Мертвец на столе поднялся и, поддерживая рукой вываливающиеся из живота внутренности, проковылял к своему месту на нижней полке.
В это же время второй мертвец скинул с тела клеенку, встал на исковерканные конечности и медвежьей развалочкой прошел к прозекторскому столу. Голова девушки свешивалась набок, из затылка чуть выглядывал шейный позвонок. Она присела на край стола. Услужливый Николай Ефимович помог ей забросить изувеченные ноги. Она осталась в сидячем положении и заговорила, бойко артикулируя подшитым ртом: «Ну, что еще можно добавить, Николай Ефимович почти все рассказал…»
Речь ее прервал протяжный дверной скрип.
— А вот и мы, — приветливо сказал Доктор.
— Насилу привели, — Ярцева подтолкнула вперед снулую Еникееву. Та раскрыла глаза и в панике отпрянула, будто ей в лицо плеснули кислотой.
— Смелее, смелее, — Доктор ободряюще похлопал Еникееву по дрожащей спине.
— Небось не съест, — хмыкнула Ярцева.
— Как знать… — Николай Ефимович лукаво прищурился.
— Ефимыч! Твою дивизию! — крикнул Доктор. — И ты туда же! Совсем из ума выжил, старый черт! Зачем девку мне зазря пугаешь? Я тут из сил выбиваюсь, можно сказать, врачебный подвиг вершу. И для чего? Чтобы, заметь, у твоей же студентки в мозгах порядок навести, а ты всю терапию мне на корню губишь!
— Ну, брат, извини, не удержался, — смущенно улыбнулся Николай Ефимович.
— Только и знаешь, что пакостить, а потом извиняться, — Доктор мягкими движениями подтолкнул упирающуюся Еникееву к столу. — Вот так, вот так, ножками… И не слушаем никаких глупых, злых дядек… Вот и славно, ай молодчина…
Мертвая, глядя на ослиное упрямство Еникеевой, расцвела перекошенной улыбкой: «Пу-пу-пиду!» — спела она, имитируя пухлые интонации Мэрилин.
— И совсем не страшно, — усмехнулся Доктор, похлопывая по щекам опять сомлевшую Еникееву. — Никто нас кушать не будет, а, наоборот, сами мы будем кушать, да? Ефимыч! Давай распорядись.
— Мизрухин, голубчик, — Николай Ефимович поискал глазами студента, — там в холодильнике, на боковой полке, стоит баночка со сметаной, принесите пожалуйста.
Мизрухин по-солдатски козырнул и бросился к холодильнику. Некоторое время он, присев на корточки, старательно копошился в морозных недрах, шумел какими-то склянками, потом повернул встревоженное лицо.
— Николай Ефимович, нет сметаны. Только йогурт. Клубничный.
— Прекрасно, еще лучше! — Доктор бережно принял поданную Мизрухиным яркую пластиковую упаковку, изучил ее и вкусно чмокнул.
— М-м-м… Объедение! Что скажешь, Ефимыч? Йогурт! Слово-то какое… Нам бы в молодости да такую вкуснятину! И ебаться не надо!
Смех привел Еникееву в чувство.
— Да-да… А что вы так развеселились? — спрашивал у студентов Доктор. — Вам этого уже не понять. Вы — пресыщенные. Включай телевизор, и сразу на тебя такое вывалится, все что захочешь: и сиськи, и письки, и бухло, и жрачка. А мне в свое время некая прекрасная дама за диск «Битлов» полгода в жопу давала. Мы с ней так условились. И это за каких-то говняных «Битлов»! Им сейчас цена — копейка. Даром не нужны. А за йогурт что можно было тогда выгадать? Даже представить страшно! А теперь? Ну кто из современных девушек согласится за йогурт в жопу ебаться…
— Может, вы? — он указал на одну из студенток. Та, пряча улыбку, отрицательно покачала головой. — А просто покушать йогурт согласитесь? Без всякого секса, на переменке? Согласитесь?
Девушка засмеялась и кивнула.
— Вот. Что и следовало доказать…
Доктор энергично встряхнул упаковку и приветливо обратился к Еникеевой:
— Откуда будем кушать, с ножки или с плечика? Или с животика? — сорвал фольгу.
Еникеева попятилась к двери. Мизрухин и Ярцева, предупреждая побег, схватили ее, завернули за спину руки и подтащили вплотную к столу.
— Не капризничаем, — Доктор вылил на плечо мертвой немного густой молочной массы с клубничными вкраплениями.
Еникеева, сцепив зубы, крутила головой и отвратительно мычала, пока йогуртовый айсберг медленно продрейфовал от плеча к локтевому сгибу и шлепнулся на пол. Доктор размазал ботинком молочную кляксу.
— Ничего страшного, повторим.
Он вывалил себе на ладонь новую порцию и осмотрительно поместил йогурт в ключичную впадину покойницы.
— Давай за маму или за папу… Не любишь родителей? Нет? Хорошо. Можно и за домашних питомцев. У тебя есть домашний питомец?
Крупнокалиберная дрожь мешала Еникеевой отвечать, она лишь затравленно озиралась по сторонам.
— Е-есть.
— Песик?
— К-кошка! — отрывисто и безумно рявкнула Еникеева.
— Замечательно! Все кошечки очень любят йогурт… И мы тоже любим йогурт… Покажем, как мы любим йогурт!..
Доктор резко нагнул Еникееву, но та в последний момент отвернула лицо, вымазала щеку и ухо, затрясла головой, и йогуртовые хлопья полетели во все стороны. Еникеева пустила слюну и завыла.
— Да сделайте же с ней что-нибудь! — крикнул Доктор, теряя терпение.
Ярцева цепко схватила свободной рукой Еникееву за волосы. Доктор вывалил на покойницу остатки йогурта.
— Если ты, гнида, — предостерегла Ярцева, — опять все испортишь, будешь всего мертвяка вылизывать…
— До этого у нас дело не дойдет, — бодро вступился за Еникееву Доктор. — Потому что у нас послушная девочка, красивая… Вот, умница! Одним махом, давай, как лекарство!..
Еникеева, открывшая было рот, чтобы отдышаться, захлопнула его и принялась дергаться всем телом из стороны в сторону.
— Так она опять у нас все разольет. Упростим задачу, — Доктор пальцем подхватил с кожи покойницы мазок йогурта. — Не кривимся… Палец абсолютно стерильный… Зажим!
Ярцева молниеносно наложила скобу из острых ногтей на скулы Еникеевой и сдавила. Плотно сжатые губы вертикально расползлись. Доктор ловко воткнул в открывшуюся щель палец, провел им по нижним зубам, освобождая от йогурта. Еникеева, чувствуя поражение, попыталась вытолкнуть пищу языком. Доктор навалился на нее сзади, обхватил под подбородком, стягивая ее челюсти стальным захватом.
— Не дайте ей сплюнуть! Проследите, чтобы она проглотила! Это жизненно необходимо!
Еникеева, силясь открыть рот, пучила глаза и вырывалась.
— Жри, паскуда! — обессиленно кричала Ярцева.
Мизрухин, до того момента сравнительно безучастный, уверенным движением сплющил Еникеевой ноздри. Какое-то время она сопротивлялась, потом по ее горлу пробежала долгожданная глотательная судорога, и Еникеева затихла.
— Готово! Получилось! — сказал Мизрухин, и набрякшая чувствами тишина взорвалась оглушительными аплодисментами.
Хлопали студенты, Доктор, мертвецы и анатом Николай Ефимович.
— Запомните этот день, Мизрухин, запомните на всю жизнь! И вы, ребята, тоже. Нам с вами довелось стать свидетелями удивительного события — рождения нового человека. Бездельник и неисправимый троечник канул в небытие, а на смену ему пришел медицинский работник. Поздравляю тебя, родной, мы все тебя поздравляем!
— Ай бравушки, ай бравушки! — приговаривал Доктор.
— Где я? — раздался оглушенный голос Еникеевой.
— Среди друзей, — сказал Доктор.
— Я что, сознание потеряла?
— Я бы сформулировал по-иному, — он улыбнулся. — Скорее, приобрела.
— Самое начало помню… — медленно сказала Еникеева. — Возле стола стояли, мне потом плохо стало, а дальше как отрезало, — она покачала головой.
Доктор постучал скальпелем по кафелю стола.
— Дорогие коллеги! Сейчас вы продолжите вскрытие. Но я еще на минуту злоупотреблю терпением нашей гостьи… — он глянул на покойницу. Она в ответ понимающе кивнула, начиная заблаговременно раскладывать на столе свое поломанное тело.
— Мне хотелось бы подвести некую логическую черту всему произошедшему. На ум пришла одна цитата из романа нашего великого писателя Бориса Пастернака, которую он адресовал всей мыслящей интеллигенции устами своего любимого героя, доктора Юрия Живаго. По моему мнению, этот текст не только не утратил своей актуальности в наши дни, но, напротив, обогатился новыми трактовками…
Лица студентов высушила проступившая изнутри вдумчивость. Николай Ефимович неестественно длинными руками обнял всю группу за плечи, как на коллективной фотографии. Еникеева бесстрашно замерла у прозекторского стола, возложив ладонь на мертвеца, точно заряжаясь от него будущим ледяным спокойствием. Стремительно возмужал Мизрухин, суровая Ярцева сделалась еще мрачней и строже, как гранитное изваяние отваге фронтовой медсестры.
Доктор торжественно произнес:
Но книга жизни подошла к странице,
Которая дороже всех святынь.
Сейчас должно написанное сбыться,
Пускай же сбудется оно. Аминь.
Ты видишь, ход веков подобен притче
И может загореться на ходу.
Во имя страшного ее величья
Я в добровольных муках в гроб сойду.
Я в гроб сойду и в третий день восстану,
И, как сплавляют по реке плоты,
Ко мне на суд, как баржи каравана,
Столетья поплывут из темноты.