— Домой буду бегать.
— И добегаешься, второе колено перешибёшь.
— А плевать, у меня ноги крепкие.
— Ноги у тебя просто … сладкие.
Она взглянула на меня, на миг погасив улыбку, а я стушевался и больше на подобные темы не распространялся.
Зато много болтал с ней о другом, занимал её от больничного безделья. Дане нравились мои рассказы, про работу с иностранцами, которую большое начальство доверило мне для освоения импортного вычислительного комплекса; про суровый, но красивый Север, где я был в командировках на ядерных испытаниях; про смысл жизни и прочее — она была любопытна и с удовольствием поддерживала любую тему.
— Знаешь, когда мы приехали в Москву для работы с англичанами, нас поселили в шикарную гостиницу для академиков.
— Так ты академик?
— Что ты — у нас всего два академика на город, а я даже не кандидат.
— За что же такая честь?
— У нас же режимное предприятие — работа с иностранцами большая редкость.
— Мне папа говорил, что он давал подписку: вообще не встречаться с иностранцами.
— И я давал. Только у них самая лучшая техника, надо же её осваивать, чтобы совсем не отстать от Америки.
— А ты знаешь английский?
— Представь, что нет. Изучал немецкий.
— А почему тебя выбрали?
— Выбрали то сначала не меня, другого — с английским, да это не помешало ему запороть контракт.
— Как запороть?
— Да набрал за тыщи долларов не то, что надо в комплекс.
— А ты?
— А мне пришлось выкручиваться, заменять.
— Выкрутился?
— Выкрутился. Мне даже генерал, директор предприятия, предоставил доверенность на подпись от его имени, — похвастался я.
— Ого! — восторженно воскликнула Дана, — ты герой в моих глазах!
— Тогда позвольте поцеловать Вашу ручку, мадемуазель.
— Лучше я поцелую тебя в щёчку.
Она перегнулась через боковинку соседнего кресла и азартно чмокнула меня. Я схватил её запястье и приложился к нежной загорелой коже тыльной части ладони.
— И где ты только загораешь зимой?
— Нигде. Это с лета. Видел бы меня в августе — как негритянка.
Лариса явилась ко мне в больницу. Но раньше посетил меня Фаукат и сообщил, что видел мою подругу, входящей в свой дом с начальником отдела.
«Конечно, пришли не чаи гонять»! — усмехнулся я про себя.
Я сделал вид, что лежачий больной и наврал что-то про операцию. Она повздыхала и ушла.
Наконец, я настроил в отделении радиосвязь и выписался.
Дана попросила у меня телефон, её выписывали завтра.
— Зачем тебе?
— А я у всех беру, люблю болтать по телефону.
Через день, в субботу утром телефон зазвонил.
— Я приду к тебе? — спросила Дана.
— Что делать нечего?
— Нет у меня серьёзный повод.
— Какой?
— Приду — скажу.
— Ну, приходи, — и я сказал адрес.
— Да знаю я твой адрес на бойком месте!
— Откуда?
— Общие знакомые сказали.
В это утро солнце в моей квартире, без окон на восток, взошло раньше — в проёме двери появилась ослепительная Данина улыбка. В руках у солнышка была бутылка с шампанским.
— В честь чего?
— У меня день рождения!
— И в такой день ко мне?
— К тебе.
— Чем заслужил? У тебя же куча молодых друзей.
— А! мне с ними неинтересно.
— А со мной?
— С тобой интересно — ты много знаешь.
— Ну, ладно, только я даже цветами не запасся, не знал.
Я достал из серванта неизменный коньяк, на этот раз это был светлый молдавский «Белый аист» и коробку шоколадных конфет, которую вручил Дане.
— Поздравляю!
— Ого, ассорти!
Она тут же открыла коробку на пробу.
— Ну, закусывать есть чем!
Я начал отмыкать шампанское; рука, вдруг, сорвалась, пробка выстрелила в потолок, напиток зашипел бурным потоком и окатил Дану, она вскрикнула, а в фужеры я разлил остатки.
Мокрая, с головы до ног, богиня заливисто смеялась и взъерошивала волосы; я, вначале, проклинавший себя за неловкость, рассмеялся тоже.
Мы быстро схватили с Даной шипящие через верх бокалы и, стоя, присосались к ним ртом — я только успел вскрикнуть:
— С днём рожденья!
Дана, отпив бокал наполовину, сказала:
— Меня всегда целуют, когда поздравляют.
Я скромно поцеловал её в цветущую щёчку.
— Ты только так умеешь?
Не в силах противостоять провокации девушки, я взял её за мокрые плечи обеими руками и впился в призывно полуоткрытый бутончик губ. Она обхватила меня за шею и ответила прожигающим насквозь поцелуем.
— Ты думаешь, что делаешь со мной? — задрожал я.
Дана сбросила платье:
— Б-р-р, мокрое! — и заявила:
— Хочу коньяка!
А я смотрел на топорщившиеся кверху обнажённые грудки, выделявшиеся белыми шариками на загорелом теле, на стройные ножки в серых тёплых колготках в рифлёную полоску, и … проклинал судьбу, что она свела меня опять с нимфеткой.
Мы выпили с ней по рюмке, она села ко мне на колени боком, и я обеими руками сжал её округлые бёдра, о чём безнадёжно только мечтал в больнице.
Дана соскочила с колен и вновь появилась на них, теперь оседлав мои ноги. Я наклонился и поцеловал обе её коленки сквозь колготки, правильные округлые женские коленки всегда возбуждают меня.
Дана в ответ расстегнула замок на моих джинсах и, наклонившись, припала губами к моему восставшему органу. С закрытыми от умопомрачения глазами я снял, на ощупь, с неё колготки и еле оторвал её голову от предмета, более сладкого для неё, чем шоколад.
Потом натянул на себя, взявшись за бёдра, девичью промежность.
Дана тоже закрыла глаза и застонала.
Через несколько, протыкающих её насквозь кинжальных фрикций — я чувствовал свой член пальцами в её заднем проходе, она вдруг резко сорвалась с качающего поршня и сказала:
— Одень презерватив, у меня есть в сумочке!
— Одень сама, — попросил я.
Дана, стоя на коленях на полу, с трудом натянула на разбухший пенис презерватив, прищемив пару раз нежную кожу органа.
Я поднял её с пола за талию и посадил на стол.
— Хочу насладиться видом твоего тела, пока стоит дублон, — это так сексуально.
— Только не спусти на пол! — засмеялась Дана и тут же спросила:
— Это ты придумал — дублон?
— А что?
— Нормально! Я знаю, дублон золотая монета, которая хорошо звенит. У тебя точно звенит! — и она ударила по моему органу кистью, как по гитарной струне.
Для девушки «дублон» был игрушкой, заменившей куклы из детства.
Мой малиновый от фрикций «дублон» действительно был напряжён, как толстенная натянутая струна, головка члена едва не лопалась от возбуждения, я раздвинул пальцами, сидящей на столе девушке половые губы, и бурно кончил от созерцания её разгорячённой, светящейся изнутри трепещущей плоти. Презерватив от удара выстрелившей спермы с хлопком соскочил и смачно шмякнулся на пол.
— Я говорила — кончишь! — восторженно закричала Дана, — вот это салют!
Но мой орган, испустив финальный салют, не опал.
Дана, соскочив со стола, влезла на кресло коленками и заправила стойкий предмет под розовые, от сиденья на столе, ягодицы.
— Только не спускай в меня! — крикнула она.
Уже разрядившийся ранее снаряд, долго и сладострастно вонзался без устали в её, ещё неразработанное лоно, в то время как мой передок крепко массировал её сдобные полушария с каждым качком.
— Всё! Больше не могу! — прокричала она, задыхаясь.
Но мои руки крепко ухватили её задницу, а, казалось, дымящийся от трения орган, безжалостно, со свистом драл её молодую письку.
Наконец, я почувствовал, что сперма с болью продирает узкий перешеек семенного канатика, и резко выхватил труженика из горячей щели.
С криками оросил я роскошную розовую возвышенность с восхитительным руслом посредине, переполнившимся обильной молочной влагой.
— Ну, ты загнал меня до корчи, — запыхалась Дана.
— Но ты же так и не кончила?
— Я не умею это, но хочу.
«Опять загадки нимфеток», — подумал я, — «какие начнутся фокусы для стимуляции оргазма на этот раз».
— Удовольствие через боль — лучшее наслаждение, — начал я воспитание на всякий случай.
— Уж я поняла это, милый, — сказала Дана язвительным тоном.
— Да я серьёзно. От этого возник садомазохизм.
— Я не знакома пока с этими извращениями.
— Не извращениями, а ухищрениями. Молодая, ещё узнаешь. Кстати, а сколько твоих лет мы сегодня отмечаем?
— Четырнадцать.
— Шутишь, что ли?
— Серьёзно.
Я вскочил как ужаленный, чёрт бы побрал этих акселераток!
— Что ты сразу не сказала?
— А ты не спрашивал. Да ты бы не полез на меня, если бы узнал!
— Наверно, — неуверенно вымолвил я.
— Да ты не бойся! Я же не девочка больше года.
— Это я понял.
— Что девочек ломал?
— Всего пару раз по молодости, одна — первая жена была.
— Ну и как?
— Уж точно не удовольствие.
— Знаю, — вздохнула она.
— Однако, мне не по себе, прелестная акселератка.
— Да что ты заладил? На то и писька, чтобы трахаться!
— Как я завидую нынешнему молодому поколению, которое понимает это … со дня рождения.
— А моя мама костерит меня, почём зря! Блядь! — орёт, — задорно развеселилась всегда жизнерадостная нимфетка.
Тут раздался звонок в дверь. На пороге появился Фаукат и не один, а с двумя поддатыми хохотушками из своего гарема и тремя бутылками вина.
— Ба, да ты не один! И с такой девушкой, — просверлил Фаукат Дану глазами.
— А я Вас знаю! — отозвалась та, — Вы папа моей подружки.
— Ну ладно, ладно, какой я тебе папа — дядя старше, — указал на меня, сразу молодясь, татарин.
— Да я и не зову тебя папой, а я Дана! — сразу перешла тоже на «ты» и подала руку девушка.
— Ну, опять у Вадика оторва! — восхитился Фаукат, — девочки проходите — это мой друг Вадик с подругой Даной.
— Уж лучше мы дедушек поищем, что нам остаётся, — хихикнула одна из дам, в которой я признал, наконец, блондинку — подарок Феди в трудные дни, когда уехала от меня Татьяна.
— Так Люся, не выступай, — сказала вторая дама.
— Ну, Люся здесь родная, — сказал Фаукат, — Вадик — наливай!
— Поехали! — опомнился я, подымая бокал.
— Вадька, как я соскучился по тебе! — заобнимался Фаукат, — будешь на гитаре играть?
— Снимай с серванта!
Вообще-то, я знал на гитаре только четыре аккорда, что не мешало исполнять под них любые песни.
Пропели «Очи чёрные», «Я встретил Вас», есенинский «Клён — ты мой опавший», дальше пошла всякая муть, как всегда по пьянке.
— Давай весёлую! — закричали дамы.
«На солнце цилиндром сверкая,
Одев самый модный сюртук,
По Летнему саду гуляя,
С Марусей мы встретились вдруг!»
— орала компания.
— Вадька, Вадька давай свою песню про презерватив! — закричал Фаукат.
— Так слов никто не знает, — замялся я для виду.
— Вон там у тебя слова, — вытащил Федя из серванта листки с текстом и раздал дамам.