Здесь были мои тайные
владения, и никто больше - тут я смилостивился над бедными рыбаками, обитателями
хижин - никто, кроме местных тружеников, не имел на них права. Вместе с тем меня
одолело любопытство, и я стал спускаться по тропинке, ведущей к заливу на той
стороне Бурани - так назывался мыс, на котором стояла вилла.
Наконец за соснами блеснуло море, гряда выгоревших на солнце валунов. Я
вышел из леса. Передо мной лежал широкий залив: галечный пляж и стеклянная гладь
воды, окольцованные двумя мысами. На левом, восточном, более крутом - это и был
Бурани, - среди деревьев, росших здесь гуще, чем в любом другом месте острова,
пряталась вилла. Я два или три раза бывал на этом пляже; тут, как и на
большинстве пляжей Фраксоса, возникало пленительное ощущение, что ты - первый
оказавшийся здесь человек, первый, кто видит, первый, кто существует, самый
первый человек на Земле. На вилле не подавали признаков жизни. Я расположился у
западной кромки пляжа, где дно поровнее, искупался, перекусил хлебом, маслинами
и зузукакией (холодными ароматными фрикадельками) и за все это время не увидел
ни души.
Вскоре после полудня я подобрался по горячей гальке поближе к вилле. За
деревьями ютилась беленая часовенка. Через трещину в двери я разглядел
перевернутый стул, пустой алтарь, безыскусно выписанный иконостас. К двери было
пришпилено булавками распятие из золоченой бумаги. Рядом кто-то нацарапал "Айос
Димитрьос" - "святой Димитрий". Я вернулся на пляж. Он заканчивался каменистым
обрывом, поверху поросшим неприступными зарослями кустарника и сосняка. На
высоте двадцати-тридцати футов тянулась не замеченная мною раньше колючая
проволока; ограда сворачивала в лес, защищая мыс от вторжения. Меж ее ржавыми
жгутами без труда пролезла бы и дряхлая старуха, но нигде больше на острове
колючей проволоки мне
[73]
видеть не доводилось, и она не пришлась мне по душе. Своим присутствием она
оскорбляла мое одиночество.
Рассматривая крутой и лесистый знойный склон, я вдруг почувствовал чей-то
взгляд и на себе. За мной наблюдали. Под деревьями на обрыве - никого. Я подошел
поближе к скале, так что проволочная ограда, проложенная сквозь кустарник,
оказалась у меня над головой.
Ох, что это отсвечивает за обломком скалы? Синий ласт. А за ним,
полускрытые бледной тенью соседнего обломка, - второй ласт и полотенце. Я снова
огляделся и тронул полотенце ногой. Под ним лежала книга. Я сразу узнал обложку:
одна из самых расхожих и дешевых антологий современной английской поэзии, точно
такая стоит на полке в моей школьной комнате. Растерявшись, я тупо уставился на
нее: не моя ли собственная украдена?
Не моя. На форзаце не было имени владельца, но над обрезом торчали
аккуратно настриженные ленточки гладкой белой бумаги. Одна из них отмечала
страницу, на которой кто-то обвел красными чернилами четверостишие из поэмы
"Литтл Гиддинг":
Мы будем скитаться мыслью,
И в конце скитаний придем
Туда, откуда мы вышли,
И увидим свой край впервые(1).
Последние три строчки были дополнительно отчеркнуты вертикальной линией.
Перед тем как перейти к следующей закладке, я вновь посмотрел вверх, на стену
деревьев. На остальных заложенных страницах содержались стихи, обыгрывающие тему
островов или моря. Таких было около дюжины. Вечером я отыскал некоторые из них в
своей антологии.
Об островах мечтали в колыбелях...
Где страсть прозрачна и уединённа.
В строфе Одена были отмечены только эти две строки,
----------------------------------------
(1) Фрагмент поэмы Томаса Стернза Элиота "Литтл Гиддинг" приведен и
переводе Андрея Сергеева.
[74]
первая и последняя. Столь же прихотливо выбирал владелец книги фрагменты из Эзры
Паунда:
Не упусти же звездного отлива.
Стремись к востоку, чтоб омыться в нем,
Спеши! игла дрожит в моей груди!..
Ты не обманешь вещий ход светилсветил.
И еще:
Дух и за гробом пребывает цел!
Так говорила тьма
Ступай немедля по дороге в ад,
Где правит Прозерпина, дочь Цереры,
К Тиресию ступай сквозь мрак нависший
Слепому, к призраку, который в преисподней
Тайн причастился, что неведомы живым,
Здесь ты закончишь путь.
Познание - лишь тень иных теней,
Но твой удел - охотиться за знаньем
На ощупь, как бессмысленная тварь.
Под солнечным ветерком, обычным летним бризом Эгейского моря, лениво
толкались в галечный берег волны. Ничего не происходило, все замерло в ожидании.
Я второй раз за день ощутил себя Робинзоном Крузо.
Накрыв книгу полотенцем, я с независимым видом повернулся к склону,
окончательно убежденный, что за мной наблюдают; потом нагнулся, поднял полотенце
и книгу, переложил их на верхушку обломка, рядом с ластами, где их легче будет
отыскать. Не по доброте душевной, а чтобы озадачить соглядатая. Полотенце слабо
пахло косметикой - кремом для загара.
Я вернулся туда, где сложил свою одежду, уголком глаза посматривая вдоль
пляжа. Вскоре я откочевал в тень сосен. Белое пятно на скале светилось в
солнечных лучах. Я вытянулся и задремал. Вряд ли надолго. Но, когда проснулся,
вещи с того конца пляжа исчезли. Девушка - а я вообразил, что это девушка -
подобралась к ним незамеченной. Одевшись, я спустился к воде.
[75]
Знакомая тропинка к школе начиналась от центра залива. Но я заметил другую
тропку, что бежала вверх по склону вдоль проволочной ограды. Взбираться будет
тяжело, сквозь заросли за оградой ничего не разглядишь. В тени покачивались
розовые головки диких гладиолусов, в гуще кустарника гулко, дробно затараторила
какая-то пичуга. Казалась, она поет всего в нескольких футах от меня, с
соловьиной стенающей основательностью, но более судорожно. Голос опасности или
соблазна? Бог весть, хотя трудно было отрешиться от мысли, что запела она
неспроста. Трель проклинала, переливалась, скрежетала, прищелкивала, звала.
Вдруг где-то наверху зазвенел бубенец. Птица умолкла, а я начал взбираться
по склону. Снова звон колокольчика: раз, другой, третий. Похоже, кто-то извещал:
время за стол, чай пить; а может, с ним баловался ребенок. Вскоре склон мыса
стал положе, деревья расступились, хотя кусты росли все так же густо.
Я увидел ворота, крашеные, снабженные цепочкой.