– И при всеобщем молчании добавил: – Вы правы. Думаю, мысль идиотская.
– Тогда… – спросил Мальваль, – что мы будем делать?
Камиль оглядел по одному всех трех мужчин:
– Спросим мнения женщины.
Странно, но по телефону в голосе судьи Дешам не чувствовалось того призвука сомнения, которого он ожидал. Ее слова прозвучали просто, словно она размышляла вслух.
– Если вы правы, – сказала судья, – преступление в Курбевуа также должно фигурировать в книге Джеймса Эллроя или в какой-то другой. Следует проверить…
– А может, и нет, – заметил Камиль. – Книга Эллроя основана на реальной полицейской хронике. Девушка по имени Бетти Шорт была убита именно при таких обстоятельствах в тысяча девятьсот сорок седьмом году, и книга является чем-то вроде художественного вымысла, излагающего свою историю прогремевшего в свое время преступления. Он посвятил книгу своей матери, которая тоже была убита – в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом… Тут есть несколько возможных ниточек.
– Действительно, это несколько меняет дело…
Судья ненадолго задумалась.
– Послушайте, – наконец снова заговорила она, – эта ниточка может показаться прокуратуре не очень серьезной. Разумеется, некоторые элементы согласуются, но я не очень хорошо понимаю, что с этим делать. И я слабо себе представляю, как смогу приказать судебной полиции перечитать все произведения Джеймса Эллроя и превратить бригаду уголовной полиции в филиал библиотеки, вы же понимаете…
– Разумеется… – согласился Камиль, который теперь ясно осознавал, как мало он заблуждался относительно ее реакции.
Очевидно, судья Дешам, по сути, была неплохим человеком. Судя по голосу, она искренне сожалела, что не может сказать ничего иного.
– Послушайте, если эта гипотеза подтвердится еще каким-либо образом, тогда посмотрим. На данный момент я предпочитаю, чтобы вы продолжили работу… более традиционными путями, понимаете?
– Понимаю, – сказал Камиль.
– Согласитесь, майор, обстоятельства несколько… особые. В конце концов, если бы речь шла только о нас с вами, мы могли бы, возможно, принять эту гипотезу за основу, но мы с вами не одни…
«Вот и добрались до сути», – сказал себе он. В желудке вдруг образовался тяжелый ком. Не из-за страха, а потому, что он опасался собственной уязвимости. Он уже дважды попадал в ловушку. Первый раз – по вине техников из «идентификации», которым приспичило тащить свои покойницкие мешки под носом у журналистов, а второй – по вине одного из журналистов, который сумел просочиться в его личную жизнь в самый неподходящий момент. Камиль не любил выступать в роли жертвы, еще больше он не любил отрицать собственные промахи, когда они были явными, – короче, ему совершенно не нравилось то, что сейчас происходило, как если бы от одного дела к другому, от Курбевуа к Трамбле или наоборот, его подталкивали куда-то, где он вовсе не желал оказаться. Ни Ле-Гуэн, ни судья, ни даже его собственная команда не приняли его гипотезу всерьез. Странным образом это принесло ему облегчение – настолько не уверен он был в собственной способности отследить ниточку, уходящую так далеко от привычных дел. Нет, что его ранило, так это то, о чем он говорил меньше всего. Слова из статьи Бюиссона в «Ле Матен» не выходили у него из головы. Кто-то влез в его личную жизнь, заговорил о его жене, о его родителях, кто-то произнес «Мод Верховен», знал и рассказал о его детстве, учебе, рисунках, сообщил, что он скоро станет отцом… На его взгляд, во всем этом была реальная несправедливость.
Кто-то влез в его личную жизнь, заговорил о его жене, о его родителях, кто-то произнес «Мод Верховен», знал и рассказал о его детстве, учебе, рисунках, сообщил, что он скоро станет отцом… На его взгляд, во всем этом была реальная несправедливость.
Около 11.30 Камилю позвонил Луи.
– Ты где? – раздраженно спросил Камиль.
– На Порт-де-ля-Шапель.
– Что ты там забыл?
– Я у Сефарини.
Камиль хорошо знал Густава Сефарини, специалиста по добыванию информации с самой разнообразной клиентурой. Он снабжал информацией налетчиков в обмен на тщательно подсчитанный процент; когда готовилось новое дело, ему часто поручали разведку на местности, и его цепкий глаз обеспечил ему солидную репутацию; короче, образец осторожного уголовника. На двадцатом году карьеры досье Сефарини было почти столь же девственно, как и его дочь, маленькая Адель, инвалид, предмет всех его забот, к которой он питал трогательную привязанность, если только можно найти трогательным типа, участвовавшего в организации налетов, которые за двадцать лет принесли ни много ни мало четыре трупа.
– Если у вас найдется минутка, было бы неплохо, чтобы вы заехали…
– Срочно? – спросил Камиль, взглянув на часы.
– Срочно, но много времени это у вас не займет, – прикинул Луи.
– Да, кстати, а где она, Адель-то?
Сефарини угрюмым взглядом указал на верхний этаж и снова уткнул глаза в стол.
– Я ему объяснял, – продолжил Луи, – что слухи расползаются быстро.
– Так… – осторожно сказал Камиль.
– Ну да… скверное дело, эти слухи. Я объяснял нашему другу, что его отношения с Аделью нас очень тревожили. Очень, – повторил он, глядя на Камиля. – Поговаривают о прикосновениях, о противозаконных отношениях, об инцесте… Должен сразу предупредить, что мы совершенно не верим этим настойчивым слухам!
– Разумеется! – подтвердил Камиль, который начал догадываться, куда Луи клонит.
– Мы-то нет, – гнул свое Луи. – Но вот социальные службы, с ними все не так просто… Мы-то нашего Густава знаем. Хороший отец и все такое… Но что вы хотите, они же получили письма…
– Письма – это погано, – сказал Камиль.
– Сами вы поганцы! – вскричал Сефарини.
– А вот это грубо, Густав, – заметил Луи. – Когда у тебя есть дети, черт, надо быть осторожней.
– И что теперь? – с любопытством спросил Камиль.