Может, брат Диего де Ланда от своих людей узнал про некий клад? Скажем, облицованный золотыми листами храм, скрытый под листьями сандаловых и махагоновых деревьев в потерянной лощине посреди бескрайней сельвы?
Тогда вся экспедиция обретает совсем другой смысл – манускрипты, которые надлежало доставить в Мани, были только прикрытием дерзкой авантюры, задуманной настоятелем францисканского монастыря, которому верные люди донесли про несметные богатства, спрятанные в дремучих лесах на юге полуострова. Выбрав нескольких надёжных и страждущих золота головорезов, он выговаривает для них полсотни солдат и отправляет за кладом. Отодрав от крыши белокаменной пирамиды всего лишь несколько таких драгоценных листов, на родине в Испании можно купить обширное поместье, наконец зажить как полагается благородному сеньору и дворянину, и больше не скитаться в липком поту по треклятым зарослям, вернуться наконец домой и жениться на томной белокожей графской дочери и только в скабрезных разговорах с приятелями вспоминать остро пахнущих низкорослых индианок...
В своём отчёте неизвестный конкистадор не стал упоминать этого – во всяком случае, пока – чтобы утаить те сокровища, которые приобрёл ценой нескольких десятков человеческих жизней, рассудив так: меньше завистников – меньше врагов.
А что же брат де Ланда? Неужели ему тоже причиталась доля от награбленных богатств? Ему или францисканскому ордену, почему бы нет. Средства для расширения монастыря или строительства нового. Брат Хоакин был отправлен с шайкой головорезов, чтобы блюсти интересы ордена: доверять им нельзя, к ним стоит повернуться спиной – сразу всадят кортик по самую рукоять. На честность и благородство тут уповать не стоит, как только они увидят крышу тайного храма, сверкающую в предзакатных лучах, тут же забудут и о должке своём брату де Ланде, и о Пресвятой деве. Знаем этих пройдох.
Или не так? Может быть, для самого Диего де Ланды разыскиваемые им манускрипты были действительно ценны, а конкистадоров он заманил, посулив им сказочные сокровища, надёжно замурованные в потайной камере одного из полуразрушенных храмов вместе со нелепыми майянскими книжками, сделанными из замши и сложенными гармошкой. Принесите мне только манускрипты, остальное – ваше!
А индейские проводники? Пытались уберечь от разграбления и осквернения древние святыни своего народа? Вероятно...
Я ощущал то же, что должен чувствовать археолог, когда множество разноцветных керамических осколков, выкопанных им у развалин какой-нибудь майянской пирамиды, после долгих часов кропотливого труда начинают складываться в осмысленную и захватывающую картину старинной мозаики.
Прежде чем потушить свет и улечься спать, я на всякий случай перевернул последнюю страницу, проверяя, не осталось ли там ещё что-то, чего я не успел прочесть.
«Что на следующий день после этого пришёл ко мне Эрнан Гонсалес, и говорил со мной; и что после этой беседы понял я, что брат Диего де Ланда не сказал мне всего о нашем походе. И что услышанное весьма встревожило меня; и об этом будет рассказано в Главе четвёртой сего сообщения»
C A P I T U L O I V
...Моя мёртвая собака так и не дождалась положенной прогулки в эту ночь - я был слишком занят мыслями о тех тайнах, которые скрывала сельва, и тех, которые берёг от простодушных конкистадоров брат Диего де Ланда. Мне снилось совсем другое.
Нагромождение высоких пирамид, каждая из граней которых рассечена надвое лестницей, уходящей круто вверх, к плоской вершине, где находится алтарь – ступени в небо, к богам. Летучие мыши, гроздьями свисающие с потолка титанических дворцов белого камня, построенных тысячами обречённых рабов без помощи колеса и блока и брошенных их обитателями в один день, без видимых причин. Украшенные иероглифами стены, вырезанные в камне маски чудовищ, героев, божеств и демонов. Маленькая площадка посреди подъёма на гигантскую пирамиду, откуда открывается дверь, превращённая камнетёсами и скульпторами в распахнутую пасть Небесного Змея.
Собравшиеся в круг невысокие смуглые люди в странных одеждах, с золотыми обручами на головах. Распятый на жертвеннике, обессиленный и сломленный дурманящим напитком пленник, бессмысленным взглядом ищущий что-то вокруг себя. Монотонные причитания одетых в подобие туник жрецов, - они становятся всё громче, всё страшнее... Занесённый острый камень падает вниз, входит между рёбер, разрывает плоть. Ещё удар – и грудная клетка вскрыта, хлещет кровь, выпученные глаза пленника затягивает смертельная пелена, из горла с хрипом рвётся наружу ярко-красная пена, но он ещё жив. Заклание проводится по строгим канонам, за века ритуал отточен так же остро, как и жертвенный камень. Дьявольское искусство заключается в том, чтобы приносимый в жертву не умер раньше, чем рёбра с левой стороны груди с хрустом поддадутся и откроют ещё бьющееся сердце. Несчастный расстанется с жизнью только когда это сжимающийся, дрожащий, захлёбывающийся кровью комок будет вырван рукой жреца и брошен в особый сосуд. Тело, только что натянутое судорогой, как тетива индейского лука, а теперь обмякшее, окровавленное, распотрошённое, превратившееся в мешок, набитый трухой, швыряется вниз по ступеням, где его подберут служки.
И вот ещё... Лицо у пленника - насколько его удаётся рассмотреть сквозь слой грязи и кровяной корки - белое. А сразу за кадыком мощная шея и запрокинутый подбородок густо поросли бородой.
Я сел в кровати. Сердце бешено колотилось в груди, словно это у меня его только что пытались вырвать. Подушка была влажной и холодной от пота. Комната с четырёхметровым потолком вдруг показалась мне слишком тесной, захотелось распахнуть настежь окно. Несколько минут я убеждал себя в абсурдности такого желания, потом вскочил и, дёрнув шпингалет, толкнул рамы. Внутрь хлынул сырой и стылый осенний воздух, двух глотков которого хватило, чтобы протрезветь после увиденного кошмара.
На улице уже стоял блёклый день; небо было забито ватными серыми облаками, через которые еле прорисовывался кружок усталого осеннего солнца. Десять утра. Обычно я сплю часов до трёх, но сегодня уснуть больше не получится. А может, я просто обманываю себя так, потому что боюсь вернуться в тот сон, если мне всё же удастся забыться.
В голове ещё покачивался мутный осадок из обрывков видения, и, сунув ноги в тапки, я поплёлся на кухню разгонять его кофе. Утренний кофе был для моей бабушки таким же обрядом, как для майя и ацтеков – человеческие жертвоприношения. Она подходила к завариванию кофе со знанием дела: если совершать одни и те же действия каждое утро в течение шестидесяти лет, обретаешь определённую сноровку. Конечно же, никакого быстрорастворимого дерьма – только зёрна, только арабика. В прежние времена благодаря дружеским связям на Кубе у неё в кладовке стояли несколько огромных крашенных в бежевый и коричневый цвета жестяных банок с кофе. Назывался он экспрессивно и вполне по-кубински - «ЎCafe Hola!». Одну из этих банок, въехав в квартиру, я обнаружил запечатанной - может быть, на случай новой мировой войны. Аромат, конечно, давно выдохся, зёрна пришлось выбросить в мусорное ведро, но банку я помыл и оставил. Теперь свои собственные запасы я храню только в ней, и, открывая по утрам банку, вдыхаю душистый кофейный запах - в память о бабушке.
После себя она оставила мне весь свой арсенал – деревянную ручную мельницу для кофе, жёлтый медный ковшик с узким горлышком, маленькие фарфоровые чашечки с рисунками по китайским народным мотивам на стенках. Больше всего мне нравится перемалывать кофе: ссыпаешь его в воронку, и начинаешь, словно у шарманки, вертеть тяжёлую латунную ручку.