Разрушение подобных
миражей я до сих пор считаю первой задачей гуманиста; хотел бы я, чтобы некий
сверх-Кончис пропустил арабов и израильтян, ольстерских католи-
[12]
ков и протестантов через эвристическую мясорубку, в какой побывал Николас.
Я не оправдываю поведение Кончиса во время казни, но признаю важность
вставшей перед ним дилеммы. Бог и свобода - понятия полярно противоположные;
люди верят в вымышленных богов, как правило, потому, что страшатся довериться
дьяволу. Я прожил достаточно, чтобы понять, что руководствуются они при этом
добрыми побуждениями. Я же следую основному принципу, который пытался заложить и
в эту книгу: истинная свобода - между тем и другим, а не в том или в другом
только, а значит, она не может быть абсолютной. Свобода, даже самая
относительная - возможно, химера; но я и по сей день придерживаюсь иного мнения.
1976
Джон Фаулз
[13]
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Подобное душевное безразличие, вне всякого сомнения, отличает только
закоренелых развратников.
Де Сад. "Несчастная судьба добродетели"(1)
----------------------------------------
(1) Роман маркиза де Сада "Жюстина, или Несчастная судьба добродетели"
здесь и далее цитируется в переводе А. Царькова и С. Прохоренко.
[15]
1
Я родился в 1927 году - единственный сын небогатых англичан, которым до
самой смерти не удавалось вырваться за пределы тени уродливой карлицы, королевы
Виктории, причудливо простершейся в грядущее. Закончил школу, два года болтался
в армии, поступил в Оксфорд; тут-то я и начал понимать, что совсем не тот, каким
мне хотелось бы быть.
Что генеалогия моя никуда не годится, я выяснил давным-давно. Отец -
бригадный генерал, причем вовсе не благодаря выдающимся профессиональным
качествам, а просто потому, что достиг нужного возраста в нужный момент; мать -
типичная жена будущего генерал-майора. А именно: она никогда ему не перечила и
вела себя так, будто муж следит за ней из соседней комнаты, даже если он
находился за тысячи миль от дома. Во время войны отец наезжал редко, и мало-
мальски привлекательный образ, выдуманный мною, пока он отсутствовал, всякий раз
приходилось подвергать генеральному пересмотру (каламбур неуклюжий, но точный) в
первые же дни его побывки.
Как любой человек не на своем месте, он жить не мог без банальщины и
мелочной показухи; мозги ему заменяла кольчуга отвлеченных понятий: Дисциплина,
Традиции, Ответственность... И когда я осмеливался возразить ему - что бывало
очень редко, - он принимался утюжить меня сими священными словами, как какого-
нибудь зарвавшегося лейтенантика. А если жертва и тут не падала замертво, давал
волю рыжему цепному псу - гневу.
По преданию, наши предки эмигрировали из Франции после отмены Нантского
эдикта - благородные гугеноты, дальние родственники Оноре д'Юрфе, автора
"Астреи" (бестселлера семнадцатого столетия). С тех пор никто в семье - исключая
постоянного корреспондента Карла II
[16]
Тома Дюрфея(1), родство с которым не менее сомнительно - не проявлял
склонности к творчеству: поколения военных, священников, моряков, помещиков
сменяли друг друга, разнясь покроем одежд, сходясь в разорительном пристрастии к
азартным играм.
С тех пор никто в семье - исключая
постоянного корреспондента Карла II
[16]
Тома Дюрфея(1), родство с которым не менее сомнительно - не проявлял
склонности к творчеству: поколения военных, священников, моряков, помещиков
сменяли друг друга, разнясь покроем одежд, сходясь в разорительном пристрастии к
азартным играм. Двое из четверых сыновей моего деда не вернулись с первой
мировой; третий выбрал самый пошлый способ разделаться с наследственностью и
сбежал в Америку от карточных долгов. Отец - младший отпрыск, обладающий всеми
достоинствами, какие привыкли приписывать старшим, - всегда говорил о нем как о
мертвом, но как знать, может, он еще жив, а у меня по ту сторону Атлантики
имеются двоюродные братцы и сестрички.
В старших классах я понял, что жизнь, которая мне по душе, не вызовет в
родителях ничего, кроме огульного неприятия, а изменить их взгляды, увы,
невозможно. Я делал успехи в английском, публиковал в школьном журнале стихи под
псевдонимом, считал Д. Г. Лоуренса самой выдающейся личностью нашей эпохи;
родители же Лоуренса, конечно, не открывали, а если и слышали о нем, то лишь в
связи с "Любовником леди Чаттерли". Некоторые их черты - эмоциональную мягкость
матери, отцовские приступы безоглядного веселья - еще можно было вынести; но
нравилось мне в них совсем не то, чем они сами гордились. И когда Гитлеру пришел
конец, а мне исполнилось восемнадцать, они уже стали для меня просто источником
средств. Благодарность я им выказывал, но на большее меня не хватало.
Я вел двойную жизнь. В школе у меня была не слишком выгодная в военное
время репутация эстета и циника. Но Традиции и Жертвенность гнали меня в строй.
Я уверял всех - и директор школы вовремя поддержал меня, - что университет может
и подождать. В армии двойная жизнь продолжалась: на людях я играл тошнотворную
роль сына бравого генерала Эрфе, а в одиночестве лихорадочно поглощал толстые
антологии издательства "Пингвин" и тонкие поэтические сборники. Как только смог,
демобилизовался.
В Оксфорд я поступил в 1943 году. На второй год учебы
----------------------------------------
(1) Томас Дюрфей (1653-1723) - модный литератор, состоял в переписке с
множеством "сильных мира сего".
[17]
в колледже Магдалины, после летних каникул, во время которых я нанес родителям
наикратчайший визит, отец получил назначение в Индию. Мать он забрал с собой.
Самолет, на котором они летели, - груда железных дров, пропитанных бензином, -
попал в грозу и разбился в сорока милях восточное Карачи. Оправившись от удара,
я почти сразу почувствовал облегчение, вздохнул наконец свободно. Ближайший
родственник, брат матери, жил на своей ферме в Родезии, и никакие семейные узы
теперь не мешали развитию того, что я считал своим истинным "я". Может, сыновняя
почтительность и была моим слабым местом, зато в новых веяниях я разбирался как
никто.
Или думал, что разбирался - вместе с другими умниками, моими приятелями по
колледжу. Мы организовали небольшой клуб под названием Les Hommes Revoltes(1),
пили очень сухой херес и (в пику шерстяным лохмотьям конца сороковых) нацепляли
темно-серые костюмы и черные галстуки. Собираясь, толковали про бытие и
ничто(2), а свой изощренно-бессмысленный образ жизни называли
экзистенциалистским. Невеждам он показался бы вычурным или жлобским; до нас не
доходило, что герои (или антигерои) французских экзистенциалистских романов
действуют в литературе, а не в реальности.