Какбудтобольным,
малообразованным людям и слабеньким детям жить надо впроголодь оттого, что
они не знают физики илинемогутвыполнитьтристапроцентовплана...
Лопать масло могут избранные.
А за ужином она вызывающе сказала:
- Мама, дай-ка мне двойной мед и масло, я ведь утром проспала.
Надя во многом походиланаотца.ЛюдмилаНиколаевназамечала,что
Виктора Павловича особенно раздражают в дочери именно течерты,которыми
она походила на него.
Однажды Надя, точно повторяя отцовскую интонацию, сказала о Постоеве:
- Жук, бездарность, ловчила!
Штрум возмутился:
- Как ты, недоучившаяся школьница, смеешь так говорить об академике?
НоЛюдмилапомнила,чтоВиктор,будучистудентом,омногих
академических знаменитостях говорил: "Ничтожество,бездарность,трепанг,
карьерист!"
ЛюдмилаНиколаевнапонимала,чтоНадеживетсянелегко,очень
запутанный, одинокий и тяжелый у нее характер.
После ухода Нади пил чай Виктор Павлович. Скосив глаза,онсмотрелв
книгу, глотал, не прожевывая,делалглупоеудивленноелицо,нащупывал
пальцами стакан, не отрывая глазоткниги,говорил:"Налеймне,если
можно, погорячей". Она знала все его жесты: то он начиналчесатьголову,
то выпячивал губу,то,сделавкривуюрожу,ковырялвзубах,иона
говорила:
- Господи, Витя, когда уж ты будешь зубы лечить?
Она знала, что он чесался и выпячивал губу, думаяосвоейработе,а
вовсе не потому, что у него чесалась голова или свербиловносу.Знала,
что если она скажет: "Витя, ты даже не слышишь, что ятебеговорю",он,
продолжая косить глазавсторонукниги,скажет:"Явсеслышу,могу
повторить: "когда уж ты, Витя, будешь зубы лечить", -иопятьудивится,
глотнет, шизофренически накуксится, и всеэтобудетозначать,чтоон,
просматривая работу знакомого физика, кое в чем согласен с ним,акоев
чем не согласен. Потом ВикторПавловичдолгобудетсидетьнеподвижно,
потом начнет кивать головой,как-топокорно,по-старческитоскливо,-
такое выражение лица и глаз, вероятно, бывает у людей, страдающих опухолью
мозга. И опять Людмила Николаевна будет знать: Штрум думает о матери.
И, когда он пил чай, думал о своей работе, кряхтел, охваченныйтоской,
Людмила Николаевна смотрела на глаза, которые онацеловала,накурчавые
волосы, которые она перебирала, на губы, целовавшие ее, на ресницы, брови,
на руки с маленькими, несильными пальцами, на которых она обрезаланогти,
говоря: "Ох, неряха ты мой".
Она знала о нем все, - его чтение детских книг впостелипередсном,
его лицо, когда он шел чистить зубы, егозвонкий,чутьдрожащийголос,
когда он в парадном костюме начал свой доклад о нейтронном излучении.Она
знала, что он любит украинский борщ сфасолью,знала,каконтихонько
стонет во сне, переворачиваясь с боку на бок.
Оназнала,каконбыстро
снашивает каблук левого ботинка и грязнит рукава сорочек;знала,чтоон
любит спатьнадвухподушках;зналаеготайныйстрахприпереходе
городских площадей, знала запах его кожи, форму дырок на егоносках.Она
знала, как он напевает, когда голоден и ждет обеда, какой формыногтина
больших пальцах его ног, знала уменьшительное имя, которым называла егов
двухлетнемвозрастемать;зналаегошаркающуюпоходку;зналаимена
мальчишек, дравшихся с ним, когда онучилсявстаршемприготовительном
классе.Оназналаегонасмешливость,привычкудразнитьТолю,Надю,
товарищей. Даже теперь, когда был он почти всегдавтяжеломнастроении,
Штрум дразнил ее тем, что близкий ейчеловек,МарьяИвановнаСоколова,
мало читала и однажды в разговоре спутала Бальзака с Флобером.
Дразнить Людмилу он умел мастерски, она всегда раздражалась.Итеперь
она сердито, всерьез возражала ему, защищая свою подругу:
-Тывсегданасмехаешьсянадтеми,ктомнеблизок.УМашеньки
безошибочный вкус, ей и не надо много читать, она всегда чувствует книгу.
- Конечно, конечно, - говорил он. - Она уверена,что"МаксиМориц"
написал Анатоль Франс.
Она знала его любовь к музыке, его политические взгляды. Она видела его
однажды плачущим, видела, как он в бешенствепорвалнасеберубахуи,
запутавшись в кальсонах, на однойногепоскакалкней,поднявкулак,
готовый ударить. Она видела его жесткую, смелую прямоту, еговдохновение;
видела его декламирующим стихи; видела его пьющим слабительное.
Она чувствовала, что муж сейчас обижен на нее, хотявотношенияхих,
казалось, ничего не изменилось. Но изменениебыло,ивыражалосьонов
одном - он перестал говорить с ней о своей работе.Онговорилснейо
письмах от знакомых ученых, о продовольственных и промтоварных лимитах. Он
говорил иногда и о делах в институте, в лаборатории, про обсуждениеплана
работ, рассказывал осотрудниках:Савостьяновпришелнаработупосле
ночной выпивки и уснул,лаборанткивариликартошкуподтягой,Марков
готовит новую серию опытов.
Но о своей работе, о той внутренней, о которой он говорил во всеммире
с одной лишь Людмилой, - он перестал говорить.
Он как-то жаловался Людмиле Николаевне, что, читая даже близким друзьям
записисвоих,недоведенныхдоконцаразмышлений,ониспытывална
следующий день неприятное чувство, - работаемукажетсяпоблекшей,ему
тяжело касаться ее.
Единственный человек, которомуонвыворачивалсвоисомнения,читал
отрывочныезаписи,фантастическиеисамонадеянныепредположения,не
испытывая после никакого осадка, была Людмила Николаевна.
Теперь он перестал говорить с ней.
Теперь, тоскуя, он находил облегчение в том, чтообвинялЛюдмилу.Он
постоянно и неотступно думал о матери. Он думал о том, очемникогдане
думал и о чем его заставил думать фашизм, - о своем еврействе, о том,что
мать его еврейка.