– А теперь, – продолжил Луи удрученным тоном, – я проходил неподалеку и сказал себе: дай-ка зайду навещу нашего друга Густава, доброго приятеля толстяка Ламбера, кстати сказать… И заодно объясню ему, что речь идет о помещении ребенка в специальный приют. Пока Густава полностью не оправдают. Ничего страшного, всего-то на несколько месяцев. Я не уверен, что Густав и Адель смогут вместе встретить Рождество, но если хорошенько попросить…
Антенны Камиля тут же пришли в боевую готовность.
– Давай, Густав, расскажи все майору Верховену. Я уверен, что он может многое сделать для Адели, верно?
– Ну, всегда можно что-нибудь придумать… – подтвердил Камиль.
С самого начала переговоров Сефарини что-то прикидывал в уме. Это было видно по сморщенному лбу и бегающим глазам, хоть он и свесил низко голову, что свидетельствовало об интенсивности мыслительного процесса.
– Ну же, дружище Густав, расскажи нам все по порядку. Толстяк Ламбер…
Сефарини было отлично известно все, что касалось налета в Тулузе, который произошел как раз в день убийства Мануэлы Констанзы, девушки, найденной в Трамбле-ан-Франс. И по простой причине… он сам засек слабые места коммерческого центра, сам разработал план и расписал по минутам всю операцию.
– И мне-то что до твоих рассказов, а? – спросил Камиль.
– Ламбера там не было. Это стопудово.
– И все же у Ламбера наверняка были более чем веские причины взять на себя налет, в котором он ни сном ни духом не участвовал. Ну очень веские.
Стоя на краю тротуара, прежде чем сесть в машину, двое мужчин разглядывали мрачный пейзаж окружной дороги. Зазвонил мобильник Луи.
– Мальваль, – сообщил Луи, разъединившись. – Ламбер получил условно-досрочное недели две назад.
– Надо действовать быстро. Прямо сейчас, если возможно…
– Я этим займусь, – согласился Луи, набирая номер телефона.
В этом был весь его отец: мастер изрекать очевидное.
Они выпили аперитив, сидя друг против друга, каждый в своем кресле. Камиль всегда садился в одном и том же месте, ставил стакан с соком на низкий столик, скрещивал руки на груди и спрашивал: «Ну, как дела?»
– Ну, – спросил Камиль, – как дела?
Едва зайдя в комнату, Камиль сразу увидел на полу возле отцовского кресла сложенный выпуск «Ле Матен».
– Знаешь, Камиль, – начал отец, указывая на газету, – мне жаль, что все так обернулось…
– Брось…
– Он просто пришел, без предупреждения.
Я тебе сразу позвонил, ты ж понимаешь…
– Я так и думал, папа, брось, ничего страшного.
–…но у тебя было занято. А потом мы начали разговаривать. Мне показалось, этот журналист хорошо к тебе относится, я ничего такого не заподозрил. Знаешь, я напишу письмо его редактору! Потребую права ответить публично!
– Ах, папа, папа… Ничто из опубликованного в статье не является ложью. В остальном – лишь разные точки зрения. Юридически право на ответную публикацию – это совсем другое дело. Говорю тебе, оставь.
Он едва не добавил «Ты и так уже достаточно сделал», но сдержался. Хотя отец все-таки услышал.
– У тебя будут неприятности… – проговорил он и замолчал.
Камиль улыбнулся и предпочел сменить тему:
– Что ж, надеюсь, ты не расстроен тем, что будет внук?.. – спросил он.
– Ну, если уж ты решил разозлить своего отца…
– Это же не я утверждаю, а эхография… и потом, если ты злишься из-за того, что у меня будет сын, значит ты плохой отец.
– Как вы его назовете?
– Пока не знаю. Обсуждаем, спорим, решаем и меняем решение…
– Твоя мать выбрала тебе имя из-за Писарро. И продолжала любить твое имя, даже когда разлюбила художника.
– Я знаю, – сказал Камиль.
– О тебе поговорим позже. Сначала расскажи мне, как Ирэн…
– Думаю, ей уже надоело.
– Скоро это закончится… Мне она показалась утомленной.
– Ты ее видел? – спросил Камиль.
– Она заходила на прошлой неделе. Мне стало стыдно. Учитывая ее состояние, это я должен был бы сподобиться, но ты ж меня знаешь, я с таким трудом выбираюсь из дому. Она просто пришла, без предупреждения.
Камиль тут же представил себе, как Ирэн с трудом поднимается на пятый этаж, останавливаясь передохнуть на каждой лестничной площадке, может быть, придерживая живот. Он знал, что за этим посещением стоит нечто иное, чем простой визит вежливости. Некое послание в его адрес. Укор. Навещая его отца, она проявила заботу о нем. Он же, со своей стороны, скверно заботился о ней. Ему захотелось немедленно ей позвонить, но он тут же понял, что хочет не попросить прощения, а разделить собственное ощущение неловкости, рассказать, что чувствует. Он любил ее до невозможности. И чем хуже у него получалось любить ее, тем больше он страдал от своей неловкой любви.
Их маленькая светская церемония шла своим ходом до того момента, пока мсье Верховен нарочито рассеянным тоном не спросил:
– Кауфман… ты же помнишь Кауфмана?
– Ну да, помню.
– Он тут заходил ко мне недели полторы назад.
– Давненько он не появлялся…
– Да, после смерти твоей матери я его видел всего два или три раза.
Камиль почувствовал, как по спине пробежал холодок – легкий, едва ощутимый. Разумеется, не возвращение старого друга матери, работами которого он, кстати сказать, восхищался, послужило причиной его внезапной тревоги, а тон отца. В его нарочитой небрежности звучали смущение и натянутость. Замешательство.
– Ну-ка, рассказывай по порядку, – подбодрил его Камиль, глядя, как отец вертит ложечку и никак не может решиться.
– О, послушай, Камиль, как захочешь, так и будет. Я-то и заговаривать с тобой об этом не стал бы. Но он настаивает. Я ничего ему не предлагал, слышишь?! – добавил он, внезапно повысив голос, как будто отбиваясь от обвинений.
– Говори уже… – бросил Камиль.
– Я бы сказал «нет», но, в конце концов, это зависит не только от меня… Он съезжает из своей мастерской.