Запомнился мне его дом, а не он сам.
По слухам, - мне бывать там больше не доводилось, - сейчас Спеце совсем не
тот, каким я изобразил его сразу после войны. Общаться там было почти не с кем,
хотя в школе работали сразу два преподавателя-англичанина, а не один, как в
книге. Счастливый случай познакомил меня с чудесным коллегой, ныне старым
другом, Денисом Шароксом. Энциклопедически образованный, он отлично понимал
греческий национальный характер. Это Денис отвел меня на виллу. Он вовремя
отказался от литературных притязаний. Поморщившись,
----------------------------------------
(1) Анонимная римская поэма второй половины II - первой половины III вв.
(2) Существует и еще один, весьма любопытный, роман об этой школе: Кеннет
Мэтыоз, "Алеко" ("Питер Дэвис", 1934). Француз Мишель Деон также выпустил
автобиографическую книгу "Балкон на Спеце" ("Галлимар", 1961). (Прим. автора).
[9]
заявил, что, гостя в Бурани прошлый раз, сочинил последнее в своей жизни
стихотворение. Почему-то это подстегнуло мою фантазию: уединенная вилла,
великолепный ландшафт, прозрение моего приятеля; очутившись на мысу и
приближаясь к вилле, мы услышали музыку, неожиданную среди античного пейзажа...
не благородные плейелевские клавикорды(1), как в романе, а нечто, весьма
некстати приводящее на ум валлийскую часовню. Надеюсь, эта фисгармония
сохранилась. Она тоже многое мне подсказала.
В те дни чужаки - даже греки - были на острове большой редкостью. Помню, к
нам с Денисом примчался мальчуган, спеша сообщить, что с афинского парохода
сошел какой-то англичанин, - и мы, как два Ливингстона, отправились
приветствовать соотечественника, посетившего наш пустынный остров. В другой раз
приехал Кацимбалис, "марусский колосс" Генри Миллера(2), и мы поспешили
засвидетельствовать ему почтение. Тогдашняя Греция трогательно напоминала одну
большую деревню.
Необитаемую часть Спеце воистину населяли призраки, правда, бесплотнее (и
прекраснее) тех, что я выдумал. Молчание сосновых лесов было, как нигде,
бесхитростно; будто вечный чистый лист, ожидающий ноты ли, слова. Там вы
переставали ощущать течение времени, присутствовали при зарожденьи легенд.
Казалось, уж тут-то никогда ничего не происходит; но все же нарушь некое
равновесие - и что-то произойдет. Местный дух-покровитель состоял в родстве с
тем, какой описан в лучших стихах Малларме - о незримом полете, о словах,
бессильных пред невыразимым. Трудно передать все значение тех впечатлений для
меня как
----------------------------------------
(1) Игнац Плейель (1757-1831) - композитор, основатель фабрики клавишных
инструментов в Париже.
(2) "Марусский колосс" (1941) - очерковая книга Генри Миллера о поездке в
Грецию. Кацимбалис - поэт, представитель афинской богемы, сопровождавший Миллера
в странствиях по Элладе и, в частности, в плавании на остров Спеце. Здешний
пейзаж, видимо, не произвел па автора "Тропика Рака" особого впечатления. "У
деревни был бледный вид, будто дома страдали морской болезнью и их только что
вывернуло наизнанку", - вскользь бросает Миллер.
[10]
писателя. Они напитали мою душу, отпечатались в ней глубже, нежели иные
воспоминания о людях и природе Эллады. Я уже сознавал, что вход во многие сферы
английского общества мне заказан. Но самые суровые запреты у всякого романиста -
впереди.
На первый взгляд то были безотрадные впечатления; с ними сталкивается
большинство начинающих писателей и художников, ищущих вдохновения в Греции.
Мы
прозвали это чувство неприкаянности, переходящее в апатию, эгейской хандрой.
Нужно быть истинным творцом, чтобы создать что-то стоящее среди чистейших и
гармоничнейших на Земле пейзажей, к тому ж понимая, что люди, которые были им
под стать, перевелись в незапамятные времена. Островная Греция остается Цирцеей;
скитальцу художнику не след медлить здесь, если он хочет уберечь свою душу.
Никаких событий, напоминающих сюжет "Волхва", кроме упомянутых, на Спеце не
происходило. Реальную основу сюжета я позаимствовал из своего английского житья-
бытья. Я сбежал от Цирцеи, но выздоровление оказалось мучительным. Позже мне
стало ясно, что романист нуждается в утратах, что они полезны книгам, хоть и
болезненны для "я". Смутное ощущенье потери, упущенного шанса заставило меня
привить личные трудности, с которыми я столкнулся по возвращении в Англию, к
воспоминаниям об острове, о его безлюдных просторах, постепенно превращавшихся
для меня в утраченный рай, в запретное поместье Алена-Фурнье, а может, и в ферму
Бевиса. Вырисовывался герой, Николас, тип если не современника вообще, то
человека моего происхождения и среды. В фамилии, которую я ему придумал, есть
скрытый каламбур. Ребенком я выговаривал буквы th как "ф", и Эрфе на самом деле
означает Earth, Земля - словечко, возникшее задолго до напрашивающейся
ассоциации с Оноре д'Юрфе и его "Астреей".
Сказанное, надеюсь, снимает с меня обязанность толковать "смысл" книги.
Роман, даже доходчивее и увлекательнее написанный, не кроссворд с единственно
возможным
[11]
набором правильных ответов - образ, который я тщетно пытаюсь ("Уважаемый мистер
Фаулз! Объясните, пожалуйста, что означает...") вытравить из голов нынешних
интерпретаторов. "Смысла" в "Волхве" не больше, чем в кляксах Роршаха, какими
пользуются психологи. Его идея - это отклик, который он будит в читателе, а
заданных заранее "верных" реакций, насколько я знаю, не бывает.
Добавлю, что, работая над вторым вариантом, я не стремился учесть
справедливые замечания об излишествах, переусложненности, надуманности и т.п.,
высказанные маститыми обозревателями по поводу варианта первого. Теперь я знаю,
читателей какого возраста привлекает роман в первую очередь, и пусть он остается
чем был - романом о юности, написанным рукою великовозрастного юнца. Оправданием
мне служит тот факт, что художник должен свободно выражать собственный опыт во
всей его полноте. Остальные вольны пересматривать и хоронить свое личное
прошлое. Мы - нет, какая-то часть нашей души пребудет юной до смертного часа...
зрелость наследует простодушие молодости. В самом откровенном из новейших
романов о романистах, в последнем, горячечном творении Томаса Харди
"Возлюбленная", немолчно звучит жалоба на то, что молодое "я" повелевает вроде
бы "зрелым", пожилым художником. Можно скинуть с себя это иго, как сделал сам
Харди; но поплатишься способностью писать романы. И "Волхв" есть поспешное, хоть
и не вполне осознанное, празднество возложения ярма.
Если и искать связную философию в этом - скорее ирландском, нежели
греческом - рагу из гипотез о сути человеческого существования, то искать в
отвергнутом заглавии, о котором я иногда жалею: "Игра в бога". Я хотел, чтобы
мой Кончис продемонстрировал набор личин, воплощающих представления о боге - от
мистического до научно-популярного; набор ложных понятий о том, чего на самом
деле нет, - об абсолютном знании и абсолютном могуществе.