Андрей Арсениевич так
изумился, что резко затормозил. Что происходит сегодня с ним? Он обернулся.
Зеленое небо в проеме улицы, серп луны над контуром Сюрю-Кая, В боковой
улочке, уходящей к морю, медленно вращается светящийся овал найт-клаба
"Калипсо". Пронзительный приступ молодости. Ветер, прилетевший из Библейской
Долины, согнул на миг верхушки кипарисов, вспенил и посеребрил листву
платана, взбудоражил и закрутил Лучникова. Что обострило сегодня все мои
чувства -- появившаяся опасность, угроза? Совершенно забытое появилось вновь
-- простор и обещания коктебельской ночи.
У входа в "Калипсо" стояло десятка полтора машин. Несколько стройных
парней-яки пританцовывали на асфальте в меняющемся свете овала. Вход -- 15
тичей. За двадцать лет, что Лучников здесь не был, заведение стало
фешенебельным. Когда-то здесь в гардеробной висела большая картина, которую
лучниковская компания называла "художественной". На ней была изображена
нимфа Калипсо с большущими грудями и татарскими косами, которая с тоской
провожала уплывающего в пенных волнах татарина Одиссея. Теперь в той же
комнате по стенам вился изысканнейший трех-, а может быть, и
четырехсмысленный рельеф, изображающий приключения малого, как сперматозоид,
Одиссея в лоне гигантской, разваленной на десятки соблазнительных кусков
Калипсо. Все это было подсвечено, все как бы дышало и трепетало, двигались
кинетические части рельефа. Лучников подумал, что не обошлось в этом деле
без новых эмигрантов. Уж не Нусберг ли намудрил?
Едва он вошел в зал и направился к стойке, как тут же услышал за спиной
чрезвычайно громкие голоса.
-- Смотрите, господа, редактор "Курьера"!
-- Андрей Лучников собственной персоной!
-- Что бы это значило -- Лучников в "Калипсо"?
Говорили по-русски и явно для того, чтобы он обернулся. Он не
обернулся. Присев к стойке, он заказал "Манхаттен" и попросил бармена сразу
после идиотской песенки "Город Запорожье" (Должно быть. не меньше десяти раз
уже крутили за сегодняшний вечер? не менее ста, сэр, у меня уже мозжечок
расплавился, сэр, от этого "Запорожья"), так вот сразу после этого включите,
пожалуйста, музыку моей юности "Sеrеnаdе in Вlue" Глена Миллера. С
восторгом, сэр, ведь это и моя юность тоже, не сомневался в этом. Мне
кажется, сэр, я вас уже встречал. Еще сомневаетесь? не исключено, что вы из
Евпатории, сэр. Кажется, там у вас отель. Смешно, Фаддеич... Как вы меня?..
Смешно, говорю, Фаддeич, прошло двадцать лет, я стал знаменитым человеком, а
ты так и остался занюханным буфетчиком, но вот я тебя прекрасно узнаю, а ты
меня, рех жоржовый, нe узнаешь. Андрюша! Фуюша! Не надо сквернословить! Ну,
а обняться-то можно, а? Слегка всплакнуть? Слышишь серебряные трубы -- Глен
Миллер бэнд!.. Голубая серенада, 1950 год, первые походы в "Калипсо"...
первые поцелуи... первые девушки... драки с американскими летчиками...
Хлопая по спине и по скуле Фаддеича, слушая свинговые обвалы Миллера,
Лучников вдруг осознал, что привело его в эту странную ночь именно сюда -- в
"Калипсо". В юности здесь всегда была пленительная атмосфера опасности.
Неподалеку за Мысом Хамелеон находилась американская авиабаза и летчики
никогда не упускали возможности подраться с русскими ребятами. Быть может, и
сегодня, неожиданно помолодев от ощущения опасности, от словца "покушение",
Лучников почувствовал желание бросить вызов судьбе, а где же бросить вызов
судьбе, как не в "Калипсо".
Признаться в этом даже самому себе было стыдно. Все здесь переменилось
за два десятилетия.
Признаться в этом даже самому себе было стыдно. Все здесь переменилось
за два десятилетия. Клуб стал респектабельным, дорогим местом вполне
благопристойных развлечений верхушки среднего класса, секс перестал быть
головокружительным приключением, а летчики, постарев, демонтировали базу и
давно уже отбыли в свои Милуоки.
Остался старый Фаддеич и даже вспомнил меня, это приятно. Сейчас допью
"Манхаттен" и уеду домой в Симфи и завтра в газету, а через три дня
самолет-- Дакар, Нью-Йорк, Париж, конференция против апартеида, сессия
Генеральной Ассамблеи, встреча редакторов ведущих газет мира по проблеме
"Спорт и политика" и, наконец, Москва.
Вдруг он увидел в зеркале за баром своего сына, о котором он, планируя
следующую неделю, гнуснейшим образом забыл. Что же удивляться -- мы потеряли
друг друга, потому что не ищем друг друга. Распланировал всю неделю --
Дакар, Нью-Йорк, Париж, Москва -- и даже не вспомнил о сыне, которого не
видел больше года.
С кем он сидит? Странная компания. В глубине зала -- в нише -- бледное
длинное лицо Антошки, золотая головка Памелы на его плече, а вокруг за
столом четверо плотных мужланов в дорогих костюмах, браслеты, золотые
"роллексы". Ага, должно быть, иностранные рабочие с Арабатской стрелки.
-- Там мой сын сидит, -- сказал он Фаддеичу.
-- Это твой сын? Такой длинный.
-- А кто там с ним, Фаддеич?
-- Не знаю. Первый раз вижу. Это не наша публика. Нынешний Фаддеич за
стойкой как зав. кафедрой, седовласый метр, а под началом у него три шустрых
итальянца. Лучников махнул рукой и крикнул сыну:
-- Антоша! Памела! Идите сюда! Приготовь шампанского, Фаддеич, --
попросил старого друга.
Щелчок пальцами -- серебряное ведерко с бутылкой "Вдовы" мигом перед
нами. Однако где же наш сын? В конце концов необходимо познакомить его с
Фаддеичем, передать эстафетную палочку поколений. Не хочет подойти --
пренебрегает? Generation gap? В зеркале Лучников, однако, видел, что Антон
хочет подойти, но каким-то странным образом не может. Он сидел со своей
Памелой в глубине ниши, а четверо богатых дядек вроде бы зажимали его там,
как будто не давали выйти. Какие-то невежливые.
-- Какие-то там невежливые, -- сказал Лучников Фаддеичу и заметил, что
тот весьма знакомым образом весь подобрался -- как в старые времена! -- и
сощуренными глазами смотрит на невежливых.
-- Тhаt's tгuе, Андрей, -- проговорил, медленно и так знакомо улыбаясь,
Фаддеич. -- Они невежливые. Подхваченный восторгом, Лучников спрыгнул с
табуретки.
-- Пойду, поучу их вежливости, -- легко сказал он и зашагал к нише.
Пока шел под звуки "Голубой серенады", заметил, что симферопольские
интеллектуалы смотрят на него во все глаза.
Подойдя, Лучников взял руку одного из дядек и сжал. Рука оказалась на
удивление слабой. Должно быть, от неожиданности: у такого мордоворота не
может быть столь слабая рука. Лучников валял эту руку, чуть ли не сгибал ее.
-- В чем дело, Антоша? -- спросил он сына. -- Что это за люди?
-- Черт их знает, -- пробормотал растерянно Антон. Как растерялся, так
небось по-русски заговорил. -- Подошли к нам, сели и говорят -- вы отсюда не
выйдете. Что им надо от нас -- не знаю.
-- Сейчас узнаем, сейчас узнаем. -- Лучников крутил слабую толстую
руку, а другой своей свободной рукой взялся расстегивать пиджак на животе
незнакомца. В старые времена такой прием повергал противника в панику.
Между тем к нише подходили любопытные и среди них симфи-пипл, те, что
его знали.