Ни мерцания, ни внятного шороха, лишь сверчки в саду. И едва
различимый, как шум крови в ушах, слабый рокот мужских голосов, хор многих
поющих глоток. Рыбаки? - подумал я. Но чего им надо в холмах? Пастухи? Но те
ходят в одиночку.
Пение стало слышнее, будто с той стороны подул ветер - но ветра не было;
громче, и снова тише. В какое-то безумное мгновение почудилось, что напев мне
знаком - но этого быть не могло. Вот он стих, почти совсем заглох.
Затем - непостижимо до оторопи, до жути - звук вновь накатился, и сомнения
рассеялись: да, я знаю эту песню. "Типперери". То ли по дальности расстояния, то
ли потому, что пластинка (ведь это, конечно, пластинка) крутилась с замедленной
скоростью - да и тональность, кажется, была переврана, - мелодия лилась вяло,
смутно, точно во сне, точно зарождалась у звезд и летела к моим ушам сквозь
огромное пространство ночи и космоса.
Я подошел к двери, открыл ее. Мне пришло в голову, что проигрыватель
спрятан в комнате Кончиса. Каким-то способом звук передается на динамик (или
динамики), установленный в холмах - возможно, в кладовке как раз хранились
генератор и радиодетали. Но в доме стояла абсолютная
[145]
тишина. Закрыв дверь, я привалился к ней спиной. Голоса и мелодия слабо сочились
из ночной глубины - через лес, над домом, к морю. Вдруг я улыбнулся, ощутив
комичность и дикий, нежный, трогательный лиризм ситуации. Видно, Кончис сыграл
эту замысловатую шутку, чтоб доставить мне удовольствие и неназойливо испытать
мои чувство юмора, такт и сообразительность. К чему рыскать и выяснять, как он
это устроил? Утром все откроется само собой. Я должен вкушать наслаждение? Что
ж, подойдем к окну.
Хор стих, стал чуть слышен; зато невыносимо усилилось кое-что другое. Запах
помойки, замеченный мною ранее. Теперь он превратился в зверскую вонь,
насытившую стоячий воздух, в тошнотворную смесь гниющей плоти и экскрементов,
столь густую, что пришлось зажать пальцами ноздри и дышать через рот.
Меж домиком и виллой была узкая щель. Я высунулся из окна: казалось,
источник зловония совсем рядом. Я не сомневался, что запах как-то связан с
пением. Вспомнился труп в воронке. Но внизу - все спокойно, ничего необычного.
Пение слабело, прекратилось совсем. Через некоторое время стал ослабевать и
запах. Я постоял еще минут десять-пятнадцать, навострив глаза и уши. Все
спокойно. В доме ни шороха. Никто не поднимается по лестнице, не прикрывает за
собой дверь. Стрекотали сверчки, мерцали звезды - будто и не случилось ничего. Я
принюхался. Вонь еще чувствовалась, но ее уже перекрывали стерильные запахи леса
и морской воды.
Но не почудилось же мне? Я не мог заснуть по меньшей мере час. Ничего не
происходило; строить догадки не имело смысла.
Я вступил в зону чуда.
22
Стучат в дверь. За тенистым заоконным пространством - пылающий небосклон.
По стене над кроватью ползет муха. Я взглянул на часы. Половина одиннадцатого.
Подо-
[146]
идя к двери, я услышал, как, шаркая шлепанцами, спускается по лестнице Мария.
В ровном сиянии и треске цикад ночные события казались какими-то
надуманными, точно я вчера хлебнул дурманного зелья. Но голова была совершенно
ясной. Я оделся, побрился и вышел под колоннаду завтракать. Молчаливая Мария
принесла кофе.
Молчаливая Мария
принесла кофе.
- О кирьос? - спросил я.
- Эфаге. Эйне эпано. - Уже поел; наверху. Подобно деревенским, говоря с
иностранцем, она не заботилась о четкости произношения и свои короткие фразы
выпевала наспех.
Позавтракав, я взял поднос, прошел вдоль боковой колоннады и спустился к
открытой двери домика. Передняя была приспособлена под кухню. Старые календари,
цветастые картонные образа, пучки трав и луковиц, свисающее с потолка ведро для
хранения мяса, выкрашенное синей краской - обстановка такая же, как в других
кухнях острова. Разве что посуда поприличнее и очаг побольше. Войдя, я поставил
поднос на стол.
Из задней комнаты появилась Мария; я разглядел за ее спиной обширную медную
кровать, еще образа, фотографии. Губы ее поползли в улыбке; но радушие было
всего лишь данью вежливости. Спрашивать о чем-нибудь по-английски и не выглядеть
заискивающе в данных обстоятельствах я не смог бы; по-гречески, при моих-то
знаниях - и подавно нет смысла. Поколебавшись, я взглянул на ее лицо,
приветливое, как дверная филенка, и отступился.
Я протиснулся меж виллой и домиком в сад. Закрытое ставнями окно на
западной стороне виллы располагалось напротив задней двери комнаты Кончиса.
Похоже, за ней кое-что посущественней туалетной. Потом я осмотрел дом с северной
стороны - туда выходило мое окно. За тыльной стеной хижины легко укрыться, но
почва тут голая и твердая; никаких следов. Я забрел в беседку. Приапчик вскинул
руки, щерясь в мою английскую физиономию языческой ухмылкой.
Не подходи!
Через десять минут я оказался на частном пляже. Вода,
[147]
в первый момент ледяная, а затем освежающе прохладная, колыхалась сине-зеленым
стеклом; я миновал крутые утесы и выбрался на простор. Отплыв ярдов на сто, я
увидел позади весь скалистый уступ мыса и виллу на его хребте. Увидел даже
Кончиса, который сидел на террасе, там, где мы разговаривали вечером, в позе
читающего. Тут он поднялся, и я помахал ему. Он вскинул руки на свой чудной
жреческий манер - теперь я понимал, что этот жест не случаен, он что-то значит.
Темный силуэт на высокой белой террасе; солнечный легат приветствует светило;
мощь античных царей. Он казался - хотел казаться - стражем, кудесником,
повелителем; владение и владетель. Вновь я вспомнил Просперо; не упомяни он его
в самом начале, сейчас я все равно бы о нем подумал. Я нырнул, но глаза мои
стянула соль, и я выскочил на поверхность. Кончис отвернулся - поболтать с
Ариэлем, который заводил патефон; или с Калибаном, притащившим корзину тухлых
потрохов; или, может быть, с... но тут я лег на спину. Смешно фантазировать,
имея в запасе лишь шелест быстрых шагов, неверный отсвет белой фигуры на глазной
сетчатке.
Минут через десять, когда я подплыл к берегу, он уже сидел на бревне.
Дождавшись, пока я выйду из воды, поднялся и сказал:
- Сядем в лодку и поплывем к Петрокарави. - Петрокарави, "каменный корабль"
- пустынный островок в полумиле от западной оконечности Фраксоса. На Кончисе
были купальные трусы и щегольская красно-белая кепка для водного поло, в руках -
синие резиновые ласты, пара масок и дыхательных трубок. Я брел по горячим
камням, рассматривая его загорелую старческую спину.
- Подводная часть Петрокарави весьма любопытна. Вот увидите.
- А у Бурани, по-моему - надводная. - Я поравнялся с ним. - Ночью я слышал
пение.
- Пение? - Но он ни капли не удивился.