Он прислонился к перилам, лицом к фасаду.
- А вы? У вас есть невеста? - Я, в свою очередь, покачал головой. - Должно
быть, тут вам довольно одиноко.
- Меня предупреждали.
- Симпатичный молодой человек в расцвете сил.
- Вообще у меня была девушка, но...
- Но?
- Долго объяснять.
- Она англичанка?
Я вспомнил Боннара; это и есть реальность; такие мгновения; о них не
расскажешь. Я улыбнулся.
- Можно, я попрошу вас о том же, о чем просили вы неделю назад: не задавать
вопросов?
[107]
- Конечно.
Воцарилось молчание, то напряженное молчание, в какое он втянул меня на
берегу в прошлую субботу. Наконец он повернулся к морю и заговорил.
- Греция - как зеркало. Она сперва мучит вас. А потом вы привыкаете.
- Жить в одиночестве?
- Просто жить. В меру своего разумения. Однажды - прошло уже много лет -
сюда, в ветхую заброшенную хижину на дальней оконечности острова, там, под
Акилой, приехал доживать свои дни некий швейцарец. Ему было столько, сколько мне
теперь. Он всю жизнь мастерил часы и читал книги о Греции. Даже древнегреческий
самостоятельно выучил. Сам отремонтировал хижину. Очистил резервуары, разбил
огород. Его страстью - вы не поверите - стали козы. Он приобрел одну, потом
другую. Потом - небольшое стадо. Ночевали они в его комнате. Всегда вылизанные.
Причесанные волосок к волоску: ведь он был швейцарец. Весной он иногда заходил
ко мне, и мы изо всех сил старались не допустить весь этот сераль в дом. Он
выучился делать чудесный сыр - в Афинах за него щедро платили. Но он был одинок.
Никто не писал ему писем. Не приезжал в гости. Совершенно один. Счастливее
человека я, по-моему, не встречал.
- А что с ним стало потом?
- Умер в 37-м. От удара. Нашли его лишь через две недели. Козы к тому
времени тоже подохли. Стояла зима, и дверь, естественно, была заперта изнутри.
Глядя мне прямо в глаза, Кончис скорчил гримасу, будто смерть казалась ему
чем-то забавным. Кожа плотно обтягивала его череп. Жили только глаза. Мне пришла
дикая мысль, что он притворяется самой смертью; выдубленная старая кожа и
глазные яблоки вот-вот отвалятся, и я окажусь в гостях у скелета.
Чуть погодя мы вернулись в дом. В северном крыле второго этажа
располагались еще три комнаты. Первая - кладовка; туда мы заглянули мельком. Я
различил груду
[108]
корзин, зачехленную мебель. Затем шла ванная, а рядом - спаленка. На застланной
постели лежала моя походная сумка. Я гадал: где, за какой дверью комната
женщины, обронившей перчатку? Потом решил, что она живет в домике - наверное,
Мария за ней присматривает; а может, эта комната, отведенная мне на субботу и
воскресенье, в остальные дни принадлежит ей.
Он протянул мне брошюру XVII века, которую я забыл на столе в прихожей.
- Примерно через полчаса время моего аперитива. Вы спуститесь?
- Непременно.
- Мне нужно вам кое-что сообщить.
- Да-да?
- Вам говорили обо мне гадости?
- Я слышал о вас только одну историю, весьма лестную.
- Расстрел?
- Я в прошлый раз рассказывал.
- Мне кажется, вам не только об этом говорили. Например, капитан Митфорд.
- Больше ничего. Уверяю вас.
Стоя на пороге, он вложил во взгляд всю свою проницательность. Похоже, он
собирался с силами; решил, что никаких тайн оставаться не должно; наконец
произнес:
- Я духовидец.
Тишина наполнила виллу; внезапно все, что происходило раньше, обрело
логику.
- Боюсь, я вовсе не духовидец. Увы.
Нас захлестнули сумерки; двое, не отрывающие глаз друг от друга. Слышно
было, как в его комнате тикают часы.
- Это неважно. Через полчаса?
- Для чего вы сказали мне об этом?
Он повернулся к столику у двери, чиркнул спичкой, чтобы зажечь керосиновую
лампу, старательно отрегулировал фитиль, заставляя меня дожидаться ответа.
Наконец выпрямился, улыбнулся.
- Потому что я духовидец.
Спустился по лестнице, пересек прихожую, скрылся в
[109]
своей комнате. Дверь захлопнулась, и снова нахлынула тишина.
16
Кровать оказалась дешевой, железной. Обстановку составляли еще один столик,
ковер, кресло и дряхлое, закрытое на ключ кассоне, какое стоит в каждом доме на
Фраксосе. Спальню для гостей на вилле миллионера я представлял совсем иначе. На
стенах не было украшений, кроме фотографии, где группа островитян позировала на
фоне какого-то дома - нет, не какого-то, а этого. В центре - моложавый Кончис в
соломенной шляпе и шортах; и единственная женщина, крестьянка, но не Мария, ибо
на снимке ей столько же, сколько Марии сейчас, а сделана фотография явно
двадцать или тридцать лет назад. Я поднял лампу и повернул карточку, чтобы
посмотреть, не написано ли что-нибудь на обороте. Но узрел лишь поджарого
геккона, что врастопырку висел на стене и встретил меня затуманенным взглядом.
Гекконы предпочитают помещения, где люди постоянно не живут.
На столе у изголовья лежали плоская раковина, заменяющая пепельницу, и три
книги: сборник рассказов о привидениях, потрепанная Библия и тонкий том большого
формата, озаглавленный "Красоты природы". Байки о призраках подавались как
документальные, "подтвержденные по крайней мере двумя заслуживающими доверия
очевидцами". Оглавление - "Дом отца Борли", "Остров хорька-оборотня",
"Деннингтон-роуд, 18", "Хромой" - напомнило мне дни отрочества, когда я болел. Я
взялся за "Красоты природы". Выяснилось, что вся природа - женского пола, а
красоты ее сосредоточены в грудях. Груди разных сортов, во всех мыслимых
ракурсах и позициях, крупнее и крупнее, а на последнем снимке - грудь во весь
объектив, с темным соском, неестественно набухшим в центре глянцевого листа. Они
были слишком навязчивы, чтобы возбуждать сладострастное чувство.
Захватив лампу, я отправился в ванную, комфортабель-
[110]
ную, с богатой аптечкой. Тщетно поискал признаков пребывания женщины. Вода текла
холодная и соленая; чисто мужские условия.
Вернувшись в спальню, я улегся. Небо в открытом окне светилось бледной
вечерней голубизной, сквозь кроны деревьев едва виднелись первые северные
звезды. Снаружи монотонно, с веберновской нестройностью, но не сбиваясь с ритма,
стрекотали кузнечики.