– Возможно, – сказала Амрита и поднялась, крепко держа Викторию. – Но я их не вижу.
***
В девять тридцать я сидел в вестибюле, мучаясь все нарастающей головной болью из-за жары и усталости, испытывая тошноту из-за чрезмерного количества выпитого за ужином плохого вина и перебирая разнообразные отговорки для Кришны, когда тот появится. К девяти пятидесяти я решил сказать ему, что заболела Амрита или ребенок. В десять я понял, что мне уже ничего не надо ему говорить, и поднялся, чтобы пойти наверх, но тут внезапно появился он, расстроенный и возбужденный. Глаза у него покраснели и опухли, будто он плакал. Он подошел и пожал мне руку с таким мрачным видом, словно вестибюль был траурным залом, я потерял ближайшего родственника.
– Что случилось? – спросил я.
– Очень, очень прискорбно, – сказал он. Его высокий голос пресекся. – Очень страшная новость.
– Что-то с вашим другом? – спросил я, ощутив облегчение при неожиданной мысли о том, что его таинственный информатор сломал ногу, попал под троллейбус или лежит с инфарктом.
– Нет-нет. Вы, должно быть, уже знаете. Мистер Набоков скончался. Великая трагедия.
– Кто? – Из-за его акцента мне послышалось очередное дребезжащее бенгальское имя.
– Набоков! Набоков! Владимир Набоков! «Бледный огонь». «Ада». Величайший стилист среди прозаиков, пишущих на вашем родном языке. Огромная потеря для всех нас. Всех деятелей литературы.
– О, – только и промычал я.
Я так и не раскачался прочитать «Лолиту». А когда я вспомнил, что решил не идти с Кришной, мы уже оказались на улице, во влажной темноте, и он вел меня к коляске, в которой на красном сиденье подремывал тощий, иссохший рикша. При мысли о том, что меня потащит по грязным улицам это человекообразное чучело, внутри меня все запротестовало.
– Давайте возьмем такси, – сказал я.
– Нет-нет. Это ждет нас. Поездка короткая. Наш друг ждет.
Сиденье отсырело от вечернего дождя, но неудобным его нельзя было назвать. Человечек соскочил с коляски, шлепнув босыми ногами, ухватился за оглобли сноровисто подпрыгнул в воздух и опустился, держа руки прямо, со знанием дела уравновесив нашу тяжесть.
У коляски не было габаритных огней, за исключением керосинового фонаря, висевшего на железном крюке. Не слишком успокаивало меня и то, что машины, которые, сигналя, объезжали нас, тоже ехали без габаритов. Трамваи еще ходили, и в нездоровой, желтой пелене освещения салонов виднелись потные лица, теснившиеся за окнами, забранными проволочной сеткой. Несмотря на поздний час, весь общественный транспорт был заполнен: автобусы кренились под тяжестью висевших на зарешеченных окнах и наружных поручнях людей, а из черных вагонов проезжавших поездов торчали бесчисленные головы и туловища.
Улицы почти не освещались, но переулки и мелькающие дворы фосфоресцировали тем бледным, гнилостным светом, который я заметил еще из самолета. Темнота не приносила никакого облегчения от жары. Если сейчас не было даже еще жарче, чем днем. Тяжелые тучи виднелись прямо над нависшими зданиями, и казалось, будто их сырая масса отражает уличное тепло прямо на нас.
Мне снова становилось тревожно. Даже теперь мне было трудно объяснить природу этого напряжения. Оно почти не имело отношения к ощущению физической опасности, хотя я чувствовал себя нелепым образом беззащитным, когда наша повозка дребезжала по незакрепленным камням мостовой, кучам мусора и трамвайным рельсам. Я вспомнил, что у меня в бумажнике еще оставались дорожные чеки долларов на двести. Но не это было истинной причиной моей нервозности, желчью подступавшей к горлу.
Я вспомнил, что у меня в бумажнике еще оставались дорожные чеки долларов на двести. Но не это было истинной причиной моей нервозности, желчью подступавшей к горлу.
Было нечто в самой калькуттской ночи, что напрямую воздействовало на самые темные закоулки моего рассудка. Короткие приступы почти детского страха когтями цеплялись в мое сознание, но тут же подавлялись рассудком взрослого человека. Ночные звуки сами по себе не несли никакой угрозы – отдаленные крики, шипящее царапанье, случайные обрывки приглушенных разговоров, когда мы проезжали мимо закутанных фигур, – но все эти звуки оказывали то же переворачивающее потроха, невольно привлекающее внимание воздействие, что и звук чьего-то дыхания рядом с твоей постелью ночью.
– Каликсетра, – произнес Кришна.
Голос его прозвучал тихо, почти неслышно за тяжелым дыханием рикши и шлепаньем его босых подошв по мостовой.
– Простите?
– Каликсетра. Это означает «место Кали». Вы, конечно, знали, что именно отсюда пошло имя нашего города?
– Э-э-э, нет. То есть, может быть, и знал. Должно быть, забыл.
Кришна повернулся ко мне. В темноте я не мог достаточно хорошо разглядеть его лицо, но ощущал тяжесть его взгляда.
– Вы должны это знать, – ровно сказал он. – Каликсетра стала деревней Каликата. Каликата была местом великого Калигхат, самого священного из храмов Кали. Он до сих пор стоит. Меньше чем в двух милях от вашего отеля. Вы наверняка должны это знать.
– Гм, – произнес я.
Из-за угла на скорости выскочил трамвай. Наш рикша внезапно резко свернул с рельсов, чудом избежав столкновения с вагоном. По широкой пустынной улице вслед нам понеслись сердитые крики.
– Кали была богиней, если не ошибаюсь? – сказал я. – Одной из супруг Шивы?
Несмотря на весь мой интерес к Тагору, прошло немало лет с тех пор, как я читал что-нибудь из Вед.
Кришна издал невероятный звук. Поначалу я решил, что был взрыв насмешливого хохота, но потом повернулся посмотреть. Зажав одну ноздрю пальцем, он громко сморкался в левую руку.
– Да-да, – подтвердил он. – Кали – священная сакти Шивы.
Он изучил содержимое ладони, почти удовлетворенно кивнул и потряс пальцами за боковиной повозки.
– Вы, конечно, представляете себе ее внешность? – спросил он.
От одного из темных, полуразвалившихся домов, мимо которых мы проезжали, донеслись вопли нескольких ссорившихся женщин.
– Ее внешность? Кажется, нет. Она…, статуи…, у них по четыре руки, верно?
Я огляделся вокруг, пытаясь определить, насколько мы близки к месту назначения. Здесь было мало лавок. Мне с трудом верилось, что среди этих развалин может оказаться кофейня.
– Конечно! Конечно! Она – богиня; общеизвестно, что у нее четыре руки! Вы должны посмотреть большого идола в Калигхат. Это «жаграта», «очень бдительная» Кали. Очень страшная. Восхитительно страшная, мистер Лузак. Ее руки изображают abhaya и vara mudras – избавляющие от страха и дарящие благоденствие мудры. Но очень страшная. Очень высокая. Очень худая. У нее раскрыт рот. У нее длинный язык. У нее два…, как это…, зубы у вампира?
– Клыки?
Я схватился за мокрый тент над сиденьем и попытался понять, к чему ведет Кришна. Мы повернули на еще более темную, узкую улицу.
– Ах да, да. Она единственная из богов покорила время. Она, естественно, пожирает всех живых существ. Pumsam, asvam, gam, avim, ajam. Она не одета. Ее прекрасные ноги попирают труп.