Я попытался вспомнить настоящее имя этого человека, но в голову не приходило ничего, кроме приклеившегося к нему намертво прозвища.
— Саней меня зовут, — подсказал Экса. — Так и запомни — был такой безбашенный чувак, который, с твоей точки зрения, просрал замечательный шанс человечества.
Я замолчал, уже не решаясь больше спорить. Потом, цепляясь за ограду, кое-как поднялся на ноги. Погода портилась, через перевал ползли тяжелые серые тучи. Вдали, на склоне, на самой границе видимости, копошились живые мертвецы — прищурившись, я видел их угловатые силуэты. Мир стремительно менялся — и мы за ним не успевали…
События сложились так, что выбраться из Черногории мне удалось только через два месяца. С тех пор я больше не видел Эксу. Война с зомби идет уже год, с тех пор многое изменилось.
Подаренный мне последний шанс я использовал как только мог.
Дорогие хомяки, нам надо подумать о достойной смерти, а не о шутовском карнавале.
В. И. Новодворская
1. Не каждая лошадь кобыла, но каждая кобыла — лошадь
(аудиозапись)
Передо мной на столе лежит пистолет — не копия-пневмашка и не газовик — боевой, хотя закон о короткостволе так и не приняли, а теперь принимать уже поздно, да и некому… Но мой «иж» вполне легальный, получен в ОВД при убытии в командировку, и номер на вороненом металле вполне соответствует цифрам, записанным в моих удостоверении и лицензии.
Рядом с пистолетом лежит диктофон «Олимпус». Тоже вполне законный. Не замаскированный под авторучку, пуговицу или под визитную карточку (последний писк моды и хит сезона), хотя у нас в агентстве с избытком хватает таких игрушек, запретных для простых граждан.
Но диктофон выглядит именно как диктофон. Он мой личный, приобретенный за кровные денежки. Хотя и служебный у меня сохранился, выглядит он как банковская кредитка. Но запись, сделанная на кредитку, наверняка пропадет. Кого теперь заинтересует кредитная карта, лежащая на видном месте? От бумажных денег и то больше проку. Их можно использовать для растопки, например. Или для подтирки.
Смешно, но совсем недавно я надеялся, что именно этот «Олимпус» поможет мне обеспечить безбедную жизнь по окончании нынешней службы. Вернее, многочисленные записи, сделанные «Олимпусом» и не сданные вместе со служебными отчетами…
И вот как все обернулось. В последние время жизнь мне обеспечивал исключительно «иж». Не то чтобы совсем безбедную жизнь, но все же…
Теперь не будет обеспечивать. И даже если бы сегодняшняя вылазка завершилась иначе — не обеспечил бы.
Потому что в «иже» остался один патрон, последний. Очень жаль. Собирался еще за неделю до отъезда зайти в салон, прикупить пару коробочек «маслят» и в тир заглянуть, давненько не бывал, да так и прособирался… А если бы и собрался, из Москвы лишние патроны сюда бы не повез… Не ожидалось здесь перестрелок, да и закон неодобрительно относится к людям, таскающим с собой более двадцати положенных патронов на ствол, второй раз прищучат — прощай, лицензия.
В памяти «Олимпуса», наоборот, свободного места до хрена. Больше, чем требуется, тридцать два часа с минутами. Тридцать из них я бы с легкой душой обменял на пару патронов. Ау, нет желающих совершить ченч? Желающих нет, в квартире я один. Это была шутка. Несмешная. Что-то не то с моим чувством юмора… И не только с ним.
Ладно, проехали. Расскажу по порядку, с чего для меня лично все началось. А чем все закончится, вы услышите в конце записи.
А если… В общем, если вы меня сейчас слушаете, быстренько загляните в конец этого аудиофайла. И если не услышите звук выстрела, хватайте диктофон и уносите ноги. Потому что я могу быть где-то рядом… И могу быть опасен. Вернее, не совсем я. Но все равно опасен…
Итак, будем считать, что все в порядке, выстрел вы услышали. Продолжим.
…«Сапсан» прибыл в Питер утром двадцать второго июня, в половине одиннадцатого, но мы всей компанией сидели в своем втором вагоне еще сорок минут — режим усиленной безопасности, не шутка. Чужих в вагоне не было, все билеты выкупили, и с десяток мест пустовало, но нашим принципалам десять пропавших билетов пустяк, семечки. В общем, все свои. Вся головка и верхушка — Мясистый, Чемпион, Рукоблуд, Тортилла, Матрасник, Распутин… Из московских авторитетов только Сумчатый с нами не ехал. Он, по слухам, напрямую из Америки прилетел, его в Пулково встречали. Остальные все тут. Кроме Кобылы, разумеется. Ее, как виновницу торжества, сюда первой доставили. В цинковом ящике.
Они, принципалы, и не знали, что под такими оперативными псевдонимами — вроде Кобылы и Рукоблуда — их называют не только в разговорах чоповцев, но и в наших внутренних документах. А знали бы, не расстроились, брань на вороту не виснет.
Доехали весело. Мы-то не пили, на службе нельзя, а наниматели наши не то чтобы в лежку, но маленько расслабились… И в памяти «Олимпуса» новая интересная запись появилась. Я тогда считал, что интересная… А теперь… Все дохлой Кобыле под хвост.
Наконец выпустили и нас на перрон. Все встречающие-провожающие уже рассосались, полицейское оцепление осталось да люди с телекамерами. Оцепление, кстати, не только ради нас выставили: все прибывшие через кордон узкой струйкой просачивались; чуть кто на вид подозрительный — тут же на медобследование. Режим усиленной безопасности, РУБ в сокращении.
Вытряхнулись на перрон, и мы по инструкции тут же — внутреннее кольцо, журналюги объективами целятся, принципалы морды лица от них отворачивают, потому как помяты слегка и некиногеничны. Но мой-то, Распутин, мимо камер пройти не мог. У него рефлекс условный, как у собак Павлова. Толкнул речугу небольшую, я особо не вслушивался, все тот же малый джентльменский набор, что и на московском перроне, перед отъездом: не забудем, не простим (Кобылу и ее погубителей соответственно), РУБ — предпоследний шаг к фашизму и генеральная репетиция тридцать седьмого года, ну и прочая лабуда… Все как всегда. Разошелся, в глазках черных и блестящих бесенята прыгают, совсем как у Ефимыча первого и настоящего, — насколько я того по фильмам представляю, разумеется. В вагоне куда как интереснее про смерть Кобылы говорил, про «Олимпус» не зная. А на меня и внимания не обращал, что для них охрана? — так, предметы меблировки.
Вокзал обошли через какой-то боковой проход, тоже оцепленный, ладно хоть через санкордон просачиваться не заставили. Расселись по машинам, поехали. Прощание в Манеже уже шло, но наши для начала в гостиницу — надо же над помятыми физиями визажистам дать поработать, прежде чем под камеры выставляться. И тут все как всегда.
А вот город, пока ехали, непривычно выглядел. Пустынно. Москва, наоборот, в те дни на муравейник походила, куда кто-то ацетона плеснул и вот-вот спичку поднесет. А здесь улицы-проспекты пустые, если не считать патрулей и постов. Машин мало, прохожих почти нет… Но это в центре, а что в спальных районах творилось, я тогда не знал.
Еще дней десять назад совсем по-другому Питер выглядел. Распутин последний год повадился сюда постоянно мотаться, каждые две недели, а то и чаще. А мне на руку, жена в Москве, а в Питере — Люська, как с дежурства сменяюсь, не в гостинице ночую, у нее… Обжился там немножко, вещички кое-какие завел, ключи себе от ее квартирки сделал. Но без обязательств. По утру все четко: служба, дорогая, труба зовет. Она, наверное, планы какие-то в отношении меня строила — развести, окольцевать… Но кого теперь волнует, какие у нее были планы. Лучше б у нее была пара банок тушенки в холодильнике. Потому что последние часы я провел именно в Люськиной квартире, и жрать поначалу хотелось не по-детски. Теперь уже не хочется…
Но что-то я не о том… Вернемся к теме.
…Хоронили на Никольском, у Лавры. Я кладбища не люблю. Бываю при необходимости, но не люблю. Однако это понравилось — старое, хоронят редко, в исключительных случаях, и уже не как погост смотрится, а как парк вроде бы с архитектурными прибамбасами… Зелень, деревья старые, прудик неподалеку от кладбищенской церкви, живописный такой, вытянутый, утки плавают, рыбешка даже какая-то всплескивает…
Я еще подумал (вот дурак-то!), что хорошо бы здесь лечь, когда срок придет. Уютное место, тихое, спокойное… Ага. Знал бы, что там через час начнется, рванул бы из уютного местечка без оглядки, плюнув и на Распутина, и на свое начальство… Но я не знал.
А началось все с того…
Секундочку… Кажется, пришла пора сделать инъекцию…
2. Не все, пойманное в реке, годится в пищу
Мотня невода подошла к берегу тяжело и перекособочившись, потеряв правильную конусовидную форму. Что-то там, внутри, лежало большое, зацепленное со дна Луги. Не здоровенная рыбина, понятно, уж на рыбу-то у Свиридыча глаз был наметан. Топляк, наверное. Сорок лет, как прекратили по реке молевой сплав, а топляков меньше не становится, расчищай тони, не расчищай, все равно новых по весне нанесет. Что ж не нанести, если на иных плесах на дне слой в два-три метра из утонувших бревен вперемешку с илом и песком. Лет на сто еще хватит…
Свиридыч не ошибся. Он в рыболовных делах ошибался крайне редко. Внутри сетного мешка и впрямь не затаилась громадная рыбина, отчего-то не пожелавшая бороться за жизнь и свободу. Хотя рыбы хватало: тяжело ворочались золотистые лещи, извивались сомята — откуда-то, то ли с низовьев, то ли с верховьев, заплыло в тот год множество сомят, мелких, килограмма по полтора-два — ни дать, ни взять головастики: усатая башка да хвост. Лещей собирали в мешки, сомят бросали обратно в воду, пусть подрастают. Еще кое-какой прилов случился: пяток щук, пара голавлей приличных, жерех один сдуру влетел. Нормально притонились. Не то чтобы очень удачно, на этом месте и лососек цеплять случалось, — но нормально. В пропорцию. На троих поделить — вполне прилично получится. А если учесть, одному из их троицы пока лишь полдоли причитается, так и вовсе хорошо. Не зря бензин жгли и невод мочили.
Этот выезд с неводом был первым в сезоне, пробным, по весне больше ставные сети да мережи в ходу. Потому и отправились втроем — чтобы семидесятиметровый невод вытянуть, троих хватает. Ну а позже и снасть будет солиднее, и бригада многочисленнее.
Постепенно выворачивая мотню, выбирая рыбу и вычищая мелкий донный мусор, они помаленьку добрались и до удлиненного предмета, облепленного водорослями и принятого Свиридычем за топляк.
Но это был не топляк.
И не иной рукотворный или природный предмет, угодивший в Лугу.
Мертвец.
Утопленник.
Причем оказался он на дне или своей, или чужой злой волей, но в любом разе не вследствие несчастного случая: от шеи мертвеца тянулся не то провод, не то веревка, толком не разглядеть под слоем зеленовато-серой слизи.
— Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца… — дурашливо продекламировал Николка, шестнадцатилетний сын Парамоши, уже пару лет помаленьку привлекаемый отцом к семейному промыслу. Вроде и балагурить пытался, но голос подрагивал… Непривычный.
Свиридыч глянул на оболтуса неодобрительно, но ничего не сказал. Вновь перевел взгляд на мертвяка.
Обосновался тот на дне реки давненько… Кожа серая с густым синеватым отливом и натянута туго, не сморщена, как у свежих утопленников. Счет на недели идет, а точнее сказать трудно: вода в Луге холодная, на дворе июнь, но купаться пока народ отваживается, лишь парясь в бане и хорошенько кирнув… Или просто хорошенько кирнув. Вот еще недельки три тепло продержится, так и купальщиков на берегах полно будет, и мертвяки куда быстрее разлагаться начнут…
Но когда именно этот бедолага нырнул и не вынырнул, дело десятое. Гораздо важнее решить, что с негаданным презентом Нептуна делать.
Пока Свиридыч решал (его право единолично принимать решения никем в небольшом коллективе не оспаривалось), Николка помаленьку оправился и занялся самодеятельностью. Отнюдь не художественной, хотя сам, возможно, считал иначе. Вытащил мобилу и стал прилаживаться сфотографировать мертвеца, а то и вообще заснять на видео.