К его изумлению, Катрин на подходе к конюшне вобрала в себя этот запах полной грудью, и лицо ее высветилось возбужденной улыбкой. Джим успокоился. Только настоящие лошадники могут так неподдельно радоваться встрече с лошадьми. Но конечно, на первый раз он даст ей Гнома или Богему — самых спокойных и старых.
Он вошел в конюшню и сказал:
— О’кей, у меня тут двадцать лошадей. Правда, пять не моих…
И — остановился, потому что Катрин уже не слушала его. Она пошла вдоль стойл — медленной и словно завороженной походкой. Странный шум заполнил ей голову. Наверное, так чувствует себя бывший военный пилот, оказавшись на аэродроме, где готовые к полету самолеты гудят турбинами. Катрин даже встряхнула головой, пытаясь сбросить это наваждение. Но нет, наваждение не исчезло. И кроме того, оно было приятно, оно наполняло ее кровь мощными потоками адреналина. Отличные ездовые лошади были перед ней. Конечно, она ничего не понимала в лошадях, но каким-то совсем нерациональным знанием она вдруг почувствовала каждого коня и каждую лошадь, мимо стойл которых она шла. И — что еще поразительнее — лошади почувствовали ее. Джим Вайт, потомственный лошадник, начавший ездить верхом еще до того, как стал ходить своими ногами, сразу увидел, что между его лошадьми и этой Катрин возникло поле полного доверия. Кони всхрапывали ей навстречу тем добродушным всхрапом, которым встречали по утрам только его, Джима. Они тянулись к Катрин мордами, заигрывающе поводили ушами и передергивали шкурой, демонстрируя готовность ускакать с ней в любые дали. Молодая арабская кокетка Жасмин стала бить землю передним левым и задним правым копытами, так откровенно напрашиваясь и набиваясь, как проститутка на 42-й улице. А когда даже бешеный Конвой, драчун и гроза конюшни, еще издали приветливо заржал навстречу этой Катрин, у Джима просто челюсть отвисла от изумления.
— Где, ты сказала, ты училась езде?
Катрин, не ответив, дошла до конца конюшни и остановилась напротив стойла Конвоя.
— Этот. Я беру этого, — сказала она уверенно.
— Извини, — сухо ответил Джим. — Этот не для верховой езды. Я могу дать тебе вон того, Гнома. Или вот эту, Богему. В крайнем случае — Миста.
— Сколько? — перебила Катрин.
— Тридцать долларов в час. О’кей, для дочки доктора я могу…
— Я спрашиваю, сколько за этого? — снова перебила его Катрин, показывая на Конвоя. В ее голосе появились властные, стальные нотки.
— Я же сказал тебе: этого я не даю.
— Сто долларов в час. Седлай!
Джим посмотрел ей в глаза. Два прямых клинка встретили его взгляд, и он вдруг ощутил, что не может выдержать ее взгляда. Он отвел глаза, бормоча:
— Он псих. Он даже меня не слушает.
— Не теряй время! — уверенно сказала Катрин. И вытащила из кармана чековую книжку. — Тебе заплатить вперед? Дать задаток?
Сомнение вернулось к старику Джиму. Где, она сказала, она училась? Но с другой стороны, черт их знает в этом Нью-Йорке, он не был там уже лет тридцать — может, теперь там уже и за верховую езду берут деньги вперед?
Через несколько минут Конвой был под седлом. При этом он не взбрыкивал, не храпел и даже не пытался помешать Джиму затянуть сбрую. Но еще больше старый Джим изумился, когда вывел Конвоя из конюшни, — он никогда не видел, чтобы женщины так запросто подходили к незнакомой лошади, а уж тем более к этому гиганту! Чтобы они так брались рукой даже не за луку седла, а за гриву коня и легко, не упершись и ногой в стремя, взлетали в седло. И уж конечно, он никогда не видел такой странной посадки. Вместо того чтобы тут же взять поводья, натянуть их и одновременно похлопать коня по шее, дружески, но жестко показав ему тем самым, кто тут кого контролирует, Катрин просто нагнулась через седло, обняла Конвоя за шею, а потом резко встала в стременах и сжала коленями его бока. Конвой заржал, но не злобно, а — черт бы его побрал — весело! Словно расхохотался. И — загарцевал, затанцевал от радости.
Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.
Он пожал плечами:
— Я же из ЦРУ. Мы знаем все!
И они играли в эту игру весь вечер. Они гуляли по Гринвич-Виллидж и торговались о ценах на секреты Генерального штаба Советской Армии. Они слушали джаз в «Баттом Лайн» и обсуждали способы вербовки членов Политбюро. Они танцевали в «Тзе рокк энд ролл кафе» и разрабатывали планы похищения у Горбачева шифров пуска ядерных ракет. И даже по дороге обратно, к «Ист-Гейт тауэр», они еще спорили о цене на секреты русской кухни. Но когда Марк остановился возле гостиницы, думая, что тут он ее поцелует, он вдруг увидел, что она спит.
— Анна!
Она не слышала.
— Аня!
Она не шевелилась.
Он тронул ее за плечо, потом чуть потряс — безрезультатно. Она спала, откинувшись на сиденье, открыв пухлые детские губки и совершенно вырубившись. Как ребенок.
— Анна! Проснись! — Марк стал трясти ее, но она только роняла голову из стороны в сторону. «Сколько мы выпили? — подумал он. — Четыре дринка? Пять? Конечно, она не пьяна, просто в Европе сейчас десять утра, и она не спала уже двое суток, с момента вылета из Москвы. Так что же делать? Позвать из отеля портье и вдвоем отнести ее в номер? Но это наверняка скомпрометирует ее, она лишится работы».
Он откинул сиденье, чтобы Анне было удобнее лежать, и медленно поехал по ночному Нью-Йорку. Ничего себе ситуация! Видел бы его Роберт Хьюг! Агент ФБР Марк Аллей с пьяной русской стюардессой в машине!
Он свернул на запад, выехал на Вест-Сайд и погнал на север. Через двадцать минут он был в Ривердейле перед своим домом.
— Анна!
Она не шевелилась.
Он вышел из машины, открыл правую дверцу, поднял Анну на руки и понес домой. Чтобы открыть парадную дверь, ему пришлось переложить ее к себе на плечо, но она не проснулась и от этого. Она спала глубоко и доверчиво, как младенец на руках у отца. И в ней было, наверно, не больше восьмидесяти фунтов — он без особых усилий донес ее до своей квартиры, уложил на кровать и пошел парковать машину. Когда он вернулся, она лежала так же, как он ее оставил, только пухлые губки приоткрылись еще больше. Он сидел над ней и не знал, что делать. Раздеть ее или оставить так, как она есть, — в плаще, юбке и в кителе стюардессы?
Но раздеть ее он не решился, только снял с нее туфли. И снова сидел рядом с ней, смотрел на нее, слушал ее дыхание и думал о том, что вот и сбылась его мечта, вот и нашел он свою Наташу Ростову, свою русскую Белоснежку. Правда, если в ФБР узнают об этом, он немедленно вылетит с работы. Впрочем, это не важно. Важно, что это не сон, не мираж, что она действительно есть в мире и что они встретились…
Он поправил подушку, укрыл ей ноги простыней и ушел в гостиную. Тогда у него еще не было тут почти никакой мебели, и поэтому он устроился на полу — просто постелил на пол спальный мешок и уснул, улыбаясь своей удаче.
Утром он проснулся от яркого солнца, которое било ему в глаза сквозь окно. Он еще полежал, не открывая глаз и стараясь понять, приснилась ему встреча с русской стюардессой или это было на самом деле. Но тут какая-то тень перекрыла от него солнечный свет. Он открыл глаза. Анна стояла за его плечами, на коленях, и он видел только ее перевернутое лицо, которое наклонялось к нему, всматриваясь в него своими радостными зелеными глазами. А ее пухлые детские губы приближались к его губам. Он поднял руки, обнял ее и замер, потому что ощутил в своих руках не китель стюардессы и не блузку, а совершенно голые девичьи плечи. Не веря себе, с прерванным дыханием, он осторожно повел руками дальше — по ее голой спине… пояснице… бедрам…
Она оторвала свои губы и снова посмотрела ему в глаза зелеными глазами русской русалки. Теперь в ее глазах был вопрос и вызов.
Он перевел взгляд на ее маленькую грудь с темными сосками и потянулся к ним губами.
Это утро стало их первой ночью, и этот день стал их ночью, и именно тогда, на полу, он понял, как дико, как невероятно ему повезло. Анна — вся! — была сделана из одного материала — из его вожделения. Ее юное тело было налито его вожделением, оно пропитывало всю ее кожу, всю мякоть ее плоти и даже ее волосы. От одного прикосновения к ее телу, от одного поцелуя он, только что иссякнувший домертва, оживал снова и снова и кричал мысленно: «Господи! спасибо Тебе за нее! Я не отпущу ее никогда! Никуда! Я буду с ней, в ней — вечно! Это же моя половина, моя часть, это плоть моей плоти…»
Вечером, на закате, она шепнула ему тихо, по-голубиному:
— Мне пора, Марк.
— Нет, — сказал он.
— Я должна идти. У нас вылет в 22.10. Мы летим в Каракас.
— Они полетят без тебя. А мы завтра пойдем в мэрию жениться. И ты останешься тут, насовсем. Would you marry me? Ты выйдешь за меня?
— Я не могу.
— Почему?
— Я замужем.
— What?! Что?! — Он даже сел от изумления.
И она улетела в тот же вечер, и он никогда больше не видел ее и не слышал о ней. Хотя еще два года дежурил в аэропорту Кеннеди, отказываясь от всех других назначений.
Через два года ему стало казаться, что он никогда и не был с ней, что Анна Журавина была только миражем, сном, выдумкой.
А теперь, спустя семь лет после той встречи, она несла ему пиццу.
Он сбежал по лестнице в вестибюль, чтобы открыть ей дверь.
6
— Конечно, они не знали, что я была в ту ночь у тебя. Но я не ночевала в гостинице, и этого было достаточно. Меня уволили без права работы даже на внутренних линиях. Потом я развелась с мужем. Потом…
Голова Анны лежала на его плече, ее грудь касалась его ребер, а ее бедра прижимались к его бедру. Она опять была с ним, но он все не мог в это поверить. Впрочем, от ее низкого голубиного голоса он опять вспыхнул диким, как у мальчишки, желанием и властным движением руки поднял ее на себя. И только теперь, снова находясь в ней своей плотью, сжимая руками ее бедра и кусая губами ее грудь, он убеждался, что да — это она, Аня, живая и реальная, она снова здесь, с ним, и он — в ней! Господи, спасибо Тебе! Да, конечно, у него были женщины и до Анны, и после нее, когда она улетела от него семь лет назад. И это не были плохие женщины, а иногда это были даже замечательные женщины — и в постели, и вообще. И все же… И все же это были не его женщины. Марк чувствовал это. Он целовал их, и они целовали его, он made love to them, и они «делали любовь» ему, но где-то внутри себя, в глубине своего сознания он знал, что это — performance, представление. Он изображал страсть, и его молодое тело увлекалось этой игрой, и игра действительно переходила в страсть — почти натуральную. Но как только заканчивался очередной акт, все выключалось в нем, отчуждалось, и ток переставал течь между ним и его новой герлфренд, и он лежал рядом с чужой ему женщиной, думая, под каким предлогом побыстрее уйти из ее кровати, ее спальни и жизни.