– Кончите – позовете. И штоб тихо!
Три брата обступили лежащего Алексея, и он понял, что пора «просыпаться». Быстро вскочив, сыщик сунул правую руку в карман и спросил бодрым и трезвым голосом:
– Мужики, вы чего?
Асаф, средний из братьев, от неожиданности отскочил к порогу. Фома, напротив, сжал пудовые кулаки и с тупым и зверским лицом шагнул к Лыкову. Анисим стоял сбоку с увесистым латунным безменом для взвешивания шерсти – излюбленным оружием пьяных деревенских драк. Увидав взгляд гостя, он насторожился и остановил гиганта:
– А ну, братка, погодь. Чевой-то здесь не так.
– Анисим, – спросил его Лыков, – зачем тебе ночью безмен?
– Ты пошто вскочил? До ветру захотелось?
– Сон плохой привиделся. Будто вы меня убивать собрались.
– Значит, в руку сон-то. На кой ляд ты в кабаке мошной хвастался, дурья башка? Сидел бы молча, был бы живой. Купил лиха на свои деньги… Но, вижу, ты все время притворялся… Вынь-ка руку-то из кармана; чего ты там прячешь?
Лыков выхватил револьвер, но Анисим проворно и ловко ударил его с маху безменом по плечу. Рука сразу обвисла, как плеть, оружие вывалилось на пол.
– Та-та-та! – насмешливо сказал бандит. – И энтой хреновиной ты думал нас уделать? Как есть, дурак: гнилым носом, да кипарис нюхать…
– Можа, тятеньку позвать? – спросил Асаф. – Неладно как-то все идет, не как всегда.
– Щас я сделаю ладно, – прорычал Фома и бросился на сыщика. Тот со всей силы врезал здоровой рукой. Получив крепкий удар, верзила отшатнулся и озадаченно потряс головой.
– Черт, да он дюжий!
– Это сыщик, – догадался вдруг Асаф. – Он по наши головы пришел! Я кликну тятю, а вы не зевайте.
– А хошь и сыщик, все равно дело надо до конца доводить, – рассудительно сказал Анисим. – Одну руку я ему уже перебил. Главное, напасть теперь скопом и повалить. Давайте: раз, два…
Тут Лыков, как всегда в таких случаях, вместо того чтобы испугаться, разозлился. Сколько же людей эти стервецы здесь задушили, подумал он; пора их приструнить!
– …Три! – скомандовал Анисим и бросился Алексею в ноги, одновременно Фома накинулся на сыщика с кулаками. Однако вышло не по-ихнему. Лыков перехватил Анисима за ворот, пригнул еще ниже и резко столкнул с братом. Тот замешкался на секунду, и Алексей двинул ему головой в челюсть так мощно, что детина шлепнулся с грохотом на задницу. В ту же секунду Лыков прижал голову Анисима к лавке – тот пыхтел и безуспешно пытался вырваться – и обрушил сверху страшный удар здоровой левой рукой по темени. Словно забил гвоздь… Под кулаком хрустнуло, и бандит без звука прилег на край доски. Не останавливаясь, сыщик крутанулся на одном каблуке, а вторым с разворота заехал сидящему на полу с глупым выражением лица Фоме в переносицу. Тот всхлипнул и, как сидел, повалился на спину.
Асаф, словно завороженный, наблюдал от двери расправу непонятного гостя с братьями. Лыков перешагнул через огромную тушу Фомы, взял парня левой рукой за грудки и приподнял на пару вершков.
– Скажи-ка мне, щенок, где вы покойников скрываете?
– Дык ведь когда где, – пролепетал Асаф, болтаясь на воздухе. – За конюшней, быват, а быват, и в выгребе…
– Сколько их там?
– Примером ежели сказать, с десяток. Пустите меня, господин хороший, сам-от я никого не убивал!
Тут из сеней донесся голос Ярмонкина-старшего:
– Баял же я, штоб тихо, а вы? Экой грохот учинили… Ничего не можно вам доверить!
И Сысой Егорович вошел в избу. Удивиться он не успел. Алексей больной правой рукой приставил его к стене, а левой, держа в ней Асафа, приложился со всей силы. Казалось, по горнице разлетелись искры… С криками отец и сын Ярмонкины повалились на пол. Тут сзади послышался шорох. Лыков, не оглядываясь, уперся ногой в стену и оттолкнулся. Влетел во что-то большое и мягкое – это оказался поднявшийся было Фома. Богатырь снова не устоял на ногах и повалился навзничь, увлекая за собой и сыщика. Алексей извернулся, оседлал убийцу, сложил руки в замок и наотмашь ударил в уже разбитую переносицу. Фома всхлипнул во второй раз и застыл без движения. Лыков и сам чуть не потерял сознание от боли в ключице, однако разлеживаться было некогда. Титулярный советник быстро поднялся, осмотрелся. Драться оказалось уже не с кем. Четыре тела лежали по углам, не шевелясь, да за печкой выли вполголоса ярмонковские снохи.
Пошатываясь и осторожно ощупывая плечо, Алексей вышел из страшной избы-западни на улицу. Было темно и тихо, неподалеку сонно мычала корова, на небе ярко горели крупные августовские звезды. «Хорошо, – подумал он, – в городе таких нет. И что живой, тоже хорошо. Значит, не сегодня, не в этот раз…» И полез за свистком.
Резкие визгливые трели вызвали переполох сразу в двух концах села. От кабака бросилось на звук до десятка мужиков, судя по крикам – крепко пьяных. Лыков запоздало вспомнил, что его револьвер остался в избе, драться же с этой ордой сил уже не было. Полицейский отряд ломился в темноте от овина по картофельным грядам и запаздывал. Бежать в дом? Вдруг на дороге появилась ладная, крепкая фигура Палагуты. Намного обогнав остальных, он встал перед вершининцами в спокойной и начальственной позе.
– Чего вылупились, мужики? Али давно полиции не видели?
– Ах ты, фараон поганый! – заорал в ответ рослый детина с колом в руке. – Кто тя сюды звал? Порву!
И бросился на Палагуту. Лыков не успел даже испугаться за товарища. Тот взялся за рукоять сабли, в свете луны вспыхнула тусклая и короткая молния и описала восьмерку. В-жик! В одну сторону полетел отрубленный конец дреколья, в другую – ухо. Детина бросил палку, схватился за то место, где это ухо только что было, и заорал дурным голосом. Мигом протрезвевшие вершининцы развернулись прочь, но были остановлены короткой репликой:
– Я что, кого-то отпускал?
Озадаченные мужики переминались с ноги на ногу, не зная, на что решиться. Голос полицейского, властный и жесткий, словно загипнотизировал их.
– Ша, звери! укротитель пришел. Я ваш новый становой пристав. Звать Максим Петрович Палагута. Человек я строгий, шуток не люблю, по два раза не повторяю. Быстро построились и айда к старосте для удостоверения ваших личностей. А ты, шибенник, подбери свое ухо и следуй возле меня; шесть лет каторги тебе уже причитаются.
Наконец подоспели остальные полицейские. Подбежал и Благово. Увидев безжизненное лицо Лыкова, осторожно ощупал его, обнаружил сломанную или ушибленную ключицу.
– Это все?
– Все.
– Где они?
– Там.
Вошли в избу. Сысой Егорович сидел на корточках, безуспешно пытаясь встать. Снохи промывали ему голову. Старик что-то бормотал и размазывал по лицу кровавую юшку, вид у него был жалкий. Асаф, зажав череп руками, раскачивался из стороны в сторону и тихо скулил. Посреди горницы вытянулся во весь богатырский рост Фома и вяло шевелил пальцами; заместо носа у него была кровавая вмятина. А в углу под иконами притулился на лавке Анисим. Он не стонал, не шевелился и вообще не подавал признаков жизни.
– Вот его, – Лыков ткнул в Асафа, – следует допросить первым, и не в присутствии отца. Баб опять же отделить и до суда не позволять им общаться со свекором.
– Я все понял. Езжай, Алексей. Пусть Милотворский тебя осмотрит. Ты молодец! Свое дело сделал, остальное доверь нам.
Лыков не стал упираться, сел в коляску и покатил в Нижний. На душе у него застыло странное опустошение, какое и раньше случалось после тяжелого боя. Но ехать в ночи под крупными, как бутоны цветов, звездами домой, к матери и сестре, было приятно. Главное же, он знал, что в Вершинине больше не будут убивать прохожих. Благодаря ему, Лыкову. И это делало дорогу домой еще приятнее.
Между тем в селе продолжалась полицейская операция. Асафа вывели на двор, и после недолгих препирательств он показал, где спрятаны тела задушенных и их вещи. Сергачский исправник со своими людьми сразу же приступили к раскопкам, а Благово пошел к старосте.
Его огромный шестистенок находился в середине порядка, напротив питейного дома. В окнах горел свет, у ворот стоял полицейский урядник с саблей наголо. Павел Афанасьевич проследовал в горницу. Навстречу ему нехотя поднялся коренастый мужик лет сорока пяти, с отечным злым лицом. Несмотря на то что в углу висела икона, хозяин был в шапке и снимать ее не собирался.
– Палагута! – скомандовал Благово.
Под потолком блеснула молния и описала сразу две восьмерки. Шапка слетела с головы старосты и упала на пол, уже разрубленная пополам. Тот и ухом не повел.
– Ништо, новую купим. Знаем мы, кака собака набрехала.
– Палагута, нас спутали с институтками.
Еще блеснула молния, и староста, получив увесистый удар шашкой плашмя по затылку, со стоном упал на колени.
– Кланяться надо, когда разговариваешь с начальником сыскной полиции, – назидательно пояснил становой пристав. – Как звать?
– Кузьма Кузьмич Торчалов, – с достоинством ответил староста, поднимаясь с колен. – А за такие беззакония ответите перед судом. Меня сам предводитель дворянства знает!
– Сначала ты, пес, ответишь, а уж там будем поглядеть, – рассмеялся Палагута.
– Это за что же?
– А за бандитские свои проделки, – пояснил Благово. – Кончилась малина. Сейчас все село на уши поставим, что-нибудь да и у тебя найдем.
– Вот сначала сыщите, тогда и стращайте.
– Ты, Кузьма, видать, так и не понял. В селе, где ты десять лет старостой, убивали все эти годы людей. Нам это надоело. Ярмонкины, кто из них живой остался, пойдут в пожизненную каторгу. Меру твоего участия будем выяснять, но лет восемь я тебе уже сейчас обещаю. Так что сбирай вещи, пока мы ведем обыск.
– Знаем мы, знаем, кака собака набрехала, – опять повторил Торчалов с лютой злобой. – Задавим, как есть.
– Это ты из острога собираешься командовать?
– И там люди имеются; за деньги черта купишь.
Благово нахмурился. Он понимал, что угрозы старосты вполне осуществимы. Не посадит же коллежский советник в тюрьму все село! Торчалов передаст через подкупленного надзирателя приказ, и Тайку Смыслову со всем ее семейством в одну из ночей сожгут заживо…
– А что, пожары у вас тут часто случаются? – поинтересовался вдруг, не к месту, Павел Афанасьевич.
– Давно уж не было, – ответил староста и насторожился. – А что у вас за интерес?
– Человек один сидит у меня в остроге. Ему бы, по совести, в душевной больнице место, а не в застенке… Больной он. Пироман. Есть такая болезнь – страсть к поджигательству. Вот Матюха, бедолага, ею страдает. Подпалит что – его в тюрьму. Отсидит, выйдет, опять палит и сызнова в тюрьму, и так всю жизнь. Выпустить его, что ли? Адресок подсказать…
– Какой адресок?
– Ну, известно какой. Сергачского уезда Мигинской волости село Вершинино, шестистенок подле кабака. Дом наилучший во всем селе, не ошибется. Матюха у меня смышленый, понимает, что при его болезни с сыскной полицией лучше дружить. Сожжет тебя и опять в острог, а я уж ему там послабление сделаю, деньжат подброшу. Договоримся!
Торчалов застыл, как каменный, лицо его вмиг сделалось белее мела. Благово шагнул к нему, посмотрел в упор с холодным высокомерным презрением.
– Ты что, смерд? С кем шутить вздумал? Против ветра нужду справляешь. Я, начальник нижегородской сыскной полиции коллежский советник Павел Афанасьевич Благово, объявляю тебе приговор. Сейчас мы тут все разроем. Ежели не найдем трупы, станем искать краденые вещи. Ежели не найдем и вещей – я их тебе подброшу. Так что каторги с последующим поселением в Сибири навечно тебе не миновать уже никак. И речь не об этом, тут вопрос решенный. Но если вдруг с некоторыми жителями Сосновки что-то случится – ты знаешь, о ком я говорю – то… ты до каторги не доедешь. Для этого есть достаточно способов. И хозяйство твое сгорит. И дети сядут в тюрьму – Палагута придумает, за что именно законопатить их подольше. И бабы их сядут. И братья твои, ежели имеются. И племянники, и дядья. Я вырву весь твой поганый род под корень. Вот, при свидетеле клянусь!