– Борис Борисович.
– Когда? – спросила Ада после некоторой заминки. Спокойно: не должно быть подобной – на одно лишь имя – болезненно-беспокойной реакции сердца – все в прошлом. Она сама поставила точку. Рубанула по живому, разделив две сросшихся, глубоко проникших друг в друга души, оставив рваные, кровоточащие раны, необработанные – они еще долго заживали сами по себе. Но… они оба выжили и справились. Кажется. Звонки от ББ в последние два года были редки, как государственные праздники. А сама Ада ему никогда не звонила.
– Утром, когда вас не было.
– Странно, но он мне не перезвонил, – пробормотала вслух Ада не столько Лине, сколько самой себе.
– А он не звонил, он приезжал.
– Борис Борисович в Москве?! – вырвалось слишком уж горячо.
В последний свой приезд он нагрянул так же неожиданно, без предупреждения. Аду тогда, помнится, все же обидно задело, что Борис, пробыв в Москве целых три дня, к ней заглянул за час до отъезда в аэропорт. Хотя и понимала, что так и надо.
Это он, кстати, сказал как-то Аде, что люди, пойманные врасплох неожиданной встречей, частенько проявляют свое истинное лицо.
– Да. В Москве.
– Спасибо, Лина, – сухо поблагодарила Ада, стараясь скрыть нарастающее неприятное чувство, что Борис, как и в прошлый раз, решил увидеться с ней лишь перед отъездом. – Меня сегодня, скорее всего, уже не будет – переводи всех на Сташкова.
– Поняла, – кивнула девушка и наконец-то ушла. А Ада, едва за секретаршей закрылась дверь, обхватила голову руками и устало вздохнула, затем, спохватившись, в надежде схватила мобильный, но пропущенных звонков на нем не оказалось.
Если бы это происходило до того, как она поставила точку в их личных отношениях, Ада не стала бы звонить Борису из упрямого чувства гордости, но сейчас набрала его номер и поднесла трубку к уху. Слушая длинные, тягучие гудки, она рассматривала в окно ветку березы, по которой так же, как и накануне, прыгал воробей. Времени с того момента прошло не так уж много, а ей казалось, что по меньшей мере – неделя. Вряд ли это тот же самый воробей, но Аде почему-то хотелось думать, что наведался «старый знакомый», с которым ее сравнил Сташков. Отвлекшись мыслями на пташку, она не нервничала, ожидая ответа, но и не заметила, что слушает гудки уже неприлично долгое время. Спохватилась лишь тогда, когда воробей вспорхнул и улетел, и тогда поспешно оборвала вызов, понадеявшись на то, что Борис просто отключил звук звонка и потому не взял трубку, а не оставил где-то телефон. В последнем случае тот, кто слышал такое долгое треньканье, наверняка разрядился раздраженной тирадой в адрес назойливого звонящего.
Ну что ж… Если надо, перезвонит. Ада решила, не меняя своих планов, поехать к Вовчику на работу. В сумку папка не влезала, нести под мышкой было неудобно, поэтому Ада убрала ее в пакет с носками, суеверно решив, что носки послужат для нее оберегом. И улыбнулась, подумав, что было бы неплохо подарить парочку и Борису, если они встретятся. И добавить, что между решением важных вопросов и подписанием документов она вяжет носки. А на особо скучных собраниях так и вовсе не расстается с вязанием, сидит себе с внимательным лицом, а сама под столом считает петли. Новое хобби… А что? Борис сам говорил, что она свою жизнь превратила в сплошную работу, не оставив ни малейшей лазейки для своих интересов, – даже походы в спортклуб являлись прежде всего предусмотрительными инвестициями в здоровье, чтобы без помех посвящать себя делу.
Боярышники, 1914 год
Ульяша не обманула: она нашла средство, как мне помочь, да только я отвергла ее совет с негодованием. Страшно! Хотя и знала я, что ходит народ к Захарихе, да боязно мне стало. Папенька частенько ворчит, что только темный, необразованный народ может верить в чудеса заговоров. Ох, как гневался он раз на конюха Антипку за то, что запустил тот серьезную болячку: лечил свой недуг не у земского врача, а прикладывал по совету знающей бабки травы да землю.
Но Ульяша, видя мои сомнения, принялась уговаривать. Мол, с ведьмой справиться сможет лишь знающий человек, а мне не под силу будет: пока папенька находится под чарами иноземки, не услышит моих слов, что бы я ему ни говорила о Мари.
– Не бойся, ангел мой Асенька, – шептала Ульяна. – Захариха вреда не причинит: пошепчет, травяной настой сделает, чтобы отворотить ведьму от нашего Петра Алексеевича. Уедет к себе чужестранка так скоро, что ты и глазом моргнуть не успеешь. Захариха, сказывают, сильна в наговорах на остуду.
– Даже с ведьмой справиться может? – засомневалась я. Не почует ли Мари, что против нее затевается что-то нехорошее? Если она и вправду с дьяволом связана, как народ судачит, то как с ней совладает обычная деревенская бабка?
– Одолеет ведьму Захариха! Ей под силу, вот те крест! – воскликнула кормилица с такой убежденностью, что я начала колебаться. А ну-ка и правда Ульяша верное решение подсказывает? Разве будет моя кормилица желать мне плохого?
Да только выполнить задуманное не кажется мне простым делом: Захариха живет далеко, между деревнями Огаркино и Пичужкино, а это самые дальние от нас деревни, разделенные между собой широкой полосой леса. Ведунья как раз в том лесу и обитает. И меня пугает не столько расстояние, сколько уединение, которое избрала знахарка: не попаду ли я из огня да в полымя – от одной ведьмы к другой? Затея видится мне и тревожной, и опасной. Но вечернее происшествие развеяло все сомнения и придало мне решимости.
Два дня подряд мадам была больна, отменила занятия со мной и не спускалась ни к обеду, ни к ужину. И когда наконец-то вышла на третий день к столу, я увидела, как она бледна, под глазами залегли тени, а лицо исхудало так, что щеки ввалились и нос казался еще длиннее. Признаться, я позлорадствовала в душе: теперь папенька, увидев, как подурнела Мари, разлюбит ее. Но мой бедный отец, казалось, вовсе не заметил, какой некрасивой стала его жена. Он глядел на нее с таким обожанием, словно на первую светскую красавицу, и, с почтением усаживая ее на стул, заботливо спросил о самочувствии. Я знала, что Мари отказалась от услуг нашего семейного доктора, и папенька эти два дня места себе не находил от беспокойства. «Не волнуйтесь, мой дорогой. Я почти здорова. Небольшое несварение желудка», – ответила Мари. «Как же, несварение… – пробормотала себе под нос подававшая на стол Прасковья, так, что услышала лишь я. – Беременна она, как пить дать! Вон как с лица спала…»
Беременна? Я от ужаса выронила вилку. А что, если у Мари и папеньки родится ребенок? Беда какая… Не будет для меня жизни! Сживет меня мачеха со свету ради того, чтобы вся любовь, все богатство папеньки достались не мне, а ее ребенку. Не потому ли и куклу с моим лицом лепит?
– Что с тобой, Ася? – встревожился за меня отец, заметив, что я почти не притронулась к еде. – Ты не заболела?
Что я ему ответила, не помню, пробормотала какие-то оправдания и выбежала из-за стола.
– Ульяша, Ульяша!.. – с отчаянным криком ворвалась я к своей верной кормилице.
– Ай, Асенька, – всполошилась она, – чай, пожар приключился?
– Хуже! – плача, я рассказала ей о том, что узнала за обедом. Ульяна, слушая меня, охала и качала головой.
– Сведи меня с Захарихой! – потребовала я. Но кормилица, никогда до того мне не перечившая, вдруг отступила назад и вытянула вперед руки, словно желала отгородиться от меня.
– Да ведь грех-то какой, Асенька! – жалобно промолвила она. – А ежели мадам Мари и правда ребятеночка ждет? Не по-божески зло против нее затевать.
– А по-божески меня изводить? – воскликнула я. – Ульяна, боюсь я ее! Сживет она меня со свету! Или про куклу ты неправду сказала?
– Правду, – вздохнула Ульяна и перекрестилась. – Ей-богу, правду! Ну, так и быть, Асенька… Возьму грех на душу ради тебя, моя кровиночка. Скажу мужу моему, Силантию Валентиновичу, пущай тебя завтра спозаранку отвезет к Захарихе, он знает куда. Никому про то не скажем! А ежели тебя кто спросит, я найду, что ответить.
Я робко топталась у порога, потому что неприветливая Захариха не пригласила пройти и присесть. Ей было безразлично, что крестьянка, что графская дочка, для нее не существовало чинов и классов. «А мне что царевна, что нищенка, все едино, – пробормотала она, глянув на меня так недобро, что «рыбий» взгляд мадам мне показался даже ласковым. – Просьбы у вас одни. Все вы грешницы».
Вот так вот.
Захариха смотрела на меня немигающим змеиным взглядом, ожидая, что я начну рассказывать, но я молчала: язык у меня словно присох к гортани. Повернуть бы назад, да ноги словно тряпичными сделались. Так и стояла я перед ней, испуганная и со стыда сгорающая, будто публично обнаженная.
В избе сильно и горько пахло травами, так, что дурманилась голова. Я украдкой скользнула взглядом по сторонам и увидела развешанные под бревенчатым потолком пучки трав, какие-то я смогла опознать: зверобой, мать-и-мачеху и крапиву.
Сама же знахарка внешне не внушала страха: деревенская баба, да и только. Но и доверия тоже не вызывала. Она не была похожа на ведьму. Не сгорбленная, напротив, спина ее была прямой, как доска, не согнутой ни возрастом, ни тяжестью жизни. Нос – обычный нос простолюдинки, с широкой переносицей и мясистым кончиком. Никаких бородавок, пятен и других «ведьминских» меток на лице. Только, пожалуй, взгляд казался излишне суровым из-за сросшихся на переносице бровей. Волосы у ведуньи были убраны под синюю косынку, концы которой, обернутые вокруг головы, были завязаны надо лбом «рожками».
– С чем пожаловала? – поторопила меня Захариха, не дождавшись от меня ответа. И я, испуганно оглянувшись на дверь, словно проверяя, не подслушивает ли оставленный во дворе караулить лошадь Силантий, робко принялась рассказывать.
– Куклы, значит? – усмехнулась как-то нехорошо знахарка. Но больше не перебивала. Закончила я и глянула на хозяйку со страхом: что скажет? Прогонит или поможет, или вдруг цену запросит такую, что мне вовек не рассчитаться? Но Захариха обошла меня кругом, внимательно рассматривая, привстала на цыпочки, заглядывая в глаза, и, приблизив лицо к моему так, что я еле сдержалась от того, чтобы не отшатнуться, проговорила:
– А грех на себя возьмешь?
Я испуганно кивнула. Не столько от согласия, сколько от страха.
– Хорошо, – засмеялась вдруг недобро хозяйка. – И выполнишь то, что скажу?
И я опять согласилась. Некуда отступать, раз уж сама пришла за этим.
– Не испугаешься?
На этот раз я уже отрицательно покачала головой.
– Ну вот что… Вижу, пойдешь до конца – так ты мачеху не любишь.
– Она меня не любит! – в запальчивости воскликнула я.
– Ой ли? – усомнилась неожиданно Захариха. – Ты за своей нелюбовью ее любви не видишь.
– Не любит она меня! – упрямо повторила я.
– Черствая избалованная девчонка, – вдруг выругалась знахарка. – Сколько годков-то тебе?
– Пятнадцать.
– Мала еще, дурна. Прогнала бы тебя… – Захариха сделала паузу, задумчиво собрала губы в гузку.
И я вдруг с неожиданной радостью подумала, что и вправду прогонит, пусть так и будет! Но только не успела что-либо сказать.
– Сделаешь все так, как велю. Если ошибешься или испугаешься, пеняй на себя. Ежели что пойдет не так, тебе плохо будет. Принеси мне две вещи, что твоему отцу и мачехе принадлежат. А потом я скажу, как дальше быть.
* * *
Час пик уже давно миновал, и в вагоне оказались свободные места. Ада присела между двумя пассажирами: полной женщиной с двумя авоськами, зажатыми между плотных икр, и интеллигентного вида мужчиной, который держал завернутую в газетную бумагу книгу. Надо же, как в советские времена, когда книги были дефицитом, и их для лучшей сохранности оборачивали газетой! Мужчина был полностью погружен в чтение и, судя по внимательному выражению лица, сосредоточенно нахмуренному лбу и то и дело шевелящимся губам, словно он повторял про себя особо понравившиеся фразы, читал он что-то серьезное и глубокое. Ада не сдержала любопытства и украдкой заглянула в раскрытую книгу, ожидая увидеть философский труд, но, пробежав глазами диалог, в котором некто в незатейливой форме изъяснялся в любви, а затем рассмотрев колонтитул с именем автора, едва не расхохоталась. Мужчина читал с таким сосредоточенным выражением любовный роман одной из популярных писательниц и книгу в газету завернул не ради того, чтобы лучше ее сохранить, а боясь косых взглядов. А вот соседка Ады совершенно не стеснялась привлечь к себе внимание, извлекая из авоськи опус с названием «1001 способ доставить ему удовольствие» и фотографией мужских плавок на обложке. Помусолив палец, женщина погрузилась в изучение секретов мужской физиологии. Студенческая парочка, сидевшая напротив, тоже обратила внимание на книгу: девушка прыснула со смеху и уткнулась в плечо своему молодому человеку, тогда как тот посмотрел на тетку с большой долей уважения.