Хотя, быть может, я и не права…»
– Но я вижу, что одна из моих прихожанок нуждается в пасторском ободрении, – прервал Суперстаар мои размышления. – Пойду, поговорю с ней.
«Что ж, для этого я сюда госпожу Мюсли и привела. Но и у меня найдется здесь занятие. Про Шнауцера я прежде спрашивала у взрослых, а вот что скажут о нем дети?»
Я вышла в церковный двор, и ребята тут же устремились ко мне. Даже в тихом, мирном и добропорядочном Киндергартене мальчишки обожают оружие, а у меня был настоящий меч и настоящий кинжал (по правде говоря, кинжалов, как и ножей, было несколько, но не все они на виду). Обычно родители запрещали детям канючить разрешения подержать оружие, но сейчас родителей поблизости не замечалось, да и ректора тоже.
Выслушав хоровое исполнение просьбы: «Тетенька милиса, а можно подержать меч/кинжал/вон тот маленький ножик», я сказала:
– Разрешу, если вы расскажете мне про Шнауцера… про того дядьку, у кого на похоронах вы должны петь. Знали его?
Знали, знали, еще как, оказывается, они его знали. Мануфактур-советник не часто выходил в свет, но уж если это с ним случалось, не упускал случая пообщаться с подрастающим поколением. И воспоминания у поколения были на редкость схожие. Без всякой признательности к покойному. Основной характеристикой ему служили термины «гад» и «злобный старикашка».
– И в чем его гадство выражалось?
– А все учит-учит, нудит-нудит…
– Того не моги, этого не моги, туда нельзя, сюда нельзя!
– И родителям стучал…
– Ага, а если камнями кидаешься или бегаешь, он тростью по рукам – раз! По ногам – раз!
– А вот с этой цифры поподробнее, пожалуйста…
Как выяснилось, тростью мануфактур-советник учил не всех детей, что попадались на его жизненном пути. Только тех, у кого родители были победнее и не отличались влиянием в киндергартенском обществе. Остальные получали устное взыскание.
– Это правда, милиса, – пропищал поблизости от моего локтя знакомый голос. Принадлежал он Фикхен. – А еще ухи крутил. Бывало, как придет к господину бургомистру, как попадешься ему, так сразу за ухо – цап! И крутит с вывертом, и шипит: «Будешь вертеться, будешь безобразничать, будешь языком болтать – голову оторву!»
Я посмотрела на Фикхен. Отстегнула один из кинжалов и протянула мальчишкам – пусть знают, что некоторые взрослые выполняют свои обещания, особенно если это им выгодно.
– Нате, ребята, поиграйте, только не порежьтесь. – И, пока они баловались с железкой, спросила у Фикхен: – А ты что здесь делаешь? Ты же вроде в церковном хоре не поешь?
– Не пою. Туда девочек не берут. Меня господин к ректору прислал. Я должна сказать, что господин Вассерсуп сказал, что столичный господин сказал, что похороны можно делать через три дня.
– Ну-ну. Неужели ван Штанген считает, что расследование можно завершить в столь краткий срок? Или тело жертвы для дальнейшего хода следствия уже не нужно?
«То-то детишки порадуются…»
Во дворе появились Суперстаар и госпожа Мюсли. Воззрившись на своих хористов, ректор немедленно забыл о прихожанке.
– Дети, что это у вас? Какая гадость! Оно же острое! Им же можно поцарапаться! Немедленно верните, откуда взяли! И вообще, перерыв закончен! Репетиция продолжается!
Покуда ректор загонял детишек обратно, а я привешивала к поясу кинжал, господа Мюсли подошла ко мне.
– Вы были правы, милиса. Молитва и душеспасительная беседа пошли на пользу… – И вдруг она завизжала, тыча пальцем в Фикхен: – Она! Демон!
Девочка шарахнулась и спряталась за мою спину, я же, выхватив из пальцев госпожи Мюсли смятый носовой платок, заткнула им вопящий рот (см. полковник Грушин, «Трактат о кляпах», раздел «Мягкие варианты»). Картинка, думается, получилась еще та, похлеще фигуры в новомодном танце, да благодарных зрителей, по счастью, не нашлось.
– Вы что, сударыня? Это же Фикхен, служанка бургомистра!
– Но это она, – пробубнила дама сквозь ткань платка. – Я узнала ее. Это она летела к дому Шнауцера.
– Посмотрите внимательней! Это девочка – из плоти и крови, из мяса и костей. Разве она может летать, подгоняемая ветром?
– Но она похожа…
– Разве она просвечивает?
Фикхен, осознав, что бить и драть за уши ее не будут, или, по крайней мере, не сейчас, выглянула из-за меня. Я тоже повернулась к девочке, убрав платок ото рта госпожи Мюсли.
– Не просвечивает… совсем не просвечивает, – растерянно произнесла дама.
– И сейчас ведь день, а вы, наверное, слышали, да и сами убедились, что демоны и привидения являются только во тьме ночной, ибо свет солнца для них непереносим.
Тут я врала. Отдельные разновидности и демонов, и призраков отлично себя чувствуют днем, в чем я имела несчастье убедиться. Но собеседнице об этом знать было незачем.
– Да… солнышко светит…
– А главное – если бы девочка была связана с нечистой силой, разве она могла бы находиться в святом месте? Да ее бы сожгло и скрючило! Вот посмотрите, что с ней будет, если она в церковь войдет! Фикхен, тебя послали с поручением к ректору? Так что стоишь, чего ждешь?
Девочка рысцой побежала по двору. Прежде, чем переступить через церковный порог, она с любопытством оглянулась. Но ничего интересного она не увидела.
– Выходит, я ошиблась… но вы должны простить меня. После того ужаса, что я узрела, в любой горничной начинаешь видеть демона.
По щекам госпожи Мюсли вновь заструились ручейки, правда, совсем мелкие по сравнению с предыдущими.
Я вернула ей платок.
– Не стоит расстраиваться. Возвращайтесь домой, приготовьте пироги с вишнями, попотчуйте супруга, поешьте сами, выпейте шерри – и все забудется.
Она просияла.
– Вы правы. Пироги – это прекрасно. – И она поспешила прочь, весело крикнув: – Увидимся на похоронах!
– Увидимся, – пробормотала я.
Пироги – это действительно средство от многих проблем, и если бы я сама умела пользоваться лекарством, которое так уверенно прописала, может, и мой брак не распался бы. А шерри мне уже начало надоедать.
Но не будем отвлекаться. Я не должна была позволить госпоже Мюсли поднять шум. Ректор Суперстаар – милейший человек, но все-таки священник, а у них у всех есть предрасположенность к охоте на ведьм. И неизвестно, одолеет ли эту предрасположенность местная убежденность в том, что в Киндергартене никакая нечисть не проживает.
Что характерно – у меня самой такой убежденности не было.
Я внимательно следила за Фикхен во время сцены, устроенной заполошной дамой. И – тут я за свои слова отвечаю – видела: девочка напугалась только оттого, что на нее внезапно закричали. А потом ее испуг и вовсе прошел, осталось лишь любопытство. И я поверила бы, что госпоже Мюсли все примерещилось, и Фикхен не имеет никакого отношения к этой истории, если бы…
Если бы за минуту до того девочка не рассказала мне об угрозе, которой стращал ее мануфактур-советник.
«Голову оторву!»
А потом голову оторвали ему самому.
Я не знаток в науке заклятий, но во времена службы в Магическом банке Голдмана азам обращения с силой слова меня обучали. В частности, я узнала о правиле тройного проклятия. Это, стало быть, если накладываешь на кого-либо проклятие без достаточных на то оснований, оно впоследствии обернется против тебя с утроенной силой. «Прежде, чем язык распускать, вы должны предугадать, чем слово ваше обернется!» – говаривал мой бывший начальник, эльф Финалгон. И получается так: угроза Шнауцера, выраженная метафорически, сработала как проклятие и обернулась против него самого в буквальном смысле.
Стоп. Не складывается. Чтоб правило сработало, нужно, чтоб вначале исполнилось проклятие первоначальное. Это во-первых.