- Я кое-что смыслю в антропологии. Можно померить ваш череп? - Протестовать
было бессмысленно, я наклонил голову. Тут и там покалывая меня иглами, он
спросил: - Любите читать?
Точно забыл - хотя как он мог забыть? - что в Оксфорде я изучал литературу.
- Конечно.
- И что вы читаете? - Он занес результаты измерений в блокнотик.
- Ну... в основном романы. Стихи. И критику.
- Я романов не держу.
- Ни одного?
- Роман как жанр больше не существует.
Я ухмыльнулся.
- Что вас рассмешило?
- У нас в Оксфорде так шутили. Если вы пришли на вечеринку и вам нужно
завязать разговор, первый вопрос должен быть именно таким.
- Каким?
- "Не кажется ли вам, что роман как жанр больше не существует?" Хороший
предлог, чтобы потрепаться.
- Понимаю. Никто не воспринимал этого всерьез.
- Никто. - Я заглянул в блокнот. - У меня какие-нибудь нестандартные
размеры?
- Нет. - Он не дал мне сменить тему. - Зато я говорю серьезно. Роман умер.
Умер, подобно алхимии. - Убрал руку с циркулем за спину, чтобы не отвлекаться. -
Я понял это еще до войны. И знаете, что я тогда сделал? Сжег все романы, которые
нашел в своей библиотеке. Диккенса.
[104]
Сервантеса. Достоевского. Флобера. Великих и малых. Сжег даже собственную
книгу - я написал ее в молодости, по недомыслию. Развел костер во дворе. Они
горели весь день. Дым их развеялся в небе, пепел - в земле. Это было очищение
огнем. С тех пор я здоров и счастлив. - Вспомнив, как уничтожал собственные
рукописи, я подумал, что красивые жесты и вправду впечатляют - если они тебе по
плечу. Он стряхнул пыль с какой-то книги. - Зачем продираться сквозь сотни
страниц вымысла в поисках мелких доморощенных истин?
- Ради удовольствия?
- Удовольствия! - передразнил он. - Слова нужны, чтобы говорить правду.
Отражать факты, а не фантазии.
- Ясно.
- Вот зачем. - Биография Франклина Рузвельта. - И вот. - Французский
учебник астрофизики. - И вот. Посмотрите. - Это была старая брошюра "Назидание
грешникам. Предсмертная исповедь Роберта Фулкса, убийцы. 1679". - Нате-ка,
прочтите, пока вы тут. Она убедительнее всяких там исторических романов.
Его спальня, окнами на море, как и концертная на первом этаже, занимала
чуть ли не всю ширину фасада. У одной стены помещались кровать - между прочим,
двуспальная - и большой платяной шкаф; в другой была дверь, ведущая в какую-
нибудь каморку (наверное, в туалетную). У двери стоял стол необычной формы;
Кончис поднял его крышку и объяснил, что это еще одна разновидность клавикордов.
В центре комнаты было устроено что-то вроде гостиной или кабинета. Изразцовая
печь, как внизу, стол, где в рабочем беспорядке лежали какие-то бумаги, два
кресла с бежевой обивкой. В дальнем углу - треугольная горка, уставленная
светло-голубой и зеленой изникской утварью. В начинающихся сумерках эта комната
казалась уютнее, чем нижняя зала; ее к тому же отличало и отсутствие книг.
На самых выгодных местах висели две картины, обе - ню: девушки в напоенных
светом интерьерах, розовых, красных, зеленых, медовых, янтарных; сияющие,
теплые, мерца-
[105]
ющие жизнью, человечностью, негой, женственностью, средиземноморским обаянием,
как желтые огоньки.
- Знаете, кто это? - Я замотал головой. - Боннар. Обе написаны за пять или
шесть лет до смерти. - Я замер перед холстами. Стоя у меня за спиной, он
добавил: - Вот за них пришлось заплатить.
- Тут никаких денег не пожалеешь.
- Солнце. Нагота. Стул. Полотенце, умывальник. Плитка на полу. Собачка. И
существование обретает смысл.
Но я смотрел на левое полотно, не на то, что он описывал. На нем была
изображена девушка, стоящая спиной к зрителю у солнечного окна; она вытирала
бедра, любуясь на себя в зеркало. Я увидел перед собой Алисон, голую Алисон, что
слоняется по квартире и распевает песенки, как дитя. Преступная картина; она
озарила самую что ни на есть будничную сценку сочным золотым ореолом, и теперь
эта сценка и иные, подобные ей, навсегда утратили будничность.
Вслед за Кончисом я прошел на террасу. У выхода на западную ее половину, у
высокого окна, стоял мавританский столик с инкрустацией слоновой кости. На нем -
фотография и ритуальный букет цветов.
Большой снимок в старомодной серебряной рамке. Девушка, одетая по моде
эдвардианской поры, у массивной вазы с розами, на вычурном коринфском
постаменте; на заднике нарисованы трогательно опадающие листья. Это была одна из
тех старых фотографий, где глубокие шоколадные тени уравновешиваются матовой
ясностью освещенных поверхностей, где запечатлено время, когда у женщин были не
груди, а бюсты. Девушка на снимке обладала густой копной светлых волос, прямой
осанкой, нежными припухлостями и тяжеловатой миловидностью в духе Гибсона(1),
что так ценились в те годы.
Кончис заметил мое любопытство.
- Она была моей невестой.
Я снова взглянул на карточку. В нижнем углу виднелась витиеватая,
позолоченная марка фотоателье; лондонский ад-
----------------------------------------
(1) Джон Гибсон (1790-1866) - скульптор, автор известной статуи Венеры
(1850), вызвавшей немало упреков в безвкусии.
[106]
pec.
- Почему вы не поженились?
- Она скончалась.
- Похожа на англичанку.
- Да. - Он помолчал, разглядывая ее. На фоне блеклой, кое-как нарисованной
рощицы, рядом с помпезной вазой девушка казалась безнадежно устаревшей, точно
музейный экспонат. - Да, она была англичанка.
Я повернулся к нему.
- Какое имя вы носили в Англии, г-н Кончис?
Он улыбнулся не так, как обычно; будто обезьяний оскал из-за прутьев
клетки.
- Не помню.
- Вы так и остались холостым?
Посмотрев на фото, он медленно качнул головой.
- Пойдемте.
В юго-восточном углу Г-образной, обнесенной перилами террасы стоял стол.
Уже накрытый скатертью: близился ужин. За лесом открывался великолепный вид,
светлый просторный купол над землею и морем. Горы Пелопоннеса стали фиолетово-
синими, в салатном небе, будто белый фонарик, сияя мягким и ровным, газовым
блеском, висела Венера. В дверном проеме виднелась фотография; так дети сажают
кукол на подоконник, чтоб те выглядывали наружу.
Он прислонился к перилам, лицом к фасаду.
- А вы? У вас есть невеста? - Я, в свою очередь, покачал головой.