Не слабоумие, а какое-то
жуткое уродство. Не все были молоды и красивы, г-н Эрфе. И я впервые
почувствовал, как от безлюдья сосен по спине бежит холодок.
Солнце клонилось к горизонту; ночь в Греции наступает быстро, почти как в
тропиках. В темноте спускаться по крутым тропам северного склона не хотелось.
Повесив перчатку на самую середину верхней перекладины ворот, я прибавил ходу.
Через полчаса меня осенила чудесная гипотеза о том, что Кончис - трансвестит. А
вскоре, чего со мной не было уже несколько месяцев, я принялся напевать.
О визите к Кончису я не сказал никому, даже Мели, но часами гадал, кто же
этот загадочный третий обитатель виллы. И решил, что, скорее всего, слабоумная
жена; вот откуда замкнутость, молчаливые слуги.
О самом Кончисе я размышлял тоже. Я не был вполне убежден, что он не
гомосексуалист; в этом случае предупреждение Митфорда было бы понятным, хотя и
не слишком удя меня лестным. Дерганая натужность старика, прыжки с одного места
на другое, от одной темы к другой, разболтанная походка, афористическая,
уклончивая манера говорить, прихотливо вскинутые на прощание руки - все эти
причуды
[97]
предполагали - точнее, нарочно подталкивали к предположению, - что он хочет
казаться моложе и здоровее, чем есть на самом деле.
Оставался еще чудной случай с поэтической антологией, которую он явно
держал наготове, чтоб ошеломить меня. В то воскресенье я долго купался, отплывал
далеко от берега, и он легко мог подбросить вещи на склон Бурани, пока я был в
воде. Тем не менее подобная прелюдия к знакомству выглядела чрезмерно
замысловатой. И что означал его вопрос, "призван" ли я - и заявление, что "нас
ждет много обретений"? Сами по себе - наверное, ничего; в применении же к нему -
лишь то, что он не в своем уме. "Для кого один..."; я вспомнил, с каким плохо
скрытым презрением он произнес эти слова.
Я отыскал в школьной библиотеке крупномасштабную карту острова. На ней были
помечены границы земельного участка Бурани. Они простирались, особенно в
восточном направлении, дальше, чем я полагал: шесть или семь гектаров, почти
пятнадцать акров. Снова и снова в изнурительные часы бдений над чистилищем
"Курса английского языка" Экерсли я думал о вилле, угнездившейся на отдаленном
мысу. Я любил уроки разговорной речи, любил занятия по усложненной программе с
классом, который в школе называли "шестым языковым" - кучка восемнадцатилетних
оболтусов, изучавших языки по той причине, что успехов в естественных науках от
них ждать не приходилось; но бесконечная морока по натаске начинающих повергала
меня в отчаяние. "Что я делаю? Я поднимаю руку. Что он делает? Он поднимает
руку. Что они делают? Они поднимают руки. Их руки подняты? Да, их руки подняты".
Я находился в положении чемпиона по теннису, обреченного играть с мазилами
и подавать через сетку запоротые ими мячи. То и дело поглядывая в окно на синее
небо, на море и кипарисы, я молился, чтобы скорее наступил вечер и можно было
уйти в учительский корпус, лечь на кровать и глотнуть узо. Казалось, зелень
Бурани принадлежит совсем иному миру; она и далека и близка одновременно; а
маленькие загадки, что к концу недели стали в моих глазах просто
[98]
крошечными, были всего-навсего неизбежной оскомой или случайностью - ив конечном
счете оборачивались утонченным наслаждением.
15
На сей раз он дожидался меня за столом.
Я отбросил к стене походную сумку,
он крикнул Марии, чтоб подавала чай. Он почти не чудил - возможно, потому, что
явно намеревался выудить из меня побольше сведений. Мы поговорили о школе, об
Оксфорде, о моей семье, о преподавании английского как иностранного, о том,
почему я поехал в Грецию. Хотя вопросы так и сыпались из него, искреннего
интереса к тому, что я говорил, все-таки не чувствовалось. Его заботило другое:
симптомы моего поведения, тип людей, к которому я принадлежу. Я был любопытен
ему не сам по себе, но как частный случай. Раз или два я попытался поменяться с
ним ролями, но он вновь дал понять, что о себе рассказывать не хочет. О перчатке
я не заикался.
Лишь однажды мне, кажется, удалось удивить его по-настоящему. Он спросил,
откуда моя необычная фамилия.
- Она французская. Мои предки были гугенотами.
- А-а.
- Есть такой писатель, Оноре д'Юрфе...
Быстрый взгляд.
- Вы его потомок?
- Так считается в нашей семье. Доказать это никто не пытался. Насколько мне
известно. - Бедный старина д'Юрфе; сколько раз я кивал на него, намекая, что на
моей персоне лежит отсвет высокой культуры давних столетий. Я улыбнулся в ответ
на неподдельно теплую, чуть ли не лучезарную улыбку Кончиса, - Разве это что-то
меняет?
- Просто забавно.
- Может, разговоры одни.
- Нет-нет, похоже на правду. А вы читали "Астрею"?
- К несчастью. Жуткая тягомотина.
- Oui, un peu fade. Mais pas tout a fait sans char-
[99]
mes(1). - Безупречное произношение; улыбка не сходила с его губ. - Так вы
знаете французский!
- Плоховато.
- Я принимаю у себя прямого наследника du grand siecle(2).
- Ну уж и прямого.
Но мне было приятно, что он так думает, приятно его внезапное льстивое
благоволение. Он поднялся.
- Так. В вашу честь. Сегодня я сыграю Рамо.
Повел меня в залу, занимавшую всю ширину этажа. Три стены уставлены
книгами. В дальнем конце блестел зелеными изразцами очаг; на каминной полке -
две бронзовые статуэтки в современном стиле. Над ними - репродукция картины
Модильяни в натуральную величину: чудесный портрет печальной женщины в трауре на
голубовато-зеленом фоне.
Усадив меня в кресло, он порылся в нотах, отыскал нужные; заиграл; после
коротких, щебечущих пассажей - затейливые куранты или пассакалии. Они не
пришлись мне по вкусу, но чувствовалось, что техника у него отличная. Где-где, а
за инструментом он не бахвалился. Бросил играть неожиданно, посреди пьесы, будто
задули свечу; и сразу началось прежнее лицедейство.
- Voila(3).
- Очень мило. - Я решил подавить французскую тему в зародыше. - Глаз не
могу оторвать, - сказал я, кивнув на репродукцию.
- Да? - Он подошел к полотну. - "Моя мать".
Сперва я подумал, что он шутит.
- Ваша мать?
- Так называется картина. На самом деле это, конечно, его мать. Вне всякого
сомнения. - Взгляд женщины не был затянут снулой поволокой, обычной для
портретов Модильяни. Напряженный, внимательный, обезьяний. Рассмотрев картину
вблизи, я с опозданием понял: предо мной не репродукция.