Когда он придет в следующий раз, подпусти его поближе. Вот и все! — И направился к двери, где, обернувшись, добавил:
— Оставайся с Богом!
— Идите с Богом, — автоматически ответила Беатрис.
На улице Рокка не смог сдержать распиравшее его раздражение.
— Я говорю одно, ты — другое. К чему эти разногласия?
— Потому что я хочу, чтобы она выбрала именно тот путь, который сама считает кратчайшим. «Chi va sano…» — процитировал он пословицу. — «Тише едешь — дальше будешь».
После этого от Беатрис уже не требовали, чтобы она как можно быстрее заманила Колона в свои сети. Да, собственно, он сам рвался туда. Скромность Беатрис, свойственная ее характеру, оказалась отличной приманкой, а распущенность, на которой настаивал Рокка скорее всего отвратили бы Колона.
Увиденное им сочетание красоты и благородства обещало нежную дружбу, в которой он нуждался более всего в те тяжелые для него дни.
Колон едва дождался следующего дня, чтобы вновь прийти к Загарте. Он снял тот же кабинет, теперь только для себя, и просидел у окна весь спектакль, следя жадным взглядом за каждым ее движением.
Она приняла приглашение, посланное ей через Загарте, пришла, смутилась, увидев, что Колон один, подалась назад, но все-таки уступила его настойчивым просьбам отужинать с ним.
Днем позже и еще через день он вновь появлялся у Загарте, и Беатрис каждый раз приходила к нему на ужин. Отношения их становились все более близкими, но не выходили из жестких рамок, переступить которые он, похоже, не решался.
Ее врожденная сдержанность все более и более будоражила его чувства. В манерах ее не было лукавства. Он лез из кожи вон, чтобы развлечь Беатрис, и наградой ему часто звучал ее мелодичный смех, но в нем слышалась грусть, как бы отражавшая тяжесть, лежащую у нее на душе.
И Колон не мог этого не почувствовать.
— Если я правильно понимаю, госпожа моя, жизнь жестоко обошлась с вами? — спросил он в один из вечеров.
— А разве жизнь к кому-нибудь бывает добра? — уклонилась она от ответа.
— А, так вы заметили ее суровость?
— Я же одинока, защитить меня некому. Он покачал головой.
— Нет, ваш характер — надежный щит. Но одинока? Почему?
— Так ли это необычно?
— Человек остается один, такое случается. Но ему необязательно быть одиноким.
— На мою долю выпало и то, и другое. — Она попыталась перевести разговор:
— Но что это мы все обо мне да обо мне. Колон, однако, гнул свое.
— Что же, у вас нет родственников?
— Есть два брата. Оба уехали из Испании. Бродят где-то по свету. А теперь расскажите мне о себе.
— Обязанность хозяина — развлекать гостя. А в моей жизни нет ничего занимательного.
— Нет занимательного? Но вы же при дворе.
— Да, но не придворный. Я лишь проситель. Терпеливый проситель.
— А о чем же вы просите?
— Для их величеств моя просьба — пустяк. Столь ничтожный, что они постоянно забывают о ней. Речь идет о корабле, может, двух, на которых я собираюсь в неведомое. По профессии я мореплаватель.
— Какая интересная профессия!
— Интересная, когда плаваешь. В гавани же я страдаю, сердце щемит от того, что впустую уходят месяцы и годы. А обещания, которые мне дают, никогда не выполняются. На берегу мне так одиноко. — Он улыбнулся, глянув в ее черные глаза. — В этом у нас есть что-то общее, не правда ли? Наше одиночество объединяет нас. Связывает невидимыми узами.
На мгновение, словно в испуге, она отвела глаза. Но затем они вновь встретились с его томящимся взглядом.
— Узами? Но моряки так легко рвут их.
— Даже если и так, узы эти, пока крепки, несут утешение и покой.
— А порвавшись, оставляют за собой разбитые сердца, — она грустно улыбнулась. — Какой прок женщине от таких уз?
— Не стоит упускать мимолетную радость, потому что в нашей жизни все они мимолетны.
— Однажды я в это поверила и приняла предложенную радость, не задумавшись о печали, которая может прийти следом.
— Вы страдали, — мягко заметил Колон. — Это видно по вашим глазам.
— Не только в прошлом. Я ем теперь горький плод, выросший из лепестков, пьянящих своим ароматом.
— Таков удел большинства мужчин.
— А женщин тем более. Но почему мы так отвлеклись? Разговор наш совсем не весел. Позвольте мне наполнить вашу чашу.
С неожиданной живостью она налила Колону вина. А потом, подчиняясь ее вопросам, он развлекал Беатрис рассказами о своих плаваниях, чудесах, виденных в далеких землях, опасностях, подстерегающих моряков. Из прошлого она перекинула мостик к настоящему и будущему.
— Скажите мне, что за экспедицию вы готовите? Что вы хотите найти в вашем, как вы сказали, неведомом?
— Откуда мне знать, раз это неведомое?
Но отшутиться ему не удалось.
— Неведомое всего лишь слово. Раз вы плывете туда, значит, на что-то надеетесь.
— Будем плыть наощупь, как ходим в темноте.
— То есть выйдете в море без карты? — Ее глаза широко раскрылись.
Ее изумление вызвало у Колона улыбку.
— О, карта есть. Если ее можно назвать картой.
— Карта неведомого? Разве такое возможно? Расскажите мне о ней. — Беатрис наклонилась вперед, опершись локтями о стол, положив подбородок на ладони, дыхание ее участилось.
— Что я могу вам сказать? Карта существует, нарисованная пером воображения, которым водила рука логики.
— Должно быть, странная карта. Как портрет человека, которого художник в глаза не видел. Как бы мне хотелось взглянуть на нее.
Колон улыбнулся.
— Но почему? Вы, наверное, не представляете себе, что такое карта. Там нет моря и суши, но лишь линии, одни прямые, другие — изгибающиеся. Для ваших глаз карта — что китайская грамота. Хватит об этом! — Интонацией голоса, взмахом руки он показал, что эта тема закрыта. — Теперь вы знаете обо мне все, а я о вас — ничего. Почему вы плаваете под чужим флагом?
Она, ужаснувшись, отпрянула.
— Чужим флагом? — Ее лицо побелело, голос дрогнул.
— Называете себя Ла Хитанилья, — пояснил он, — хотя у меня нет ни малейшего сомнения в том, что вы родились не цыганкой.
Беатрис облегченно рассмеялась.
— А, вы об этом! — Она уже взяла себя в руки. — Я родилась и не танцовщицей. Я взяла псевдоним, приличествующий моему нынешнему занятию.
— А почему вы избрали его?
— От нужды. Я могу прясть, вышивать, немного рисую, и мне повезло, что среди ненужных достоинств, свойственных женщинам благородной крови, я обладаю музыкальным слухом и врожденным чувством танца.
— Повезло? Интересно. Разве сцена — место для женщины благородной крови?
— Я же не говорю, что отношусь к их числу. Лишь обладаю некоторыми их достоинствами.
— А как иначе они могли вам достаться? — Колон нетерпеливо махнул рукой.
— И так ясно, что вы — благородного происхождения.
О картах в тот день больше не говорили.
На прощание он, как обычно, поцеловал Беатрис руку и спросил:
— Вы позволите прийти к вам завтра?
Она рассмеялась, блеснув ровными, белоснежными зубками.
— Сколько хитрости таится в вашем смирении!
Колон рассмеялся в ответ, пожал плечами.
— Кто ж не пойдет на хитрость, чтобы достигнуть своей цели?
Улыбка сбежала с лица Беатрис.
— А какую цель ставите перед собой вы, приходя ко мне?
— Дитя мое, разве я не сказал вам? Я хочу, чтобы нас связали тесные узы, отогнав прочь наше одиночество. Нет, не хмурьтесь. Подумайте об этом перед тем, как мы встретимся вновь.
И Колон ушел, не дожидаясь ответа, оставив ее в смятении, полной жалости к жертве, которая с готовностью подставляет шею под нож.
А Колон так увлекся Беатрис, что даже мысли об экспедиции в Индии начали отступать на второй план.