Я увидел ворота, крашеные, снабженные цепочкой. Но краска облетела, цепь
заржавела, а чуть правее в изгороди зиял порядочный лаз. В глубь территории
тянулась широкая, поросшая травой колея, заворачивая вниз, к берегу. Она вилась
меж деревьями, так что увидеть фасад, посмотрев вдоль нее, было нельзя. Я
прислушался; ни шорохов, ни голосов. Со склона вновь донеслось птичье пенье.
Я увидел ее, протиснувшись в лаз. Полустертая, наспех прибитая к третьей
или четвертой сосне - в Англии на таких пишут "Частное владение. Нарушение
карается законом". Но эта табличка тускло-красным по белому сообщала: SALLE
D'АТТЕNТЕ. Точно ее много лет назад стащили с какого-нибудь французского
вокзала; известная студенческая забава. Эмаль облупилась, обнажив язвы ржавого
металла. С края зияли три или четыре дырки, похожие на пулевые отверстия. Вот о
чем предупреждал меня Митфорд: не ходи в зал ожидания.
Стоя на травянистой дорожке, я не знал, идти ли мне дальше, мучимый
одновременно любопытством и боязнью встретить грубый прием. Я сразу понял, что
хозяин виллы - тот самый коллаборационист, с которым Митфорд повздо-
[76]
рил; но раньше он представлялся мне этаким хитрющим, ухватистым греческим
Лавалем, а не человеком того уровня культуры, что позволяет читать - или
принимать гостей, которые читают - Элиота и Одена в оригинале. Разозленный своей
нерешительностью, я повернул назад. Миновал лаз и зашагал по дорожке к
водоразделу. Вскоре она сузилась до козьей тропы, но тропа была хоженая:
сдвинутые чьей-то ногой камни оставили свежие коричневые лунки на выжженной
солнцем поверхности. Достигнув водораздела, я оглянулся. С этого места дом не
был виден, но я помнил, в какой стороне он находится. Море и горы плавали в
ровном вечернем сиянии. Покой, первозданная стихия, пустота, золотой воздух,
голубые тихие дали, как на пейзажах Клода(1); бредя по крутым тропкам к школе, я
думал о том, до чего же утомительна и скучна северная половина острова по
сравнению с южной.
11
Наутро, после завтрака, я подошел к столу Димитриадиса. Вчера он допоздна
задержался в деревне, и у меня не хватило терпения ждать, пока он вернется.
Димитриадис был низенький, толстый, обрюзгший уроженец Корфу, питавший
маниакальную неприязнь к солнцу и красотам природы. Он не уставал проклинать
"мерзкое" захолустье, что окружало нас на острове. В Афинах вел ночную жизнь,
отдаваясь двум своим слабостям, чревоугодию и разврату. Оставшиеся после сих
упражнений средства он тратил на одежду, и вид у него был вовсе не болезненный,
сальный и потертый, а розовый и моложавый. Идеалом он числил Казанову. Он сильно
проигрывал этому кумиру по части ярких эпизодов биографии, не говоря уж о
талантах, но, при всей своей неизбывно-тоскливой развязности, оказался не столь
плох, как утверждал Митфорд. В конце концов, он хотя бы не лицемерил. В
----------------------------------------
(1) Жан-Максим Клод (1823 (24) - 1904) - французский художник, маринист.
[77]
нем привлекало безграничное самомнение, какому всегда хочется завидовать.
Мы вышли в сад. Прозвище Димитриадиса было Мели, "мед". Он, как ребенок,
обожал сладкое.
- Мели, вы что-нибудь знаете о хозяине Бурани?
- Вы с ним познакомились?
- Нет.
- А ну! - зло прикрикнул он на мальчугана, который вырезал что-то на
миндальном дереве. Маску Казановы он надевал только на выходные, в школе же был
настоящим сатрапом.
- Как его зовут?
- Конхис.
- Митфорд рассказывал, что повздорил с ним. Ну, поссорился.
- Соврал. Он все время врет.
- Возможно. Но они были знакомы.
- По-по. - В устах грека это значит "не вешайте мне лапшу на уши". - Этот
тип ни с кем не общается. Ни с кем. Спросите у других преподавателей.
- Но почему?
- Ну... - Он пожал плечами. - Какая-то старая история. Я не в курсе.
- Ладно вам.
- Ничего особенного.
Мы шли по вымощенной булыжником дорожке. Мели, который и секунды не мог
помолчать, стал рассказывать, что он знает о Конхисе.
- Во время войны он работал на немцев. В деревне не появляется. Чтоб
местные камнями не забросали. И я бросил бы, попадись он мне.
- Почему? - усмехнулся я.
- Потому что при его богатстве он мог бы жить не на этом пустынном острове,
а в Париже... - Розовая ладошка его правой руки описывала в воздухе торопливые
окружности - любимый жест. То была его заветнейшая мечта - квартира окнами на
Сену, с потайной комнатой и прочими изысканными удобствами.
[78]
- Он знает английский?
- Должен знать. А почему он так вас интересует?
- Совсем не интересует. Проходил мимо его дома, вот и спросил.
Над деревьями и тропинками сада, окруженного высокой белой стеной, раздался
звонок на вторую смену. По дороге в класс мы с Мели договорились, что завтра
пообедаем в деревне.
Хозяин лучшей деревенской харчевни, моржеподобный здоровяк Сарантопулос,
знал о Конхисе побольше. Он выпил с нами стаканчик вина, глядя, как мы поглощаем
приготовленный им обед. Что Конхис затворник и не появляется в деревне - правда,
а что он служил немцам - ложь. Во время оккупации его назначили деревенским
старостой, и он делал все, чтобы облегчить участь местных жителей. Если его тут
и не любят, так это потому, что продукты он выписывает себе из Афин. Тут хозяин
разразился пространным монологом. Даже приезжие греки с трудом понимали местный
диалект, а я не разобрал ни единого слова. Он проникновенно навалился на стол.
Димитриадис сидел с унылым видом и знай себе чинно кивал.
- Что он говорит. Мели?
- Ничего. Одну военную байку рассказывает. Ерунда какая-то.
Вдруг Сарантопулос уставился за наши спины. Сказал что-то Димитриадису и
поднялся из-за стола. Я обернулся. На пороге стоял высокий крестьянин со
скорбным лицом. Он прошел в ДАЛЬНИЙ конец длинной залы с голыми стенами - в том
углу столовались местные. Сарантопулос взял его за плечо. Недоверчиво взглянув в
нашу сторону, человек покорился и дал увлечь себя за наш столик.
- Это агойати г-на Конхиса.
- Аго... Кто?
- У него есть осел. Он возит в Бурани почту и провизию.
- А как его зовут? - Его звали Гермес. Я уже притерпелся к тому, что двух
не слишком сообразительных школь-
[79]
ников зовут Сократом и Аристотелем, а недужную старуху, прибиравшую в моей
комнате, - Афродитой, и потому удержался от улыбки.