Раздались прерывистые звуки, наводящие на мысль о неисправной сантехнике.
— П-простите, я не могу, простите! — булькнула Еникеева и, зажав рот руками, побежала к двери. Резко сменила направление в сторону раковины, в которую ее звонко вырвало.
— Со мной на курсе училась одна, — доверительно обратился к студентам Николай Ефимович, — первые полгода как только запах формалина почует — сразу в обморок падала. А потом отпустило, да еще как. Прямо в анатомичке завтрак свой уплетала. Ей что обеденный стол был, что прозекторский — без разницы. Помню, однажды сметану ела и трупу прям на ногу капнула. И что вы думаете, пальцем каплю эту с ноги подхватывает — и в рот, и говорит еще: жалко, дескать, базарная сметана…
За Еникеевой хлопнула дверь. Николай Ефимович, помедлив, обратился к стоящей рядом студентке:
— Ярцева, будьте добры, догоните ее, успокойте как сумеете и приведите обратно.
— Позвольте мне, — вызвался Мизрухин, — я признанный специалист по оказанию первой помощи! Искусственное дыхание, массаж грудной клетки…
— Знаю я, Мизрухин, какой у вас на уме массаж, — насмешливо сказал Николай Ефимович.
— Внутренний, с вливаниями, — прошептал кто-то.
Студенты засмеялись, Николай Ефимович поддержал:
— В наше время это называли мясным уколом, — и рассмеялся громче остальных.
2
Ярцева поднялась из кафельного полуподвала на первый этаж, в холл с регистратурой, гардеробом и кабинетом ургентной помощи. В холле, как на крытом рынке, было людно и шумно.
— Ну и где, блядь, ее искать… — зло вздохнула Ярцева, оглядывая стены, украшенные фресками медицинского содержания: улыбающиеся медсестры с младенцами, хирурги, поигрывающие скальпелями кухонных размеров.
Наудачу она свернула в сумрачный коридор и замерла. Из служебной уборной показалась бледная Еникеева. Она стащила с себя халат, шапочку и запихала в кулек, потом воровато огляделась по сторонам и, не заметив прильнувшей к стене Ярцевой, побежала по коридору к выходу.
— Стоять! Куда собралась?
— Господи, как ты меня напугала! — крупно вздрогнула Еникеева.
— Потому что я хотела тебя напугать, — Ярцева с ненавистью глянула на полуприкрытые цыплячьи веки Еникеевой. — Надевай халат и ступай за мной.
— Ни за что туда не вернусь, — та отступила на шаг.
— Еще как вернешься. Дай руку!
— Зачем?
— Дай, я сказала!
— У тебя сейчас такие глаза страшные сделались, — мелко зашептала Еникеева, — как сливы раздавленные, синее с зеленым, и будто червь по ним ползал. Отпусти меня, Валечка!
— Николай Ефимович предупреждал же, — зло сказала Ярцева, — нечего было в медицинский соваться, — голос ее зловеще подобрел, — чтобы потом сердечко не замирало, пальчики не холодели, губочки не дрожали. Мертвый мальчик живую девочку напугал, да?
— Разве я из-за этого ушла? Только когда Николай Ефимович про свою однокурсницу рассказал. Я просто такой, как она, не хочу сделаться и сметану с мертвого тела слизывать…
— Так не слизывай, дурочка ясноглазая. Другие съедят!
— Я лучше документы из медицинского заберу… — Еникеева заплакала. — Пожалей, Христа ради.
— Мне на слезы твои, родная, плюнуть и растереть. Я сейчас, знаешь, что вспомнила: к нам однажды в окно залетела синица. Бабушка все читала «Отче наш», но не помогло — и через год бабушка умерла от рака. Это к тому говорю, что поздно что-то менять, раньше надо было думать и бояться.
— Отпусти, отпусти, миленькая! — повторяла Еникеева.
— Надевай, сука, халат и шапочку!
Еникеева, давясь тихими слезами, достала из кулька врачебную одежду.
3
Уазик «скорой помощи» с мертвым Кулешовым на борту въехал в больничный двор. Двое юных санитаров вытащили носилки и с муравьиным трудолюбием понесли тело к подвальным воротам морга. Выйдя из кабины, Доктор проводил удовлетворенным взглядом путь растекшегося на простыне иероглифа, пока за носилками не сомкнулись железные двери. Потом, насвистывая, Доктор прошел в здание больницы.
По коридору, смешно подпрыгивая, бежал мужчина и громко выкрикивал: «Коля, Коля, Николай!» — будто начал народную песню и позабыл слова. Он подлетел к мирно шагающему Доктору и схватил его за лацканы халата. В голосе мужчины все больше проступали визгливые зыкинские нотки:
— Мой Коля, мой золотой ребенок!
— Всегда наши дети будут для нас и золотыми, и шоколадными, словом, самыми лучшими. Вы не смейтесь, это чистая правда…
— Он умер, его больше нет! — надрывно крикнул мужчина.
— Тогда последуйте моему доброму совету. Идите домой и хорошенько поспите, потом выпейте водки, сходите в лес, в зоопарк, посмотрите на обезьян, барсучков, на все, что может вызвать улыбку. Зима придет — на лыжах покатайтесь. Словом, продолжайте жить — в этом ваше единственное спасение. У вас будет еще много мальчиков.
— Не хочу, не хочу другого мальчика!
— Ну, дружочек, — Доктор похлопал его по рыдающему плечу, — бросайте эту достоевщину разводить. А то выйдет у нас с вами не больница, а литературный кружок.
Из палаты вышла женщина в операционных одеждах, похожая на ожившую упаковку ваты с характеристикой — «гигроскопическая, нестерильная».
Отец некоторое время пристально вглядывался в ее по пояс утопленное в марлю лицо:
— Это она, я узнал. Она убила его! Вы, дипломированные убийцы, верните моего сына! — Он зарыдал.
— Вот вы ругаетесь, — деликатно заметил Доктор, — а мы за вашим сыночком, между прочим, две недели говно выносили.
— Выносили, — с обидой пробасила женщина, — а теперь выслушиваем…
— Вы поймите, — продолжал Доктор, — нельзя требовать от врачей невозможного. Да, мы не скорбим так, как вы, и это нормально. Но нам и не все равно. У вас горе, а у нас — элегия, добрая грусть, это тоже очень хорошее чувство.
— Я даже не попрощался с ним! — всхлипнул мужчина. — Как он умер?
— Достойно, в высшей степени достойно, — заверил Доктор. — Он был очень мужественным ребенком.
— Коля поступил к нам в больницу с высокой температурой, — произнесла женщина густым марлевым голосом. — Не понимая угрожающей ему опасности, плакал и просил побыстрее выписать. У него начались зрительные и слуховые галлюцинации. Ему виделся староста класса Казимир Власов и слышались голоса, цинично обсуждающие половую жизнь. Передавая медицинскому персоналу содержание этих разговоров, он со слезами извинялся и просил не говорить об этом родителям. Потом наступило резкое ухудшение, мальчик полностью перестал пить и есть, пропала речь, он только плакал и глухо стонал во сне. Коля скончался от резкого падения сердечной деятельности. Инъекции продлили его мучения на десять дней.
— Ну хватит о грустном! — требовательно сказал Доктор, заметив прижавшихся к стене девушек. — Лучше посмотрите, какие у нас тут эскулапушки ходят, просто эскулапулечки… Что мы так горько плачем, что у нас произошло? — спросил он у Еникеевой.
— Учиться не хочет, — хмуро пояснила Ярцева.
— Нехорошо, надо учиться. Какой у нас курс? Второй? Самые что ни на есть азы.
— Я домой хочу, — Еникеева рванулась, — скажите, чтоб она меня не держала!
— Ах ты, уродка проклятущая! — зашипела Ярцева. — Не отпускайте ее, Николай Ефимович не велел!
— Действительно, скверно получается, — заметил Доктор, — где же ваша студенческая солидарность? С лекции убежали.
— Боится она, видите ли… Сволочь!
— Так это старая история, все сначала боятся, а потом… знаете что?
— Знаю! — истерично крикнула Еникеева. — Сметану с трупа едят!
— Совершенно верно. И ничего страшного не происходит.
Еникеева, ощутив, что хватка Ярцевой ослабла, резко дернулась и высвободила запястье. Она пыталась бежать, но Доктор проворно встал у нее на пути. Размаха его рук не хватало, чтобы полностью перегородить проход, поэтому он двигался на манер вратаря, внимательно отслеживая каждое движение Еникеевой. Она пыталась поднырнуть ему под руки, но Доктор ловко присел:
— Оп, оп, сюда нельзя и сюда нельзя, проход закрыт!
И Еникеева, снова наткнувшись на преграду, вдруг обмякла. Ужас покинул ее лицо, сменившись выражением обморочной безропотности. Доктор танцевальным движением подхватил студентку за покорную талию, и Еникеева, надломившись посередине, повисла на его руке как плащ.
Доктор двигался быстрым шагом, ноги Еникеевой волочились по полу, стальные набойки каблуков на ступенях неприятно, как зубы, клацали.
4
Ярцева и Доктор с Еникеевой через руку спустились в подвал, где располагалось анатомическое отделение. Возле неплотно прикрытой двери он установил Еникееву в вертикальное положение.
Доносился бодрый голос Николая Ефимовича: «Наталья К., восемнадцать лет, совершила суицид на фоне острого психоза. Выбросилась из окна шестнадцатого этажа. Повреждение пяточных костей, вколоченные переломы длинных трубчатых костей нижних конечностей. Смерть наступила в результате внедрения шейного отдела позвоночника в полость черепа. Но лучше пусть она сама расскажет нам об этом. А мы еще раз поблагодарим Бориса за интересный показ. Спасибо, Боря, ты можешь идти на свое место».