновь стало покачивать. — И вообще чувствуй себя как дома.
Сказала и поняла, что сморозила глупость. Японцу с его футонами и токономами ощутить себя в этом бардаке как дома, это я загнула!
В телеящике замелькали позывные реалити-шоу, и нагловатая ведущая с какой-то железной блямбой в пупке и на языке стала приставать к Джою с вопросом, зачем ему в космос.
— Чтобы спрятаться от отморозков, которые вторые сутки терроризируют нашу семью, — не моргнув глазом заявил сын. — В космосе ни один урод не достанет!
Димка зло, не улыбаясь, смотрел прямо в камеру. Сказать, что я похолодела, было бы преувеличением — за последние тридцать шесть часов холодеть я уже устала, порог чувствительности был пройден. Да и в студии раздался дружный хохот, а число телефонных и интернет-голосов напротив Димкиной фотки резко пошло вверх.
— Какая великолепная версия! — затарахтела виджей-ка, почесывая покрасневший пупок. — А если злоумышленники проникнут на космический корабль?
— Будем устраивать «Звездные войны», — лениво парировал сын, и я заметила, как мелькнувшая в кадре Ирка показывает Джою большой палец. То-то, еще благодарить будет, что рейтинг ее шоу до заоблачных вершин подняли!
— Странно, — пожал плечами Арата, — один номер неправильный, жильцы давно поменялись, а по второму все время занято. Час уже. Не могут же так долго разговаривать.
— Могут. И час могут, и два. Или в интернете сидят. Или телефон испорчен. Надо узнать на телефонной станции. Номер есть у Джоя в компьютере.
— Нашел! — радостно сообщил Арата. Российская действительность приучила его радоваться малому. Через несколько минут он с ошарашенным видом опустил трубку на рычаг. — Там сказали, что я над ними издевовываюсь. Издеваюсь то есть. Что номер все время занят, потому что я с него звоню…
— А какой номер ты набирал? — На его листке аккуратненькими бочонками цифр был записан мой домашний номер. — Откуда у тебя это?
— Дедушка оставил. Этот номер ему советский дипломат дал. Очень давно. Говорил, что это его вторая московская квартира, оставшаяся от приемных родителей.
— А дипломата не Григорием ли Александровичем звали?
— Григорием, — подтвердил Арата.
— Это значит, что твой дедушка знал прежнего хозяина этой квартиры.
Воистину, пути Господни неисповедимы. Случайно подхваченный на подмосковной просеке юноша спасает меня от очередного нападения и оказывается внуком человека, который каким-то образом был связан с моим негаданным благодетелем.
Телефон как прорвало. Все знакомые, случайно заметившие Димку в эфире, считали своим долгом звонить, выражать всю гамму чувств от резкого неприятия до безоговорочного одобрения.
Первой позвонила, конечно же, Ленка, которая потребовала, чтобы Джой немедленно взял для ее Стасюлика автографы рок-группы, заполнявшей паузы во время голосования. Вернее, это мне казалось, что они паузы заполняли, а оказывается, молодняк в виде Стасика воспринимал все остальное как ненужную приправу к группе, которую опупкованная ведущая называла не иначе как «культовая».
— Я все поняла, — гремела в трубку Ленка, — тебе надо срочно меняться. Какая может быть жизнь, когда у тебя на юге вместо Красной птицы Феникса — ЦК КПСС!
Старая площадь в Ленкин фэн-шуй никак не вписывалась.
— КПСС лет десять как упразднили.
— А энергетика?! — взвилась на другом конце провода Ленка. — Отрицательное ци, годами копившееся в тех стенах, давит на твое существование.
— Позавчера почему не давило?
— Не дошло до критической массы!
— А администрация президента как же работает? Они из той, как ты сказала, ци сутками не вылезают, страной управляя.
— Так и управляют! Заняли энергетически зараженное место, теперь и расплачиваются. А тебе надо срочно уезжать оттуда.
— До завтра потерпеть можно?
Звонила Ирка с криками, что Джой, конечно, сошел с ума, но сумасшествие только и дает нынче рейтинги! Так что пусть продолжает, ее начальство в восторге.
— Главное, чтобы у вас охрана была в восторге и на страже. Не то уничтожение героя шоу в прямом эфире вам еще и не такой рейтинг засобачит, — огрызнулась я.
Дальше был звонок из агентства.
— Жукова! Завтра на выезд. Британский фонд природы заказал срочную съемку. Бросаем тебя на растерзание диким медведям. Фонд желает знать, как медвежата, которых ты снимала в феврале, будут в лес переселяться. А это назначено на завтра.
Джойка, эгей! Вот так, думала тебя обмануть, а ты накликал берлогу на мою разбитую голову. Так тебе! Чтоб ребенку не врала.
— Арата, хочешь к медведям?
Тишина. Спит Аратка на Димкином диване. Случайно встреченный и такой не чужой мальчик. Пусто…
Потом позвонил Никита из своей Америки.
Он успел получить мэйл, который, не смея нарушить данное Джою обещание, я все-таки послала, правда, с сыновнего почтового ящика, чтобы Никита не подумал, что я отношения восстанавливаю. Последние десять лет с бывшим мужем я общалась исключительно через посредника — Джой сообщал о папиных новостях. Угли давно дотлели. Так я сама себе сказала. Но стоило впервые за две пятилетки услышать некогда сводивший с ума голос, как ноги предательски перестали держать — а я-то внутренне бахвальствовала, что за последние тридцать шесть часов адаптировалась к стрессам. Но Никиткин голос оказался, видно, тем муравьем, что обрушил гору.
— Выйдет Джойка из космоса, тогда и звони, — пробормотала я, бросила трубку и заревела как белуга. Почему говорят «как белуга», разве белуги ревут? А у Китки что-то в голосе изменилось. Не акцент, но какая-то замороженность языка наметилась. Как у Аратки — говорит все правильно, но слишком уж правильно. Свои так не говорят. Неужто и Кит теперь не больше свой, чем этот японский мальчик? Если мне сороковник, то экс-благоверному, который старше меня на чертову дюжину лет, давно за пятьдесят. Раздобрел, наверное. Пузик отъел. И посолиднел. Стал такой жлобский америкос с рекламным смайлом, чистенький и натужный.
Провела по щеке. Мокро. Нельзя нарушать собственные заповеди. Запретила себе с ним общаться, запретила вспоминать — так тому и быть, раз и навсегда. Не надо было обещать Джою.
Виски и стрессы последних дней делали свое дело. Я улетала в малознакомые пространства, но в отличие от спецов подобных полетов спешила вернуться — мне завтра мишек снимать. «Мишка, Мишка, где твоя сберкнижка…» Или как там пели? Ваше здоровье, решившие меня сгубить господа! Нате, выкусите. Джойка спрятан. На убийство в прямом эфире, кто бы вы ни были, не пойдете, кишка тонка — иначе не прятались бы, не нагнетали бы дешевых эффектов, а встретились лицом к лицу.
А это идея, можно обратиться к психологине, составить их психпортрет. Ну и на фиг? На фиг мне их портрет. Мне тетки с арбузом и виноградом хватает. Или, как говорила моя бабулечка, «с гарбузом» — ударение на «о». Lady with garbuz. Тетка ничего. Дородненькая. И такое колье внушительное на внушительных формах. Ой, как плывет перед глазами. Что там за каляка-маляка под портретом. Фамилия художника. Б-р… Брю… Брюллов?! Так, допилась. Портреты Брюллова уже в собственной квартире чудятся. Григорий Александрович говорил, что это какая-то пра-пра-пра— его приемной матери. И виноград у нее сочный, и арбуз у нее ничего. И другие два арбуза под платьем. Нынешние бабы худосочнее. Или это просто мода на худосочных. А объяви моду на пампушек, и они заполонят все, а я буду на обочине жизни. Маленькая собачка до старости щенок. Это было уже. Интересно, Аратка знает эту пословицу?.. Бред какой-то. Кому расскажешь, что в лесу японца подобрала, скажут, падка на всеобщее повальное о-сушение… Как там, у Акунина, — «жапонизм», на этот самый жапонизм и падкая. А покажи им Аратку, и за японца не признают. Простор у него в глазах не японский. Наш, совковый простор… Или это заразно. Интересно, а Америка тоже заразна? И там вместо моего экс-мужа уже такой амэриканэц… Ойли-вейли, пей вино… Напилась уже. Плыву. А завтра к медведям… Или уже сегодня. Зато сбегу отсюда, от этих ужасов, от красного дракона, который, по Ленкиным заверениям, портит мою жизнь. А какой дракон ее прежде переезда испортил? Бред-бред-бред… Никитка, зачем я тебя отпустила?! Дура. Маразматичка климактезирующая. Отдала своими же руками. Единственного в жизни нужного человека взяла и отдала. Самолюбие, видите ли, взбунтовалось. Побунтовало? И как результаты бунта? Нажралась? До отвала? Все, отвали. Видеть тебя не хочу…