Самое неприятное, Савва
Викторович, что дальше твой посекундный прогноз может полететь к черту. Вся надежда на опытность нашего Рейхштайля и расторопность его
пацанов.
– А ты не боишься, что его перекупят?
– Кого? Рейхштайля? А зачем? Наверняка в руках Гоблина мощная дилерская контора с кучей своих собственных куртье. У него свое место на этом
майдане, зачем связываться с официальным биржевым маклером?
– В таком случае они раздавят нас вместе с Рейхштайлем своим капиталом и своей дилерской конторой.
– Пока они что-то предпримут, мы успеем схватить если не на половину нашего миллиона, то хотя бы на треть. А когда почувствуем, что Гоблин
сильно занервничал, объявим наш потолок, скажем, в тридцать тысяч акций по тридцатке. На большее, мол, не претендуем. Те решат, что перед
ними мелочь пузатая и, может быть, немного успокоятся. Рейхштайлю же объясним, что это не более чем блеф.
– А потом? Что потом, когда все кончится?
Вадим пожал плечами.
– А что потом? Через пять дней продадим наш пакет по цене чуть ниже номинала, а дальше посмотрим. Я лично напьюсь.
Утром четвертого февраля компаньоны передислоцировались в штаб-квартиру на Лейпцигерштрассе. С ними был саквояж, на четверть наполненный
аккуратными пачками из серых тысячемарковых билетов, применяемых в основном при межбанковских расчетах наличными. Оставив Каратаева на
телефоне, Нижегородский вызвал таксомотор и, забрав саквояж, поехал к Рейхштайлю. В десять он был у него в конторе.
– Вы читали газеты? – не скрывая удивления, спросил старший маклер, увидав в дверях пунктуального чеха с саквояжем.
– Вы о победе социалистов на последних выборах или о наглой блокаде английскими линкорами Северного моря?
– Я о «Дойчер штерн»! Вы что, с Луны свалились? Надеюсь, вы не собираетесь скупать акции тонущей (причем в самом прямом смысле слова)
пароходной компании?
Нижегородский поставил на стол свой саквояж.
– Здесь один миллион, – сказал он сухо. – Проверьте и выпишите расписку. Ровно без четверти двенадцать начинайте скупку акций «Звезды» по
тридцать марок за штуку. Если цена возрастет, немедленно ставьте меня в известность. Я или мой компаньон будем по этому номеру, – он
протянул бумажку с телефоном их штаб-квартиры и двумя другими номерами. – На нижние записи не обращайте внимания – это номера моих
представителей в Гамбурге и Мюнхене, – приврал он для солидности.
Рейхштайль взял протянутый листок и недоверчиво посмотрел на клиента.
– Но сейчас они стоят восемьдесят.
– Уже шестьдесят шесть.
– Вы уверены? И через полтора часа станут по тридцать?
– Даже меньше.
– Надеюсь, вы знаете, господин Пикарт, что никакой ответственности…
– …по существу сделки вы не несете. Разумеется.
Нижегородский сел в кресло и закинул ногу на ногу на американский манер, положив щиколотку на колено и выставив напоказ подошву сапога.
– Часам к двенадцати может зашевелиться «Вест унд Ост». Не обращайте на них и всех прочих внимания. Главное – как можно быстрее пустить в
дело эти деньги, – он кивнул в сторону саквояжа.
Рейхштайль положил перед Нижегородским лист бумаги.
– Изложите ваше поручение письменно, проставьте время и дату.
– Изложите ваше поручение письменно, проставьте время и дату. А я пока приготовлю заемное письмо. Но учтите, если начнется обвал и паника,
гоф-маклер может приостановить все операции по «Дойчер штерн» до прояснения ситуации.
Вадим склонился к биржевику, страшно выпучил глаза и интригующим шепотом произнес:
– Гоф-маклера я беру на себя.
Через неделю, вечером одиннадцатого февраля, Нижегородский стоял на коленях на полу гостиной и наблюдал, как Густав, фыркая и смешно чихая,
лакал что-то из блюдечка. Вадим, несмотря на всю ответственность и нервозность последних дней, нашел время записаться в «Общество любителей
мопсов» (такое действительно нашлось), обзавелся какой-то книжкой и теперь лично готовил питание своему щенку. Ровно час назад он отдал
распоряжение начинать продажу пароходных акций и переводить деньги на счета коммерческой фирмы «Густав» в четырех крупнейших германских Д-
банках: Дрезденского, Дармштадского, Дисконтного и Дойчебанка.
Их затея полностью оправдалась. Рейхштайль выполнил свою работу мастерски и за четыре часа истратил выданный ему миллион. Конечно, он
быстро заподозрил неладное, однако пути назад уже не было. Когда же в дело ринулись брокеры «Вест унд Ост», он понял, что игра идет по-
крупному и что его клиент в этой игре, пожалуй, один из главных участников. Нижегородский, узнав по телефону, что стартовая сумма
истрачена, туманно намекнул старшему маклеру о какой-то секретной договоренности с противником, якобы только что с ним заключенной,
вследствие чего он сам выходит из игры. Как раз к этому моменту цена на акции «Звезды» медленно поползла вверх.
А через неделю, когда за них давали 98 марок, Вадим позвонил Рейхштайлю и попросил продать все до одной. Прогуливаясь через два дня после
этого по Тиргартену, компаньоны веселились, словно дети. Вспоминая бурные события минувших дней, они размахивали руками, говорили глупости
и строили планы на будущее. Миновав полицейский пост, они забрели на уставленную статуями «Зигесаллею».
– Вот, Вадим Алексеич, гордость нашего Вильгельма – «Пуппен аллея»[7 - «Кукольная аллея» – шутливое название «Аллеи славы» в
Тиргартене.], – взял на себя роль экскурсовода всезнающий Каратаев. – Обрати внимание на работу Йозефа Уфюса, – он указал на одну из
парадных статуй. – Никто так толком и не знает, кто это: Вильгельм в образе Фридриха Великого, или все же сам Фридрих Великий, для
скульптурного портрета которого позировал наш Вильгельм. А это Филипп Эйленбург в образе рыцаря фон Ильбурга. Много лет он был самым
близким другом императора и слыл в Германии чем-то вроде «серого кардинала». Когда несколько лет назад канцлер Гольштейн получил отставку,
то, вероятно не без основания, посчитал, что не обошлось без стараний Эйленбурга, и обвинил последнего в гомосексуализме. Вышел громкий
скандал. Обрисовалась целая «банда высокопоставленных развратников», и вот уже пять лет тянется это дело. Эйленбург так и умрет в двадцать
первом году, состоя под судом. Однако его статуя здесь, а Гольштейна заказать не удосужились. – Каратаев вдруг рассмеялся. – Я тебе скажу,
что, когда в девятом году отставной канцлер умер, Вильгельм, узнав об этом, бросился к первому попавшемуся человеку – ему подвернулся
какой-то дипломат – со словами: «Дай-ка я тебя обниму! Подумать только, старина Гольштейн отдал концы!»
Нижегородский тоже весело захохотал, привлекая внимание прохаживавшегося вдоль специально охраняемой аллеи полицейского.