– Я не прочь бы там поторговать, – сказал торговец с легким смешком.
– Так что ж, пожалуйста, – ответил Майкл. – Конечно, если ты по‑прежнему такой же ловкий парень, каким был, когда мы с тобой воровали яблоки в саду у аббата. Чуть‑чуточку алхимии – и твой дом и земли можно превратить в наличные денежки, а их – в роскошный корабль с парусами, якорями, снастями и всем, что полагается. А там запихни весь свой склад товаров вниз, под люки, нагони на палубу штук пятьдесят лихих ребят, меня поставь командовать ими, и тогда подымай паруса – и айда в Новый Свет!
– Ты открываешь ему секрет, куманек, – сказал Джайлс Гозлинг, – как перегонять (да, я пользуюсь именно этим словом!) его собственные фунты стерлингов в пенсы, а, ткани – в нитки. Послушайся‑ка моего глупого совета, сосед Голдтред. Не искушайте моря: оно пожирает все. До чего бы ни довели тебя карты и василиски, тюков твоего отца хватит еще на годик‑другой, прежде чем ты докатишься до богадельни. Но у моря бездонная глотка, в одно утро оно может поглотить все богатства Ломбард‑стрит с такой же легкостью, как я, скажем, яйцо всмятку и стакан красного вина. А что до Эльдорадо моего родственничка, то разрази меня на месте, если я не уверен в том, что он нашел его в кошельках таких же простаков, как ты сам. Но нечего лезть по этому поводу в бутылку, садись‑ка за стол, и добро пожаловать! Вот и ужин, я от души предлагаю его всем, кто хочет принять в нем участие, чтобы отпраздновать возвращение моего подающего надежды племянничка… Я твердо верую в то, что он вернулся совсем другим человеком. Право же, милок, ты так похож на мою бедную сестру, как вообще сын может быть похож на мать.
– Но зато он не так уж похож на старого Бенедикта Лэмборна, ее супруга, – сказал торговец, кивая и подмигивая. – Помнишь, Майк, что ты сказал, когда линейка учителя проехалась по твоему загривку за то, что ты приполз на костылях своего отца? «Умное дитя, – сказал ты, – всегда узнает собственного отца!» Доктор Берчем смеялся тогда до слез, и его слезы спасли тебя от твоих собственных.
– Ну, он потом все‑таки отыгрался на мне через много дней, – заметил Лэмборн. – А как поживает этот достойный педагог?
– Умер, – подхватил Джайлс Гозлинг, – и уже давно.
– Точно так, – вмешался приходский псаломщик. – Я как раз сидел у его постели. Он отошел в лучший мир в отличном расположении духа. Morior – mortuus sum vel fui – mori note 2 – таковы были его последние слова, и он только еще прибавил: «Я проспрягал свой последний глагол»,
– Что ж, мир праху его, – сказал Майк. – Он мне ничего не должен,
– Нет, конечно, – ответил Голдтред. – И он, бывало, говорил, что с. каждым ударом розги по твоей спине он избавляет палача от труда,
– Казалось бы, учитель совсем не оставил палачу работы, – добавил псаломщик, – но все‑таки кое‑что выпало и на долю мистера Тонга.
– Voto a dios! note 3 – заорал Лэмборн, терпение которого в конце концов лопнуло. Он схватил со стола свою огромную широкополую шляпу и водрузил себе на голову так, что упавшие тени придали зловещее выражение испанского браво его глазам и чертам лица, которые и без того не таили в себе ничего приятного. – Слушайте, ребята, все прощается между друзьями, когда все шито‑крыто, и я уже достаточно позволил своему почтенному дядюшке, да и вам всем, прохаживаться по поводу всяких моих шалостей в дни несовершеннолетия. Но, милые мои друзья, помните – при мне меч и кинжал, и я, когда нужно, лихо управляюсь с ними.
Но, милые мои друзья, помните – при мне меч и кинжал, и я, когда нужно, лихо управляюсь с ними. На испанской службе я научился мгновенно вспыхивать, как огонь, там, где дело касается чести, и я не советовал бы вам доводить меня до той крайности, когда могут начаться неприятности.
– А что же бы вы тогда сделали? – поинтересовался псаломщик.
– Да, сэр, что же бы вы тогда сделали? – откликнулся торговец, суетливо ерзая на другом конце стола.
– А полоснул бы каждого из вас по глотке да испортил бы вашу воскресную гнусавую трель, сэр псаломщик, – свирепо заявил Лэмборн. – А вас, мой любезный деятель в области расползающейся бумазеи, загнал бы дубинкой в один из ваших тюков.
– Ну хватит, хватит, – вмешался хозяин. – Я здесь у себя хвастовства не потерплю. Тебе, племянник, лучше не спешить со своими обидами. А вам, джентльмены, не худо бы помнить, что ежели вы находитесь в гостинице, то вы гости хозяина и должны блюсти честь его дома. Ваши дурацкие ссоры, черт их побери, и у меня отшибли весь ум. Вон там сидит мой, как я его называю, молчаливый гость. Он живет у меня уже два дня и покуда ни словом не обмолвился, разве что спросит еду или счет. Хлопот с ним не больше, чем с простым мужиком, по счетам он платит, как принц королевской крови, глянув только на общий итог, и, видимо, не думает об отъезде. Да, это гость драгоценнейший! А я‑то, пес паршивый, заставляю его сидеть, словно какого отверженца, вон там, в темном уголке, и даже не попрошу его закусить или отужинать с нами. И если он еще до наступления ночи переберется в «Зайца с барабаном», это будет вполне заслуженная награда за мою невежливость.
Изящно перекинув через левую руку белую салфетку, отложив на мгновение в сторону свою бархатную шапочку и взяв в правую руку свой лучший серебряный кувшин, хозяин подошел к одинокому гостю, упомянутому выше, и тогда взоры всех собравшихся устремились на последнего.
Это был человек лет двадцати пяти или тридцати, ростом несколько выше среднего, одетый просто и прилично, с видом непринужденным, но полным достоинства, указывавшим на то, что его скромная одежда отнюдь не соответствует его высокому положению в обществе. У него был спокойный и задумчивый взгляд, темные волосы и темные глаза. Эти глаза в минуты внезапно вспыхнувшего волнения зажигались каким‑то необыкновенным светом, но обычно хранили то невозмутимое спокойствие, которым отличался весь его облик. Жители крохотной деревушки сгорали от неугомонного любопытства разузнать его имя и звание, а также то, зачем он приехал в Камнор, но выяснить пока ничего не удавалось. Джайлс Гозлинг, возглавляющий местную власть и ревностный сторонник королевы Елизаветы и протестантской религии, склонялся уже к тому, чтобы счесть своего гостя иезуитом или священником католической семинарии, которых Рим и Испания в те времена в огромном количестве засылали в Англию для украшения тамошних виселиц. Но вряд ли было возможно таить в душе подобное предубеждение против гостя, который не доставлял никаких хлопот, платил так аккуратно по счетам и, по‑видимому, предполагал провести еще довольно значительное время в славном «Черном медведе».
– Паписты, – рассуждал Джайлс Гозлинг, – племя стойкое, похожее на пять пальцев, сжатых в кулак, и мой гость, уж наверно, отыскал бы себе приют у богатого сквайра в Бесселси, или у старого рыцаря в Вуттоне, или в каком ином ихнем римском логове, вместо того чтобы жить в общественном заведения, как подобает всякому настоящему человеку и доброму христианину. А к тому же в пятницу он вовсю приналег на солонину с морковкой, хотя на столе были самые лучшие жареные угри, какие только ловятся в Айсисе.
Честный Джайлс поэтому уверил себя, что его гость не католик, и со всей учтивостью и любезностью стал упрашивать незнакомца хлебнуть винца из прохладного кувшина и удостоить вниманием скромное пиршество, которое он устроил в честь возвращения (и, как он надеялся, исправления) своего племянника.